Александер Дж

Александер Смыслы социальной жизни 2013

Пер. с англ. Г.К. Ольховикова под ред. Д.Ю. Куракина.

Александер Дж. Смыслы социальной жизни. Культурсоциология. М.: Изд. и консалтинговая группа «Праксис», 2013. - 640 с.

УДК 316.4 ББК60.5 А 46

Серия «Образ общества» выходит в свет при поддержке Фонда содействия изучению общественного мнения «Vox Populi»

Редакционный совет серии:

B.C. Вахштайн, И.Е. Дискин, Т.А. Дмитриев, В.А. Куренной, В.К. Левашов, В.В. Петухов, Д.М. Рогозин, A.M. Руткевич, В.В. Федоров, А.Ф. Филиппов, И.А. Фомин, А.Ю. Чепуренко

Научный редактор, автор предисловия - кандидат социолог, наук,

старший научный сотрудник Центра фундаментальной социологии

НИУ-ВШЭ; ассоциированный сотрудник Центра культурсоциологии

Йельского университета Д. Ю. Куракин

А46 Смыслы социальной жизни: Культурсоциология [Текст]/пер. с англ. Г.К. Ольховикова под ред. Д.Ю. Куракина. - М.: Изд. и консалтин­говая группа «Праксис», 2013. - 640 с. - (Образ общества). - 2000 экз.

ISBN 978-5-901574-96-6 (в пер.)

В своей работе «Смыслы социальной жизни» один из крупнейших американских социологов Джеффри Александер предлагает нестандартный взгляд на место и значение культуры в современном мире, а также новую программу ее исследования, которой он дает название «Культурсоциология». Оспаривая широко распространенный взгляд, согласно которому современность представляет собой мир, в котором безраздельно господствуют принципы инструментальной рациональности, экономической эффективности и технической пользы, он показывает, что за фасадом инструментально манипулируемого общества скрывается целый мир мифов, символов, кодов и ритуалов, которые не укладываются в общепринятые представления о «расколдовывании мира». Результаты его исследований находят свое выражение в целом ряде конкретных разработок: о роли современной Интернет-культуры в кодификации религиозных практик, о месте и функциях интеллектуалов в современном обществе, о конструировании исторических и культурных травм при помощи соответствующих социальных практик.

УДК 316.4 ББК60.5

Перевод выполнен по изданию: Meaning of Social Life, First Edition was originally

published in English in 2003.

This translation is published by arrangement with Oxford University Press.

Данный перевод опубликован по соглашению с Oxford University Press.

ISBN 978-5-901574-96-6 (рус.) ISBN 978-0-19-530640-8 (англ.)

© 2003 Oxford University Press Inc.

© Г.К. Ольховиков, перевод, 2013

©Д.Ю. Куракин, вступительная статья, 2013

©Р. Кисурин, оформление обложки, 2013

© Издательская и консалтинговая группа «Праксис», 2013

© Фонд содействия изучению общественного мнения «Vox Populi», 2013

СОДЕРЖАНИЕ

Д.Ю. Куракин. Социологическая грамматика культурных смыслов................................................................... 7

Благодарности................................................................................ 36

Предисловие.................................................................................... 37

Введение: Смыслы социальной жизни:

О происхождении культурсоциологии............................. 42

1. Сильная программа в культурсоциологии: Элементы структурной герменевтики (совместно

с Филиппом Смитом)......................................................... 56

2. О социальном конструировании нравственных универсалий: «Холокост» от

военных преступлений до драмы травмы.................... 95

3. Культурная травма и коллективная идентичность.... 255

4. Культурсоциология зла...................................................... 310

5. Дискурс американского гражданского

общества (совместно с Филиппом Смитом)................ 342

6. «Уотергейт» как демократический ритуал............... 417

7. Сакральная и профанная информационная

машина........................................................................................ 472

8. Модерн, анти-, пост- и нео: Как интеллектуалы объясняют «наше время»................. 505

Библиография................................................................................ 601

Предметно-именной указатель.............................................. 634

Фонд содействия изучению общественного мне­ния «Vox Populi» и издательство «Праксис» про­должают совместный проект «Образ общества». Вы держите в руках работу Джеффри Александе-ра, выдающего социолога современности, создате­ля особого научного направления, названного им «культурсоциологией». В прошлом году вышла в свет работа Джона Урри «Мобильности», надеюсь, уже знакомая вам. В издательском портфеле - кни­га Майкла Буравого «Расширенный кейс метод: че­тыре страны, четыре десятилетия, четыре великие трансформации и одна теоретическая традиция». Мы искренне рады, что у наших коллег, студентов и аспирантов, широкой общественности есть воз­можность с нашей помощью обретать новые зна­ния, знакомиться с работами столпов социологиче­ской науки.

