Культурное конструирование травмы 1 страница

Кодирование, придание смыслового веса,

превращение в нарратив

В своем убедительном и влиятельном выска­зывании, сделанном в конце семидесятых годов, Эли Визель заявил, что Холокост представляет собой «онтологическое зло». Однако с точки зре­ния социологии зло есть категория познания, а не бытия. Приобретает ли травмирующее событие статус зла - это вопрос того, становится ли оно злом. Это вопрос того, как о травме узнают, как

(171). Такие связанные с философией Просвещения версии по­пулярной теории травмы выглядят в высшей степени разумно, но они просто не передают контингентную, социологически на­груженную природу процесса травмы. Как я пытаюсь показать ниже, сложные символические процессы кодирования, прида­ния смыслового веса и превращения в нарратив играли решаю­щую роль в неожиданных послевоенных усилиях по искорене­нию антисемитизма в Соединенных Штатах Америки.

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

она кодируется¹⁶. Как отмечает Дэн Дайнер, «на первый взгляд это может показаться парадоксаль­ным» (и так действительно кажется), но, рассма­триваемый исключительно сам по себе, без связи с другими явлениями (in and of itself), «Освенцим действительно не имеет подходящего наррати-ва, только набор статистических данных» (Diner, 2000: 178). Превращение в зло есть прежде всего вопрос репрезентации. В зависимости от приро­ды репрезентации травмирующее событие может считаться онтологически злым, либо же его дур­нота (badness), его «злостность» ("evilness") могут восприниматься как случайные и относительные, как нечто, что можно улучшить и преодолеть. Та­кое различение носит теоретический, но также и практический характер. На самом деле решение об онтологическом, в противоположность контин­гентному, статусе Холокоста имело принципиаль­ное значение в изменении его репрезентации.

Если нам удастся деконструировать это онтоло­гическое утверждение в еще большей степени, я бы предположил, что самое существование катего­рии «зла» необходимо рассматривать не как нечто, что существует от природы, но как произвольную конструкцию, как продукт работы культуры и со­циологии. Эта напускная бинарная оппозиция, упрощающая сложную совокупность существую­щих форм до двух противоположных полюсов и

¹⁶ См. замечание, сделанное социологом-теоретиком Джерардом Деланти (2001: 43): «Я привлекаю внимание к необходимости постановки фундаментальных вопросов в отношении культур­ных ценностей, потому что насилие не всегда является опытно познаваемой объективной реальностью, а иногда представляет собой предмет культурного конструирования в контексте фор­мируемых общественностью дискурсов и в целом определяется отсылкой к некой проблеме».

сводящая на нет любые промежуточные полуто­на, остается значимой чертой всех существующих обществ, но особенно важной для тех, которые Шмуэль Эйзенштадт (1982) назвал «цивилиза­циями осевого времени» (Axial Age civilizations). Эта жесткая оппозиция между сакральным и про-фанным, которая в западной философии обычно выстраивалась как конфликт между норматив­ностью и инструментальностью, не только опре­деляет то, что люди ценят, но и устанавливает жизненно важную защиту вокруг общепринятого нормативного «добра». В то же время она создает мощные, часто агрессивные барьеры на пути все­го, что считается угрозой добру, по отношению к силам, определяемым не просто как то, чего сле­дует избегать, но как источники ужаса и оскверне­ния (pollution), которые нужно сдерживать любой ценой.

Материальная «база»: контроль над средствами производства символов И все же если эта разметка и есть род функци­ональной необходимости, то как именно она при­меняется, в большой степени зависит от того, кто рассказывает историю и как он ее рассказывает. В первую очередь это вопрос культурной власти в са­мом приземленном, материалистическом ее пони­мании: кто контролирует средства производства символов?¹⁷ Например, в осознании общественно­стью нацистской политики массового истребления евреев, разумеется, не было случайностью то, что в

Для ознакомления с понятием «средства производства ритуа­ла» см. Collins (1992) и, в общем плане, труды Пьера Бурдье, например, Language and Symbolic Power (1991).

