Культурсоциология

ГЛАВА 1

следовало бы с большим вниманием отнестись к трактовке бинарной оппозиции, предложенной Соссюром: это скорее предварительное условие дискурса, нежели простое описание его истори­чески специфической формы⁸. Таким образом, в нашем прочтении такие попытки анализа, как те, которые предпринимают Гризвольд и Вутноу, являют собой упущенные возможности убеди­тельно представить культурную автономию как продукт культур-структуры (culture-structure). В последнем разделе мы займемся исследовани­ем признаков структуралистской герменевтики, которая, возможно, в большей степени может способствовать достижению этой теоретической цели.

Шаги по направлению к сильной программе

С учетом всех этих обстоятельств становит­ся ясно, что в социологических исследованиях культуры по-прежнему преобладают слабые про­граммы, которые характеризуются своего рода комбинацией герменевтической недостаточ­ности, противоречивого отношения к понятию культурной автономии и плохо определенных, абстрактных механизмов, с помощью которых культура могла бы быть укоренена в конкретном социальном процессе. В данном итоговом разделе мы намерены обсудить новые тенденции в куль-турсоциологии, свидетельствующие о том, что

⁸ Есть некая ирония в том, что в статье, опубликованной за год до данного исследования (Communities of Discourse (1998)), Вутноу начал разрабатывать именно эту мысль, утверждая, что разли­чия между фундаменталистскими и либеральными религиоз­ными дискурсами следует понимать как выражения расходя­щихся структурных логик, а не как определенные идеологии.

ГЛАВА 1

подлинной сильной программе наконец-то суж­дено появиться.

Первый шаг в построении сильной программы -это собственно герменевтический проект «плот­ного описания», о котором мы уже отзывались положительно. Клиффорд Гирц (1973, [1964]), опиравшийся на труды Поля Рикёра и Кеннета Бёрка, приложил больше усилий, чем кто-либо, чтобы показать, что культура представляет собой насыщенный и сложный текст, оказывающий тонкое упорядочивающее воздействие на соци­альную жизнь. В результате появилось притяга­тельное видение культуры как сетей значимости (webs of significance), направляющих действие. Тем не менее, хотя эта позиция превосходит дру­гие рассмотренные нами подходы, у нее тоже есть свои недостатки. Нельзя обвинить Гирца в герме­невтической несостоятельности или в пренебре­жении культурной автономией, однако при более тщательном рассмотрении его невероятно влия­тельное понятие плотного описания кажется до­вольно неясным. Конкретные механизмы, через которые сети смысла влияют на действие в опре­деленной ситуации, редко описываются доста­точно ясно. Складывается впечатление, что куль­тура принимает свойства трансцендентального актора (Alexander, 1987). Так что с точки зрения третьего критерия сильной программы, который мы обозначили, - каузальной определенности (causal specificity) - предложенная Гирцем про­грамма оказывается ущербной. Одна из причин этого - нежелание позднего Гирца соединить свой интерпретационный анализ с какой-либо общей теорией. Постоянно подчеркивается, что

ГЛАВА 1

локальное объясняет локальное. Исследователь настаивает, что общества, как тексты, содержат в себе свои собственные объяснения. Вследствие этого описание локального заменяет построение теории. В центре здесь находится беллетристиче­ское описание подробностей, а цель анализа - это собрать их и смоделировать образец культурно­го текста в конкретной ситуации. При таком ри­торическом повороте трудно провести границу между антропологией и литературой или даже путевыми заметками, а это, в свою очередь, де­лает проект Гирца уязвимым в плане поглоще­ния другими направлениями. Самый известный случай произошел в восьмидесятых годах, ког­да идея о том, что общество следует читать как текст, была захвачена постструктуралистами, которые утверждали, что культура - не более чем противоборствующие тексты, или «репрезента­ции» (Clifford, 1988), а этнография - это либо ал­легория, либо фантастика, либо биография. Цель анализа теперь сместилась к изложению профес­сиональных репрезентаций и стоящих за ними техник и отношений власти. Результатом яви­лась программа, способная много что поведать о научных трудах, экспозициях этнографических музеев и т. д. Она помогает нам понять дискур­сивные условия производства культуры, но при этом практически отказывается от задачи объяс­нить обычную социальную жизнь, равно как и от возможности понимания как такового. Неудиви­тельно, что Гирц с энтузиазмом обратился к но­вому предмету и написал выразительный текст о тропах, посредством которых антропологи соз­дают себе этнографический научный авторитет

ГЛАВА 1

(Geertz, 1988). По мере того как текст замещает племя в качестве объекта исследования, теория культуры начинает все больше и больше похо­дить на критический нарциссизм и все меньше -на объяснительную дисциплину, которую так,живо представлял себе Дильтей.