С уважением,

директор Фонда «Vox Populi»

Константин Абрамов

СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ ГРАММАТИКА КУЛЬТУРНЫХ СМЫСЛОВ

Что делает книгу «Смыслы социальной жизни» особенной среди десятков других монографий, по­священных стремительно развивающемуся проек­ту культурсоциологии? Книга вышла в 2003 году. Это был переломный момент развития направле­ния, когда его центральный аргумент оказался окончательно прояснен на фоне предшествующих дискуссий и эмпирических проб. Это произошло благодаря тому, что исследовательские интуиции приняли форму научных постулатов. Так, понима­ние важности нормативного, не-инструментального аспекта любого человеческого действия, утверж­дение онтологической состоятельности порожде­ний человеческого духа и напряженная попытка отстоять возможность свободного действия в мире материальной и структурной детерминации при­нимают форму тезиса «автономии культуры». Признание исключительной значимости эмоцио­нального измерения смысловой жизни, того, что смысловые конструкции имеют неодинаковый «вес», и того, что этот «вес» формируется в осо­бым образом структурированных социальных вза­имодействиях, находит свое выражение на языке де-примитивированной теории Дюркгейма. Серия понятий, таких как сакральное, профанное, бинар­ный код, текст, нарратив, ритуал и др., позволяет конкретизировать рассуждения о культуре и смыс­ле с опорой на ресурсы структурализма, герменев-

/I

ПРЕДИСЛОВИЕ

тики, антропологии, постструктурализма и некото­рых других современных теорий и дисциплин.

Культурсоциология Александера - это проект общей социологической теории, т.е. такой теории, которая стремится объяснить природу социальной жизни в целом, а не какой-то отдельной категории ее феноменов. «Культура» культурсоциологии -это не обособленная сфера искусства и других выс­ших достижений человеческого духа, а совокуп­ность элементов внутренней среды человеческого действия - смыслов социальной жизни. Эта вну­тренняя среда, как стремится показать Алексан-дер, влияет на жизни людей куда сильнее, чем при­нято считать в социальных науках, и не является всего лишь проводником более «серьезных» сил, таких как экономика, власть, социальная структу­ра и т.д. Поэтому неудивительно, что прежде всего Александер обращается к событиям, являющимся доминантами современного ему культурного ланд­шафта, определившим жизни поколений и миро­вую политическую ситуацию на десятилетия впе­ред. Среди них Холокост, компьютеризация мира, а также Уотергейтский скандал, ставший перелом­ной точкой в жизни многих американцев, полити­ков и их избирателей, художников и зрителей, пи­сателей и социальных ученых.

Америка шестидесятых и Уотергейт

«Уотергейт» действительно всколыхнул по­литическое воображение американцев. С точки зрения характера его воздействия на современни­ков, весьма показательна биография самого Джеф­фри Александера. Он родился в семье еврейского

предисловие

происхождения среднего достатка и еще застал период идущей на убыль, но все еще ощутимой антисемитской дискриминации. Несмотря на про­исхождение из среднего класса, он еще в подрост­ковом возрасте довольно близко познакомился с культурой рабочего класса, поскольку его отец считал, что мальчику необходимо работать и по­стигать «реальную жизнь». Поэтому на канику­лах он, по собственному выражению, «был частью рабочего класса»¹, сменяя, одно за другим, целый ряд неквалифицированных и низко престижных рабочих мест. Это позволило ему ощутить всю глубину классовых, расовых и этнических раз­личий и сформировало чувство солидарности с субкультурами гетто и рабочего класса. Все это, вместе с атмосферой 1960-х, способствовало чрез­вычайно острой чувствительности к проблемам социальной справедливости и различных форм неравенства. Вдобавок ко всему, Александер по­ступил в Гарвард и переехал из Калифорнии в Новую Англию, стремительно погрузившись в непривычную для него консервативную атмос­феру. Социальные корни и культурная среда -все способствовало тому, что он стал горячим по­клонником марксизма, критической теории и движения «Новых левых», а также активистом протестных организаций, некоторые из которых носили весьма радикальный характер².