ГЛАВА 2

течение длительного периода времени сами наци­сты и контролировали физическую и культурную область своей деятельности. Из-за этого факта на­личия грубой силы было намного труднее сформи­ровать отчетливое отношение к массовому истре­блению. Не случайно также и то, что после того, как уничтожение евреев было физически прерва­но армиями союзников в 1945 году, именно аме­риканская «имперская республика» - взгляд тор­жествующего, устремленного вперед, воинственно и в военном отношении демократического, нового мирового воина - направляла организационные и культурные реакции на массовое истребление и на тех, кто в нем выжил. Зависимость этого знания от исторического контекста настолько сильна, что вполне можно сказать, что, если бы союзники не выиграли войну, «Холокост» никогда бы не обна­ружили¹⁸. Более того, если бы большую часть ла-

18 Чтобы размышлять о том, что могло бы произойти, необхо­димо провести контрфактический мысленный эксперимент. Самая удачная попытка такого эксперимента представлена в чрезвычайно популярном образце художественной лите­ратуры, рассчитанной на среднего читателя, книге «Фатер-лянд» (Fatherland) Роберта Харриса, журналиста лондонской «Тайме» (Harris, 1992). История разворачивается в 1967 году в Берлине во время празднования семидесятилетнего юбилея Адольфа Гитлера. Бывшие Советский Союз и Соединенное Ко­ролевство были завоеваны в начале сороковых годов, главным образом потому, что офицеры генерального штаба Гитлера от­клонили его решение начать вторжение в Россию до того, как он успеет покорить Великобританию. Сюжет истории сосредо­точивается вокруг попыток главных героев раскрыть тайные события Холокоста. Ходили слухи о массовом уничтожении, но никакая объективная правдивая информация не была доступ­ной. Что же до других спорных утверждений в данном абзаце, а именно того, что контроль Советского Союза над обнаружени­ем лагерей тоже сделал бы невозможной историю Холокоста, то достаточно просто ознакомиться с советским описанием ла­геря смерти Освенцим рядом с Краковом в Польше. Хотя факт смерти евреев и не отрицается, в центре внимания находится классовая борьба, польское национальное сопротивление и ги­бель поляков и коммунистов. Хорошо известно, в частности, то, что немцы Восточной Германии при советском режиме так и не

ГЛАВА 2

герей, причем не только в Восточной Европе, «ос­вобождали» не союзники, а Советский Союз, то об­наруженное в этих лагерях, возможно, никогда бы не описывалось хоть сколько-нибудь сходным об­разом¹⁹. Иными словами, именно и только потому, что средства производства символов не контроли­ровались победившим послевоенным нацистским или даже торжествующим коммунистическим режимом, стало возможно назвать массовое истре­бление Холокостом и закодировать его как зло.

Создание культурной структуры

Тем не менее, даже когда контроль над сред­ствами производства символов оказался на «на­шей стороне», даже когда ассоциативная связь между злом и тем, что вскоре стали называть трав­мой Холокоста, была обеспечена, это было только начало, а не конец. После того как какое-либо яв­ление кодируется как зло, немедленно возникает следующий вопрос: насколько оно злое? В теоре-

признали ответственность за свое антисемитское прошлое и его основную роль в массовом уничтожении евреев, а вместо этого сосредоточивали внимание на нацистах как на вненациональ­ной, обусловленной классовой принадлежностью, реакционной социальной силе.

¹⁸ Детальная реконструкция процесса смещения баланса между сомнением и уверенностью применительно к общественному мнению в западных странах, данная Барби Зелизер, показы­вает, что обнаружение советскими войсками лагеря смерти Майданек в 1944 году не уничтожило сомнения вследствие весьма скептического отношения к русским журналистам, и в особенности из-за неприязни к литературному стилю изложе­ния новостей в русскоязычных источниках и склонности к пре­увеличению: «Скептицизм привел к тому, что западная пресса смотрела на освобождение восточных лагерей как на историю, требующую дополнительного подтверждения. Такое недовер­чивое отношение усугублялось еще и тем, что американским и британским войскам по большому счету не предоставляли до­ступа в лагеря на восточном фронте, [что] облегчало восприя­тие просачивающейся на Запад информации как пропаганды» (Zelizer, 1998: 51).