Несмотря на свои недостатки, исследования Гирца обеспечивают трамплин для сильной про­граммы в исследовании культуры. Они указы­вают на необходимость поместить объяснение смысла в центр интеллектуальной программы и предлагают мощное подтверждение культурной автономии. Однако чего в них нет, так это теории культуры, которая обладает автономией, встро­енной в самую ткань смысла, равно как и более отчетливого понимания социальной структуры и институциональной динамики. Вслед за Соссю-ром мы полагаем, что структуралистский подход к культуре помогает решить первую проблему. Кроме того, такой подход обеспечивает движе­ние по направлению к общей теории, которого избегает Гирц. Одним словом, такой подход мо­жет признать автономию и центральное значе­ние смысла, но не развивает герменевтику част­ного, которая бы проистекала из герменевтики общего.

Когда восьмидесятые годы перешли в девя­ностые, мы увидели возрождение «культуры» в американской социологии и падение прести­жа антикультурных форм макро- и микромыс­ли. Это направление отвечает стандартам силь­ной программы, а также позволяет надеяться на то, что подлинная культурсоциология на­конец займет место главной исследовательской

ГЛАВА 1

ГЛАВА 1

традиции. Разумеется, ряд слабых программ, сгруппированных вокруг социологии культу­ры, сохраняет свое влияние и, вероятно, господ­ствует в США. На ум приходят, в особенности, исследования, посвященные производству, по­треблению и распределению культуры, которые (как было показано) фокусируются на органи­зационных и институциональных контекстах, а не на содержании и смыслах (например, Blau, 1989; Peterson, 1985). На ум приходят также труды, вдохновленные западной марксистской традицией, где предпринимаются попытки при­вязать изменения в культуре к функционирова­нию капитала, особенно в контексте городских форм (например, Davis, 1992; Gottdiener, 1995). Неоинституционалисты (см. DiMaggio & Powell, 1991) признают значимость культуры, но толь­ко в качестве легитимирующего ограничения, только в качестве внешней среды действия, а не в качестве прожитого текста, как ее мог бы признавать Гирц (см. Friedland & Alford, 1991). Конечно, в США есть множество ученых, пропо­ведующих британский подход к исследованию культуры (например, Fiske, 1987; Grossberg, Nelson & Treichler, 1991), которые сочетают вир­туозное герменевтическое прочтение с «неплот­ными», стратификационно ориентированными формами квазиматериалистической редукции. Однако не менее важно признать, что появился и поток исследований, где наполненным смыс­лами и автономным текстам отводится гораздо более важное место (для ознакомления с образ­цом см. Smith, 1998b). Эти современные социо­логи - «дети» более раннего поколения исследо-

вателей культуры, в первую очередь Клиффорда Гирца, Роберта Беллы (1970; см. Alexander & Sherwood, 2002), Виктора Тернера (1974) и Мар­шалла Салинза (1976), исследования которых шли наперекор проявлениям редукционизма шестидесятых и семидесятых годов и пытались показать текстуальность социальной жизни и необходимость автономии культурных форм. В современной исследовательской традиции мы наблюдаем попытки соединить эти две аксио­мы сильной программы с третьим императивом, требующим выявления конкретных механизмов функционирования культуры.

Ответы на вопрос о передаточных механиз­мах были в решающей степени сформулированы американскими традициями прагматизма и эм­пиризма. Влияние структурной лингвистики на европейские гуманитарные науки способствова­ло утверждению такого типа теории культуры, который обращал мало внимания на отношение между культурой и действием (только если он не смягчался влиянием опасно «гуманистиче­ских» дискурсов экзистенциализма или фено­менологии). Одновременно с этим философское становление таких авторов, как Луи Альтюссер и Мишель Фуко, вызвало к жизни плотный и за­путанный род письма, где понятия причинности и автономии кружились в бесконечных, неяс­ных спиралях слов. В противоположность это­му американский прагматизм подготовил почву Для дискурса, в котором поощряется ясность, где считается, что сложные языковые игры могут быть сведены к более простым утверждениям, и утверждается, что акторы должны играть опре-

ГЛАВА 1

деленную роль в преобразовании культурных структур в конкретные действия и институты. Хотя влияние прагматизма на культурсоциоло-гов было рассеянным, наиболее очевидное его наследие можно обнаружить в исследованиях Энн Свидлер (1986), Уильяма Сьюэлла (1992), Мустафы Эмирбайера и его соавторов (например, Emirbayer & Goodwin, 1996; Emirbayer & Mische, 1998) и Гэри Алана Фаина (1987), где делают­ся попытки соотнести культуру с действием, не прибегая к материалистическому редукциониз­му теории праксиса Бурдье.