¹ См. Интервью с профессором Джеффри Александером // Жур­нал социологии и социальной антропологии. №3. 2011. С. 6.

² Более подробно об этом можно прочитать в небольшой статье: Alexander, J.C. The Sixties and Me: From Cultural Revolution to Cultural Theory // The Disobedient Generation / ed. by A. Sica and S. Turner. University of Chicago Press, 2005; а также в переве­денном на русский язык интервью, опубликованном в «Журна­ле социологии и социальной антропологии» (№3 за 2001 г.).

ПРЕДИСЛОВИЕ

Уотергейтский скандал, развернувшийся в на­чале 1970-х, послужил для Александера, как и для многих других американских сторонников крити­ческой теории, точкой невозврата к радикальному марксизму и «решающим уроком демократии» и заставил его увидеть «то, чего Маркс не заметил»³. Этим слепым пятном оказалась мощь и действен­ность публичных ритуалов критики. Уотергейт продемонстрировал современникам торжество де­мократии как сферы коллективного действия и со­циального участия и возможность солидаризации даже в сильно разобщенном обществе. А наиболее проницательным из них - еще и силу культурных кодов, структурирующих политическое воображе­ние нации, и то, что культурные структуры способ­ны преодолевать давление интересов доминирую­щих групп и сопутствующих материальных и по­литических факторов.

В работе, посвященной анализу Уотергейтско­го скандала, Александер подробно анализирует, как происходило превращение «третьеразрядного взлома» в «самый серьезный политический кризис мирного времени в истории Америки» и мораль­ный символ, «который открыл длинный коридор сквозь сакральное время и пространство и вызвал болезненное противоречие между чистыми и нечи­стыми сакральными формами» (Наст, изд., с. 418). Но Уотергейт - удивительное явление не только в силу своего масштаба. Само по себе событие взлома штаб-квартиры Демократической партии в отеле «Уотергейт» в июне 1972 года не вызвало публич­ного резонанса, и президент Ричард Никсон даже

Интервью с профессором Джеффри Александером // Журнал социологии и социальной антропологии. №3. 2011. С. 11.

ПРЕДИСЛОВИЕ

выиграл после этого выборы. Лишь спустя многие месяцы событие превращается в скандал, изме­нивший политическую культуру Америки. Этому способствовали грандиозные публичные ритуалы, такие как транслирующиеся по телевидению слу­шания в Сенате (совсем как трансляция высадки на Луну, несколькими годами ранее ставшая кол­лективным воспоминанием и приметой времени для целого поколения), публикация расшифровки переговоров в Белом доме и др.

Исследовательский вопрос, который стоит перед Александером, относится к наиболее важным в со­временной социальной науке. Как объяснить дина­мику публичного протеста, то, что одни символы приобретают колоссальный эмоциональный заряд и способность воздействовать на людей, а другие так и не достигают порога мобилизации коллек­тивного действия? Социология, политология и дру­гие поведенческие науки по сей день испытывают острый дефицит аналитических средств, который становится особенно явным в свете новых револю­ций и социальных потрясений.