8 Культурсоциология

ГЛАВА 2

тическом осмыслении зла данный вопрос связан не с проблемой кодирования, а с проблемой при­дания смыслового веса. Ведь существуют степени зла, и эти степени имеют очень и очень разные последствия в плане ответственности, наказания, исправления недостатков и будущего поведения. Нормальное зло и радикальное зло не могут быть тождественны.

Наконец, наряду с проблемами кодирования и придания смыслового веса есть еще и проблема того, что смысл травмы нельзя определить, если мы не установим, что такое это «оно». Это вопрос превращения в нарратив: о каких именно злых и травмирующих событиях идет речь? Кто несет от­ветственность? Кто стал жертвой? Какими были непосредственные и долгосрочные последствия травмирующих действий? Что можно сделать, чтобы исправить или предотвратить эти события?

Данные теоретические соображения предпола­гают, что даже после триумфа физической силы союзников и физического обнаружения нацист­ских концентрационных лагерей природа увиден­ного и обнаруженного должна была быть закоди­рована, ей нужно было придать смысловой вес и превратить ее в нарратив. Более того, это сложное культурное конструирование должно было быть осуществлено немедленно. История не ждет; она требует создания репрезентаций, и они создаются. Является ли какое-либо недавно освещенное со­бытие ошеломляющим, странным, ужасным или невыразимо жутким или нет, оно должно быть «типизировано» в смысле, подразумеваемом Эд­мундом Гуссерлем и Альфредом Шюцем, то есть оно должно быть объяснено как типичный и даже

ГЛАВА 2

предсказуемый пример какого-то объекта или ка­тегории, о существовании которого было известно заранее²⁰. Даже очень незнакомое нужно каким-то образом превратить в знакомое. Иными словами, для культурного процесса кодирования, придания смыслового веса и превращения в нарратив важ­нейшее значение имеет то, что ему предшествует. Исторический фон играет решающую роль как для первого «взгляда» на травмирующее событие, так и (по мере изменения «истории») для всех по­следующих. Повторим еще раз, что на эти шаткие культурные конструкции судьбоносное влияние оказывают власть и личность управляющих ситуа­цией действующих лиц, соревнование за контроль над символами и обусловливающие его структуры власти и распределения ресурсов.

Фоновые конструкции

Нацизм как репрезентация абсолютного зла Какова была историческая структура «добра и зла», в рамках которой 3 апреля 1945 года «но­вость» о нацистских концентрационных лагерях впервые была удостоверена для американской аудитории? Чтобы ответить на этот вопрос, необ­ходимо сначала описать, что ей предшествовало. Ниже я отваживаюсь на некоторые наблюдения, которые едва ли можно счесть определяющими,

В современной социологии важным практическим исследовате­лем типизации является Гарольд Гарфинкель, который, с опо­рой на Гуссерля и Шюца, разработал ряд гибких операциона-лизаций, таких как использование правил, предназначенных специально для данного случая (ad-hocing), индексальность (indexicality) и «поправка "и так далее"» ("etc. clause"), предна­значенных для описания того, как типизация применяется на практике.

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

касательно того, как кодировалось социальное зло, какой смысловой вес ему придавался и как оно превращалось в нарратив в Европе и Соединен­ных Штатах Америки в период между двух войн.

После глубоко трагических событий Первой мировой войны среди рядовых и избранных чле­нов западной «аудитории» царили чувство разо­чарования, цинизм и отстраненность от героев и злодеев войны, которая, как показал Пол Фассел, превратила иронию в главный стилистический прием в первую послевоенную эпоху²¹. Этот прием превратил «демонологию» - самый акт кодирова­ния и придания смыслового веса понятию зла -в то, что множество как интеллектуалов, так и простых людей считали недобросовестным актом. Тем не менее после того, как кодирование и при­дание смыслового веса понятию зла утратили за­конный характер, добро и зло стали менее резко отличаться, а релятивизм стал господствующим мотивом в данный период. В таких условиях связ­ный нарратив, посвященный современным собы­тиям, становится трудным, если не невозможным. Поэтому и получилось так, что не только многим интеллектуалам и людям искусства того периода, но и многим обычным людям нелегко было разо­браться в поразительных переворотах этого про­межутка между двумя войнами окончательным и приемлемым в интеллектуальном отношении об­разом.