На формирование зарождающейся сильной программы в американской культурсоциологии оказали влияние и иные силы. Поскольку иссле­дования такого рода более тесно, чем традиция прагматизма, связаны с нашим утверждением о том, что структуралистская герменевтика яв­ляется наилучшим направлением развития, мы рассмотрим их более подробно. Основополагаю­щим стержнем всех трудов такого рода являет­ся попытка понять культуру не просто как текст (а 1а Гирц), но как текст, основанный на знаках и символах, находящихся в упорядоченных отно­шениях друг с другом. Дюркгейм и его ученики, такие как Герц и Мосс, писали свои сочинения в первые десятилетия двадцатого века и пони­мали, что культура представляет собой класси­фикационную систему, состоящую из бинарных оппозиций. В это же время Соссюр разрабатывал свою структурную лингвистику и утверждал, что смыслы порождаются посредством упорядочен­ных отношений между понятиями и звуками. Не­сколько десятилетий спустя Леви-Строе свел эти

ГЛАВА 1

лингвистические и социологические подходы к классификации воедино в своих новаторских ис­следованиях мифа, родства и тотемизма. Огром­ным достоинством такого синтеза было то, что он предоставлял большие возможности для осоз­нания автономии культуры. Поскольку смыслы произвольны и порождаются внутри знаковой системы, они в известной степени автономны по отношению к социальной детерминации; так же нельзя заранее предсказать язык какой-либо страны на основании знания, что это страна ка­питалистическая или социалистическая, инду­стриальная или аграрная. Культура становится структурой столь же объективной, что и любой более материальный социальный факт.

Когда тематика «автономии культуры» вы­шла на первый план в восьмидесятые годы, ста­ли высоко цениться поздние труды Дюркгейма, в которых он провозглашал, помимо «функци­ональных», и культурные основания солидар­ности (для ознакомления с обзором такой лите­ратуры см. Emirbayer, 1996; Smith & Alexander, 1996). Счастливая, но не совсем случайная со­гласованность предложенной Дюркгеймом оп­позиции «сакральное и профанное» и структу­ралистских теорий знаковых систем позволила перенести открытия французской теории в от­четливо социологические дискурс и традицию, по большей части занятую проблемой влияния культурных кодов и кодирования. Например, многочисленные исследования, посвященные поддержанию границ (boundary maintenance), отражают эту тенденцию (для ознакомления с об­разцом см. Lament & Fournier, 1993), и их полез-

ГЛАВА 1

ГЛАВА 1

но противопоставить более редукционистским альтернативам слабых программ, исследующим процесс «полагания другого» ("othering"). Из этой традиции рождается пристальное внима­ние к бинарной оппозиции как к ключевому ин­струменту утверждения автономии культурных норм (см. Alexander & Smith, 1993; Edles, 1998; Magnuson, 1997; Smith, 1991).

Еще одним важным источником вдохновения для структурной герменевтики в рамках сильной программы теории культуры послужила антропо­логия. Новое поколение антропологов, стоящих на позиции символизма, - помимо Гирца, к ним можно отнести Мэри Дуглас (1996), Виктора Тер­нера (1974) и Маршалла Салинза (1976, 1981) -восприняло принципы структурализма, но по­пыталось продвинуться в новых направлениях. Постмодернисты и постструктуралисты также сыграли свою роль, причем сделали это в свой­ственном им оптимистическом духе. Узел, кото­рый связывал власть и знание и тормозил разви­тие европейских слабых программ, был развязан американскими теоретиками постмодерна, таки­ми как Стивен Сейдман (1988). Постмодернист­ские философы-прагматисты, такие как Ричард Рорти (например, 1989), склонны рассматривать язык как творческую силу социального вообра­жения, а не как «тюрьму» в духе Ницше. В ре­зультате дискурсам и акторам в становлении их идентичности предоставляется большая автоно­мия по отношению к власти в том, что касается конструирования идентичностей.

Все эти тенденции хорошо известны, но есть еще одна междисциплинарная «темная лошад-

ка», к которой мы хотели бы привлечь внимание. Философские и литературоведческие исследо­вания проявляют все больше интереса к нарра-тиву и теории жанра. Такие культурсоциологи, как Робин Вагнер-Пацифиси (1986, 1994, 2000; Wagner-Pacifici & Schwartz, 1991), Маргарет Co-мере (1995), Вэнди Гризвольд (1983), Рональд Джейкобе (1996, 2000), Агнес Ку (1999), Уильям Гибсон (1994), и авторы настоящей статьи сей­час читают таких литературоведов, как Нортроп Фрай, Питер Брукс и Фредрик Джеймисон, та­ких историков, как Хейден Уайт, и таких фило­софов аристотелевской традиции, как Рикёр и Макинтайр (см. Lara, 1998). Привлекательность их теории частично заключается в ее близости к текстуальной трактовке социальной жизни. Акцент на целеполагании привносит с собой не­которую степень интерпретативной силы клас­сической герменевтической модели. Движение в направлении прочтения культуры как текста дополняется в таких исследованиях нарратива интересом к разработке формальных моделей, которые можно применять к разным сравни­тельным и историческим контекстам. Иными словами, формы нарратива, такие как моралите или мелодрама, трагедия и комедия, могут по­ниматься как «типы», подразумевающие опре­деленные последствия для социальной жизни. Например, моралите, по-видимому, не предпола­гает компромисса (Wagner-Pacifici, 1986, 1994). Трагедия может породить фатализм (Jacobs, 1996) и отказ от гражданской вовлеченности (civic engagement), но также может поощрять моральную ответственность (Alexander, 1995b;