В этом контексте аргументация, развернутая Александером, представляет собой ценный вклад в развитие социологического метода, особенно на фоне аналитических моделей, задающих мейн-стрим. Так, инерция культурных стереотипов как правило провоцирует исследователей и простых граждан рассматривать публичный гнев в качестве особой, поддающейся количественному измерению, сущности. Этому способствуют и языковые метафо­ры, такие как «чаша терпения», «нарастающее на­пряжение» и подобные им, и концептуальные кон­структы вроде индексов протестного потенциала,

ПРЕДИСЛОВИЕ

приписывающие гневу, протесту и коллективным чувствам оскорбления квази-эссенциалистскую способность накапливаться и «переходить грани­цы». Однако во многих случаях, если не в большин­стве из них, характер трендов этих показателей выдает картину более сложную, нежели простое «накопление» потенциала протеста. Александер, вместо этого, предлагает внятную схему, которая позволяет, с опорой на конкретные культурные коды, структурирующие коллективное восприя­тие⁴, показать, какие именно условия должны быть выполнены, чтобы сформировался социальный консенсус, тематизирующий событие Уотергей-та как грандиозное осквернение. Формула такого рода перформативного успеха, выведенная Алек-сандером, включает пять составляющих: оскверне­ние; его соотнесение с символическим «центром» общества; силы институционального контроля, на­правленные на осквернение; политическая борьба и формирование контрцентров; ритуализация и очи­щение, ведущие к новой доминирующей интерпре­тации.

Эта объяснительная схема, однако, опирается не только на теорию, но и на детальную эмпириче­скую реконструкцию культурных кодов, наррати-вов и ритуалов, лежащих в основе американского политического воображения, которую Джеффри

⁴ Способность культурных кодов структурировать восприятие понимается Александером через призму дюркгеймовской тео­рии сакрального. В этой теории Дюркгейм показал, что оппози­ция сакральное-профанное является первичной по отношению ко всем прочим символическим классификациям, определяю­щим образом влияет на формирование коллективных и инди­видуальных представлений и управляет эмоциональным изме­рением смысловых конструкций. Именно через символическое соотнесение с этой первичной оппозицией идеи и символы при­обретают свою убедительность и способность мобилизовать кол­лективное и индивидуальное действие.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Александер и Филипп Смит осуществили в рамках исследования дискурса гражданского общества в Америке (см. Гл. 5). Эта фундаментальная работа выступает в роли аналитической базы для целого ряда других исследований, осуществляемых Алек­сандером и его коллегами и учениками на протяже­нии почти двадцати лет. Наиболее важным в этой работе является то, что авторам удалось не просто зафиксировать дискурс «as is» (задача, которая была бы обречена на провал), а проследить истори­ческую логику и динамику формирования каждого из описываемых элементов символических процес­сов. Особую роль при этом сыграл детальный разбор политических скандалов и конфликтов, в которых часто выходят на поверхность глубинные и обыч­но скрытые культурные механизмы. Александер показывает, что динамика и исход даже экономи­ческих полемик, таких как «Банковская война» в 1830-е или скандал с месторождением Типот-Дом в 1920-е, в определяющей степени зависели от их отношения к культурным кодам, лежащим в ос­нове американской демократии. Эти коды образу­ют такие оппозиции, как «закон/власть», «равен­ство/иерархия», «контроль/страсть», «доверие/ подозрение», «критика/почтение», «включение/ исключение», и именно в пространстве этих изме­рений формируются приверженности участников этих коллизий и групп наблюдателей.

Центральный месседж этой работы - каузальная автономия культуры⁵ и свобода воли. Речь идет о

⁵ Тезис об автономии культуры гласит, что культура, понимае­мая широко, т.е. как сфера смысла, осмысленного действия и его результатов, должна рассматриваться как автономный, не детерминированный не-смысловыми факторами и силами ис­точник, оказывающий влияние на течение социальной жизни. Этот тезис не подразумевает впадения в крайности «культурно-

ПРЕДИСЛОВИЕ

том, что культура имеет свою логику и символи­ческие коды воздействуют на социальную жизнь и политику в неменьшей степени, чем материальные и экономические факторы или интересы влиятель­ных игроков. Но не-западным и, в частности, рос­сийским читателям эта работа способна раскрыть глаза еще и на реальность и смысл политического ценностно-ориентированного действия в полити­ке. Ведь именно такой род действий свойственная нашему политическому ландшафту культура по­дозрения чаще всего представляет как миф, при­думанный из корыстных побуждений. Анализируя политические дебаты и скандалы, Александер по­казывает, как смысл сакральных кодов, структу­рирующих политическую жизнь, формируется и энергизируется в этих конфликтах и столкновени­ях и как образцы политического действия в кон­тексте этих кодов оттачиваются в американской публичной культуре десятками и сотнями лет. По сути, в этом и состоит значение «двухсотлетнего опыта демократии», которым американцы так гор­дятся.