На этом фоне краха репрезентации расизм и ре­волюция, расовая ли или коммунистическая, об-

Для ознакомления с непревзойденным описанием ритори­ческой деконструкции Романтизма и мелодрамы см. Fussel (1975).

рели статус привлекательных способов смотреть на вещи не только в Европе, но и в Соединенных Штатах Америки. В противовес революционному нарративу догматичного и авторитарного модер­низма левых возник нарратив реакционного мо­дернизма, столь же революционный, но яростно отвергавший рациональность и космополитизм²². На этом фоне многие демократы в Западной Евро­пе и Соединенных Штатах Америки устранились из самой сферы репрезентации и превратились в запутавшихся и уклончивых защитников разо­ружения, ненасилия и мира «любой ценой». Это сформировало культурный фрейм для политиче­ской стратегии изоляционизма как в Великобри­тании, так и в Соединенных Штатах Америки.

Постепенно агрессивные военные амбиции на­цизма устранили возможность сохранения такой уклончивой позиции. Хотя расизм, релятивизм и нарративная путаница сохранялись в Соединен­ных Штатах Америки и Великобритании до само­го начала Второй мировой войны и даже довольно долгое время спустя, им противостояли все более сильные и уверенные репрезентации добра и зла, кодировавшие либеральную демократию и уни­версализм как беспримесное добро, а нацизм, ра­сизм и предвзятость - как глубоко разрушитель­ные репрезентации оскверняющего и профанного.

С конца тридцатых годов и далее в западных обществах развивался сильный, а позднее и пре­обладающий антифашистский нарратив. Нацизм кодировался, обретал смысловой вес и превра-

²² См. Herf (1984), а также исследования Филиппа Смита о коди­ровании нацизма и коммунизма как о вариантах модернистско­го дискурса гражданского общества (Smith, 1998b).

ГЛАВА 2

щался в нарратив в апокалипсических, ветхоза­ветных терминах, таких как «господствующее зло нашего времени». Поскольку это радикальное зло помещалось в один ряд с насилием и смертью в массовых масштабах, оно не просто оправдыва­ло стремление рисковать жизнью ради того, чтобы ему противостоять, но принуждало к такому ри­ску. Это принуждение мотивировало и оправдало огромные человеческие жертвы в ходе того, что позднее стали называть последней «правильной войной»²³. Тот факт, что нацизм был абсолютным, ничем не оправданным злом, радикальным злом, угрожавшим самому будущему человеческой ци­вилизации, сформировал предпосылки четырех­летнего участия Америки в мировой войне²⁴.

Репрезентация нацизма как абсолютного зла подчеркивала не только его связь с устойчивым принуждением и насилием, но также, а возможно, даже в особенности, то, как нацизм соединял на­силие с этнической, расовой и религиозной нена­вистью. Так, самый очевидный пример практиче­ского воплощения злодеяний нацистов - политика систематической дискриминации, принуждения, а позднее и масштабного насилия в отношении евреев - поначалу трактовался как «просто» еще один ужасающий пример бесчеловечности дей­ствий нацистов.

²³ Для ознакомления с описанием того, как кодирование против­ника в качестве радикального зла побуждает к принесению в жертву жизни в современной войне см. Alexander (1998).

²⁴ Точно так же провалившиеся ранее попытки таких стран, как Франция, энергично подготовиться к войне с немцами были от­ражением разногласий внутри страны в вопросе о том, является ли нацизм злом; эти разногласия подогревались давними анти­семитскими и антиреспубликанскими настроениями, запущен­ными делом Дрейфуса. Для ознакомления с обсуждением дан­ной темы см. классический труд Уильяма Ширера (The Collapse of the Third Republic (1969)).