ГЛАВА 1

Eyerman, 2001). Комедия и любовный роман, напротив, порождают оптимизм и социальную включенность (social inclusion) (Jacobs & Smith, 1997; Smith, 1994). Ирония представляет собой мощный инструмент критики авторитетов и раз­мышлений о господствующих культурных ко­дах, открывающий пространство для различий и для культурных нововведений (Jacobs & Smith, 1997; Smith, 1996).

Дополнительное преимущество такого нарра­тивного подхода заключается в том, что он обе­спечивает культурную автономию (например, в аналитическом смысле, см. Капе, 1992). Если подойти к нарративу со структуралистских пози­ций (Barthes, 1977), текстовые формы рассматри­ваются как взаимно переплетенные наборы пер­сонажей, сюжетных линий и этических оценок, отношения между которыми можно прояснить в терминах формальных моделей. Таким образом, теория нарратива, как и семиотика, служит свя­зующим звеном между тем видом герменевтиче­ского исследования, за которое выступал Гирц, и движением в направлении общей теории куль­туры. Как признавал Нортроп Фрай, нарратив, если подойти к нему со структуралистских пози­ций, позволяет создавать модели, которые мож­но применять к любым случаям и контекстам, но в то же время являет собой инструмент исследо­вания частностей.

Важно подчеркнуть, что, хотя осмысленные тексты занимают центральное место в этой аме­риканской ветви сильной программы, более ши­рокие социальные контексты ни в коем случае не игнорируются. Напротив, объективные структу-

ГЛАВА 1

ры и внутренняя борьба, характерная для реаль­ного социального мира, здесь так же важны, как и в исследованиях, относящихся к слабой про­грамме. Значительный вклад был сделан в иссле­дование таких тем, как цензура и исключение (exclusion) (Beisel, 1993), расовая принадлеж­ность (Jacobs, 1996), сексуальность (Seidman, 1988), насилие (Gibson, 1994; Smith, 1991, 1996; Wagner-Pacifici, 1994) и провалившиеся соци­ально-исторические проекты радикального пере­устройства (Alexander, 1995b). Однако данные контексты рассматриваются не как замкнутые на себя силы, которые в конечном счете определяют содержание и значимость культурных текстов; скорее они считаются институтами и процесса­ми, отражающими культурные тексты исполнен­ным смысла образом. Они представляют собой арены, на которых культурные силы сочетаются или сталкиваются с материальными условиями и рациональными интересами и приводят к тем или иным результатам (Ки, 1999; Smith, 1996). Помимо этого они также трактуются как и сами представляющие собой культурный метатекст, как конкретное воплощение более широких иде­альных потоков.

Выводы

Мы предположили, что структурализм и гер­меневтика могут неплохо уживаться друг с дру­гом. Первый предоставляет возможности для построения общей теории, предсказаний и ут­верждения автономии культуры. Герменевтика позволяет исследовать текстуру и характер со-

ГЛАВА 1

циальной жизни. Если дополнить это вниманием к институтам и акторам как к каузальным по­средникам, мы получим основания для сильной культурсоциологической традиции. Аргументы в пользу формирующейся сильной программы, приведенные нами, звучали несколько полемич­но, однако это не означает, что мы с пренебре­жением относимся к попыткам посмотреть на культуру с других точек зрения. Если социоло­гия хочет остаться жизнеспособной дисципли­ной, она должна быть в состоянии поддерживать теоретический плюрализм и оживленную дис­куссию. Существуют важные вопросы для иссле­дования в самых разных в областях, начиная с демографии и стратификации и заканчивая эко­номической и политической жизнью, в которые исследования, осуществленные на основе слабых программ, могли бы внести значительный вклад. Но не менее важно оставить место и для насто­ящей культурсоциологии. Первый шаг в этом направлении - выступить против ложных куми­ров, избежать ошибки смешивания сбивающих с толку редукционистских подходов социоло­гии культуры с настоящей сильной программой. Только так перспективы культурсоциологии смогут в полной мере осуществиться в грядущем столетии.

О СОЦИАЛЬНОМ КОНСТРУИРОВАНИИ НРАВСТВЕННЫХ УНИВЕРСАЛИЙ:

Дата добавления: 2017-01-14