Холокост и теория травмы

В исследовании, посвященном анализу Уотер-гейта, отчетливо виден один из основных методоло­гических приоритетов Александера. Это интерес к событию, меняющему культурный ландшафт, и на­оборот - к глубокой, фундаментальной связи этого

го детерминизма» или «идеализма», а лишь предписывает, что, выстраивая социологическое объяснение, культуру следует рассматривать как независимую переменную, наряду с эконо­мическими, материальными, пространственными, демографи­ческими, политическими и другими важными факторами.

ПРЕДИСЛОВИЕ

ландшафта с конкретными событиями, в которых он только и может быть актуализирован. Этот инте­рес выходит на первый план в исследовании социо­логических механизмов, стоящих за фундаменталь­ным по степени влияния на общественную жизнь западного мира феноменом Холокоста (см. Гл. 2). Имея дело со столь тематизированным и широко обсуждаемым событием⁶, любой исследователь ока­зывается в поле уже существующих убедительных и пользующихся авторитетом схем интерпрета­ции, как научных, так и идеологических, публи­цистических и принадлежащих к области здравого смысла ("folk theories"). В композиционном плане именно с анализа и критики наиболее влиятельных из этих объяснительных конструкций Александер начинает развертывание аргумента, особо выделяя «просвещенческую» и «психоаналитическую» вер­сии того, что он называет «популярными теориями травмы» («lay trauma theories»).

Теория травмы в данном случае выступает в ка­честве рабочей рамки для рассуждений о Холоко-сте и подобных ему явлениях, и ей посвящена от­дельная глава книги (Гл. 3). Представленные в этой главе изыскания являются частью коллективной работы группы интеллектуалов-единомышленни­ков, которым удалось распознать и всерьез пробле-

Дж. Александер приводит данные опросов, подтверждающие уникальную для современного мира степень тематизирован-ности Холокоста: «К началу девяностых годов информирован­ность о Холокосте среди американских граждан существенно превышала информированность о Второй мировой войне. Со­гласно опросам общественного мнения, в то время как о Холо­косте знали девяносто семь процентов американцев, гораздо меньшая их часть была способна объяснить, что такое "Перл-Харбор", или была в курсе того, что Соединенные Штаты Аме­рики сбросили атомную бомбу на Японию. Только сорок девять процентов опрошенных знали, что Советский Союз был союзни­ком Америки в этой войне» (Наст, изд., с.???).

ПРЕДИСЛОВИЕ

матизировать одну из наиболее примечательных особенностей современных западных обществ, а именно беспрецедентную по своей значимости роль, которую играет в формировании коллектив­ных идентичностей символическая конструкция травмы. Как пишет об этом сам Александер: «На протяжении двадцатого столетия, сначала в за­падных обществах, а вскоре и по всему, миру люди постоянно говорили о том, что они были травми­рованы каким-либо опытом, событием, актом на­силия или устрашения или даже просто резким и неожиданным и иногда даже не особенно враждеб­ным переживанием социальной трансформации и перемен» (Наст, изд., с. 256). Что кроется за этой приметой времени и, до известной степени, харак­теристикой места?

Возможным ответом на этот вопрос является то, что двадцатый век объективно оказался край­не травматичным, причем не в последнюю очередь именно для западных обществ. Однако Александер объявляет эту и подобные ей трактовки социологи­чески-близорукими, использует их как очередной объект критики «натурализма», наивного виде­ния, не различающего в данном случае травмиру­ющее событие-первопричину и травму как факт коллективной жизни. Более социологически-уму-дренный взгляд, по мысли Александера, должен фокусироваться на социологических механизмах создания мощных «энергизированных» символов, вызывающих интенсивное эмоциональное вовлече­ние, выделяя стадии и компоненты, условия и ин­гредиенты специфического смыслового комплекса, понимаемого как травма. Такой взгляд преодолева­ет привычку ума, провоцирующую усматривать в

ПРЕДИСЛОВИЕ

коллективной травме травму многих, сложение ин­дивидуальных травм. Вместо этого объектом кол­лективной травмы становятся связи между людьми и их культурные смыслы, и именно они претерпе­вают изменения.