ГЛАВА 2

Интерпретация «Хрустальной ночи»: злодеяния нацизма как антисемитизм Реакция американской публики на «Хру­стальную ночь» (Kristallnacht) показывает, ка­кое большое значение направленные против ев­реев действия нацистов имели для закрепления статуса нацизма в качестве скверны в глазах аме­риканцев. Она также являет собой классический пример того, как такого рода репрезентации зол антисемитизма вписывались в более широкий и охватывающий символизм нацизма. «Хрусталь­ная ночь» означает, конечно же, риторически за­разное и физически жестокое распространение преследования евреев нацистами, случившееся в маленьких и больших городах Германии 9 и 10 ноября 1938 года. События широко освещались в средствах массовой информации. Согласно од­ному историку, описывавшему это роковое со­бытие, «утренние выпуски большинства амери­канских газет сообщали о «Хрустальной ночи» в огромных заголовках на всю полосу, и трансля­ции с выступлениями Х.В. Кальтенборна и Рэй-монда Грэма Свинга держали радиослушателей в курсе последних происшествий в Германии» (Diamond, 1969: 198). Конкретные причины, по которым эти события приобрели такое решающее значение для продолжающихся попыток амери­канской публики понять, «что представляет со­бой гитлеризм» (201), выходят за пределы того лишь факта, что насильственные и репрессивные действия, возможно, впервые, были открыто, даже нагло предъявлены к непосредственному рассмотрению мировой общественности. Столь же важной была и изменившаяся культурная па-

ГЛАВА 2

радигма, в рамках которой наблюдались эти дей­ствия. Ведь «Хрустальная ночь» произошла всего шесть недель спустя после ныне печально извест­ных Мюнхенских соглашений, которые являли собой акты умиротворения экспансионистских амбиций Гитлера и в то время понимались не только изоляционистами, но и многими против­никами нацизма, и, по сути, подавляющим боль­шинством американцев, как предположительно разумные уступки предположительно разумному человеку (197). Иными словами, происходившее представляло собой процесс осознания, подкре­плявшийся символическим контрастом, а не про­сто наблюдение.

Объектом интерпретационного конструирова­ния была культурная разница между очевидной ранее готовностью Германии сотрудничать и ра­зумностью - репрезентациями добра в дискурсе американского гражданского общества - и после­довавшей демонстрацией насилия и иррациональ­ности, которые были восприняты как репрезента­ции направленного против гражданских ценно­стей зла. Центральную роль в обнаружении этого противоречия сыграла этническая и религиозная ненависть, которую немцы продемонстрировали в своем насилии в отношении евреев. Если посмо­треть на реакции американской общественности, становится ясно, что именно насилие в отношении евреев воспринимается как репрезентация злоде­яний нацистов. Так, именно в отношении этого насилия новостные статьи в «Нью-Йорк Тайме» говорили об осквернении, дополнительно кодируя злодеяния нацистов и придавая им смысловой вес: «Ни один иностранный пропагандист, задавший-

ГЛАВА 2

ся целью очернить имя Германии в глазах мира, не смог бы превзойти историю избиения, подлых нападений на беззащитных и невинных людей, которая опорочила эту страну вчера» (цит. по: Diamond, 1969: 198). Противоречивая колумнист-ка «Тайме» Энн О'Хэр Маккормик писала о том, что «страдания, которые [немцы] приносят другим теперь, когда они в силе, превосходят всякое пони­мание и сводят на нет всякое сочувствие к ним», а затем назвала «Хрустальную ночь» «самым мрач­ным днем, прожитым Германией за послевоенный период» (цит. по: Diamond, 1969: 199). «Вашинг­тон Пост» определил действия нацистов как «один из ужаснейших примеров регресса для человече­ства со времен Варфоломеевской ночи» (цит. по: Diamond, 1969: 198-9).