В случае с Холокостом масштаб претерпевших существенные изменения социальных связей ока­зался чрезвычайно велик, и это произошло потому, что характер изменений культурных кодов каж­дой из них был поистине радикальным. На первый план здесь выходят связи и отношения между соци­альной общностью и ее частью: американским об­ществом и американскими евреями, американски­ми евреями и евреями по всему миру (и в первую очередь в Европе) и даже человечеством в целом и США. Александер скрупулезно реконструирует культурные коды, структурирующие восприятие, и процесс их изменения. Он показывает, что клю­чевую роль в формировании драмы Холокоста сы­грало напряжение между двумя системами коди­рования - универсалистскими демократическими кодами, лежащими в основе американского поли­тического воображения, и двойственным кодиро­ванием американских евреев как американцев и не вполне американцев в одно и то же время. Трагиче­ские события в Европе разрешили это напряжение и эту двойственность, что привело к торжеству «ан-ти-антисемитизма»: к этому привело не что иное, как логика кодирования и «законы символическо­го противоречия и символической ассоциации».

Радикальный сдвиг в отношениях между аме­риканскими евреями и американцами в целом стал основой для дальнейших сдвигов в кодировании, совокупное значение которых для западной куль-

2 Культурсоциология

ПРЕДИСЛОВИЕ

туры и мирового порядка оказалось огромным. В результате этих сдвигов американские евреи (а за ними и не-евреи) стали ощущать все большее родство с европейскими жертвами нацизма (иден­тификация, которая, по-видимому, была не столь сильна во время самих трагических событий). В политическом плане эти же самые сдвиги привели ни больше ни меньше к тому, что США на десяти­летия вперед утвердили свой статус сакрального центра западного мира, главного морального авто­ритета эпохи.

Политические границы этой этической гегемо­нии Соединенных Штатов совпадают с границами понимания Холокоста как центрального символа «зла», и это не случайность. Когда Александер пи­шет о нарастающем доминировании фигуры трав­мы для политических и национальных идентично-стей не только на Западе, но и во всем мире (см. при­веденную выше цитату), в этом есть изрядная доля преувеличения. В частности, на Востоке Холокост не играет столь же существенную роль, как и на Западе (даже в среде интеллектуалов до недавнего времени значение Холокоста в западном восприя­тии событий Второй мировой войны было не вполне прояснено). А культура коллективной травмы и во­все занимает в лучшем случае периферийное место в политическом самосознании жителей большин­ства не-западных стран.

Теория Александера схватывает это отличие, различая два вида глобальных нарративов, в тер­минах которых формируется восприятие Второй мировой войны, нацизма и Холокоста, — это «про­грессивный» и «трагический» нарративы. Фун­даментальное отличие западного политического

предисловие

воображения от восточного состоит в том, что на Западе, в отличие от Востока, произошел переход от «прогрессивного» нарратива к «трагическому». Эти нарративы задают принципиально разные пер­спективы и придают различный смысл одним и тем же событиям. Глубина и сила, с которой они струк­турируют восприятие, обусловливает их взаимную нетранзитивность и глубокое непонимание, проле­гающее вдоль обозначенных культурных границ.

Прогрессивный нарратив, характерный для все­го антифашистского мира после войны, исходил из исторической локализации нацизма и причиненно­го им зла и, как следствие, его преодолимости, ины­ми словами - посюстороннего торжества добра над злом:

«Огромные человеческие жертвы, необходимые войне, измерялись и оценивались в терминах про­грессивного нарратива и обещанного им спасения. Пролитая на войне кровь освящала будущий мир и перечеркивала прошлое. Принесение в жертву миллионов людей можно было искупить, их свя­щенные души могли достичь социального спасения не за счет размазывания слезливых подробностей их смерти, но путем уничтожения нацизма, силы, которая вызвала эту смерть, и путем планирования будущего, где будет создан мир, в котором боль­ше никогда не может быть нацизма» (Наст, изд., с. 127).

В этом описании легко узнается логика вос­приятия трагических событий Великой Отече­ственной войны в Советском Союзе и современной России. Трагизм и скорбь в этой картине мира не­разрывно связаны с гордостью, надеждой и опти­мизмом, жертвы были не напрасны, а напротив,

ПРЕДИСЛОВИЕ

исполнены великим смыслом, а те силы, которые в итоге устранили нацизм, только и могут претен­довать на моральную справедливость и этическую чистоту.

Конструкция трагического нарратива - принци­пиально иная. В ней линейное время, характерное для идеологемы «прогресса», сменяется цикличе­ским сакральным временем, посюсторонние надеж­ды и планы сменяются ощущением причащения к потустороннему миру.

«В этом трагическом нарративе сакрального-зла массовое уничтожение евреев становится не собы­тием истории, а архетипом, событием-вне-времени. В качестве архетипа это зло вызывало травмиру­ющий опыт, который превосходил все, что можно было определить в терминах религии, расы, клас­са, региона - по сути, в терминах любой вообра­зимой социологической структуры или стечения исторических обстоятельств. Его трансцендентный статус, его обособленность от конкретных обстоя­тельств какого бы то ни было времени и места обе­спечили основу для психологического соотнесения с жертвой в беспрецедентных масштабах. <...> Тра­гические нарративы сосредоточивают внимание не на какой-либо попытке переиграть или улучшить ситуацию в будущем - на «прогрессе», в используе­мом здесь смысле, - а на природе преступления, на его непосредственных последствиях и на мотивах и отношениях, которые к нему привели» (Наст, изд., с. 165).

«Вместо искупления вины через развитие траги­ческий нарратив предлагает то, что Ницше называл драмой вечного возвращения. Как стало теперь по­нятно, нельзя было «стать выше» истории Холоко-

ПРЕДИСЛОВИЕ

ста. Возможно было только вернуться к ней: не пре­восходство, но катарсис» (Наст, изд., с. 167).

Результатом этого разрыва с посюсторонней локализацией Холокоста стала его универсализа­ция: собственно, это и раскрывает его конституи­рующее свойство - частное событие, приобретшее универсальную значимость. Последствия этого со­бытия для политического воображения очень ве­лики. Холокост стал моделью и базовой метафорой политического воображения, он усилил «чуткость современности к социальному злу». Он расширил границы политической и моральной ответствен­ности, и механизм этого расширения в точности соответствует одному из вскрытых Дюркгеймом механизмов формирования категорий мышления: факты жизни конкретных обществ приобретают общезначимость через устремление горизонта со­циальной жизни в бесконечность. Наконец, Хо­локост становится абсолютным событием⁷, т.е. событием, в отношении которого приостанавли­вается произвол наблюдателя. Именно драмати­ческая форма трагического нарратива, по мысли Александера, в наибольшей степени соответство­вала такой конструкции социального события: «Идея драмы травмы, как и любой трагедии, в том, что зло живет внутри каждого из нас, и в лю­бом обществе. Если мы все - жертвы, и все мы -преступники, то не существует такого зрителя, ко­торый мог бы на законных основаниях отстранить­ся от коллективного страдания, будь то со стороны жертв или преступников» (Наст, изд., с. 173).

В терминах теории событий А.Ф. Филиппова см., например, Филиппов А.Ф. Конструирование прошлого в процессе комму­никации: теоретическая логика социологического подхода. WP6/2004/05. М: ГУ ВШЭ, 2004.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Холокост и теория жертвоприношения

Часть аргументации, развернутой Александе-ром, направлена на объяснение того, почему имен­но Холокост стал архетипической трагедией, мета­форой и мерой абсолютного зла. Такого рода вопро­сы, заданные в отношении исторических событий, никогда не имеют единственного ответа, и рас­суждения Александера строятся по модели рекон­струкции элементов и связей, лишь констелляция которых во всей полноте определяет специфику со­бытия. Однако один из ключевых элементов этой связи так и остается, на наш взгляд, недостаточно освещен. Речь идет о том, чтобы объяснить, как са­кральный статус и катарсическая сила воздействия Холокоста связаны с символической конструкци­ей жертвы и как эти связи могут быть прояснены с опорой на теории жертвоприношения.

На уместность этой линии аргументации ука­зывает уже этимология слова Холокост, отсыла­ющая к библейским описаниям жертвоприноше­ния. Еще важнее то, что эта связь проливает свет на важнейшую роль в формировании драмы Хо­локоста, которая в представленной Александером объяснительной схеме принадлежит Соединенным Штатам Америки, стране, которую от развернув­шихся в Европе событий отделял океан. Действи­тельно, не только формирование «этики после Хо­локоста», но и послевоенный мировой порядок в целом связаны с тем, что Америка в существенной степени стала культурным инкубатором восприя­тия Холокоста.

Символическая конструкция жертвоприноше­ния основывается на двойственной связи между

ПРЕДИСЛОВИЕ

жертвой и объектом, на который направлен риту­ал и который концентрирует на себе мощь благо­го сакрального. Источником этой мощи являет­ся насилие, осуществленное над жертвой: любое жертвоприношение основано на двух противопо­ложно направленных процессах - осквернении и превращении скверного в благое. Классиче­ская теория жертвоприношения Анри Юбера и Марселя Мосса раскрывает многообразие форм символической связи между жертвой, объектом жертвоприношения, жертвователем и аудитори­ей. И позволяет объяснить, как убийство жертвы может освятить социальный порядок. Если мы, однако, расширяем применимость модели жерт­воприношения с протекающих по сценарию рели­гиозных ритуалов до контингентных культурных процессов, чрезвычайно продуктивным оказыва­ется расширение и развитие этой теории, пред­принятое Рене Жираром.

Теория Жирара вычленяет конкретные свой­ства, которые делают людей и социальные группы наиболее вероятными жертвами символической конструкции «козла отпущения»⁸. Так, «успеш­ное» (в терминах перформативного эффекта) жерт­воприношение нуждается в такой фигуре жертвы, которая характеризуется двойственностью по от­ношению к аудитории. С одной стороны, жертва ассоциирована с более широкой социальной груп­пой, а с другой — имеет отчетливые и символически значимые отличия, иными словами, находится в маргинальном положении. Общество как объект

Более подробно см. Жирар, Р. Козел отпущения/Пер, с фр. Г. Дашевского, предисл. А. Эткинда. - Санкт-Петербург: Изда­тельство Ивана Лимбаха, 2010.

ПРЕДИСЛОВИЕ

жертвоприношения должно иметь все основания для ассоциации себя с жертвой, иначе ее гибель не будет символически значимой. Но должны быть и значимые отличия, иначе в роли жертвы может оказаться любой.

Это состояние двойственности в высшей степе­ни характерно для подробно описываемых Алек-сандером отношений между американцами и аме­риканскими евреями в период тридцатых годов и Второй мировой войны. Преодоление исходной не­определенности и обращение скверны в чистоту -неотъемлемое свойство конструкции ритуала. В данном случае в существенной мере преодоленной оказалась двойственность, с которой американцы продолжали относиться к своим соотечественни­кам еврейского происхождения. Анти-антисеми-тизм и запущенная им цепочка изменений куль­турных кодов стали возможны потому, что погиб­шие в Европе и дискриминируемые в США евреи позволили Америке, а затем и всему миру, прича­ститься к очистительной мощи большой европей­ской трагедии.

Если эта гипотетическая конструкция верна, многие из более современных попыток построить или укрепить национальную идентичность опира­ясь на коллективную травму заведомо обречены на неудачу. В конструкции жертвоприношения принципиальную роль играет то, что объект жерт­воприношения и жертва не совпадают. В совре­менном мире это должно означать, что не совпада­ют также жертва и нарратор. Жертва должна быть другим. Это обстоятельство действительно вы­деляет Холокост из числа большинства трагедий двадцатого века: уникальным оказалось не только

ПРЕДИСЛОВИЕ

стечение исторических обстоятельств, но и кон­фигурация жертва-нарратор-аудитория - благо­даря исходной двойственности положения евреев в США и связи между американскими и европей­скими евреями.

Дата добавления: 2017-01-14