Укрепляющееся соотнесение нацизма со злом, одновременно и запущенное, и подкрепленное на­силием в отношении евреев во время «Хрусталь­ной ночи», побудило влиятельных политических деятелей заявить о неприятии американской де­мократией немецкого нацизма более определен­но, чем раньше. Выступая на радио Эн-Би-Си, Эл Смит, бывший губернатор штата Нью-Йорк и кан­дидат в президенты от демократов, отметил, что события «Хрустальной ночи» подтвердили, что «немцы неспособны жить при демократическом правительстве» (цит. по: Diamond, 1969: 200). Вы­ступавший в той же программе вслед за Смитом Томас. Э. Дьюи, которому вскоре предстояло стать губернатором штата Нью-Йорк и кандидатом в президенты, высказал мнение о том, что «циви­лизованный мир потрясен кровавым погромом в отношении невинного народа... со стороны на-

ГЛАВА 2

ции, которой управляют сумасшедшие» (цит. по: Diamond, 1969: 201). Хотя поначалу президент Франклин Рузвельт представил не слишком энер­гичную официальную реакцию Америки на эти со­бытия, четыре дня спустя он воспользовался воз­мущением общественности, чтобы подчеркнуть чистоту американского народа и его удаленность от этой формирующейся репрезентации насилия и этнической ненависти: «Новости из Германии за последние несколько дней глубоко шокирова­ли общественное мнение в Соединенных Штатах Америки.... Я сам едва могу поверить, что такое может происходить в цивилизации двадцатого века» (цит. по: Diamond, 1969: 205).

Судя по реакции на насильственные действия нацистов во время «Хрустальной ночи», то, что, как выразился один историк, «большинство аме­риканских газет и журналов» больше «не могли... считать Гитлера гибким и разумным человеком, а только агрессивным и достойным презрения дик­татором, [которого] необходимо усмирить» (цит. по: Diamond, 1969: 207), кажется совершенно ло­гичным. Однако то, что почти ни в одном из заяв­лений американской публики об испытываемом ею ужасе нет ясно выраженного указания на то, что жертвами «Хрустальной ночи» были евреи, совершенно поразительно. Вместо этого их на­зывали «беззащитными и невинными людьми», «другими» и «беззащитным народом» (цит. по: Diamond, 1969: 198, 199, 201). Действительно, в только что процитированном публичном заявле­нии президент Рузвельт делает все возможное, чтобы отделить свое нравственное негодование от какой бы то ни было ассоциации с конкретным бес-

ГЛАВА 2

покойством о судьбе евреев. «Такого рода новости из любой части света, - настаивает президент, -неизбежно вызвали бы схожую глубокую реакцию у любой части американского народа» (Diamond, 1969: 205. Курсив мой. - Дж. А.) Иными словами, несмотря на то, что направленные против евреев насильственные действия нацистов имели цен­тральное значение для развивающегося процесса символизации американцами нацизма как зла, в тот исторический и культурный момент време­ни американцы нееврейского происхождения не­охотно соотносили себя с еврейским народом как таковым. К евреям привлекалось внимание как к важнейшей репрезентации зол нацизма: их участь понималась только в связи с творимыми немцами ужасами, которые угрожали демократической ци­вилизации в Америке и Европе. Неспособность к соотнесению себя с евреями семь лет спустя про­явилась в том, что американские солдаты и остав­шаяся дома публика отстранились от травмиро­ванных евреев, выживших в лагерях, и от их еще менее удачливых соотечественников, убитых на­цистами.

Анти-антисемитизм: борьба со злодеяниями

нацизма путем борьбы за евреев

В течение тридцатых годов, на фоне преследо­вания немецких евреев нацистами, в Соединен­ных Штатах Америки также началась не имевшая исторических аналогов борьба с антисемитизмом. Дело было не в том, что христиане неожиданно на­чали испытывать искреннюю любовь по отноше­нию к тем, кого они поносили на протяжении бес­численных столетий как убийц Христа, или в том,

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

что они вдруг соотнесли себя с ними²⁵. Дело было в том, что резко и фатально изменилась логика сим­волической ассоциации. Нацизм все больше вос­принимался как порочный враг универсализма, а самыми ненавистными врагами нацизма были ев­реи. Таким образом, сработали законы символиче­ского противоречия и символической ассоциации. Если нацизм по-особому относится к евреям, то к евреям должны по-особому относиться демокра­ты и противники нацизма. Антисемитизм, кото­рый терпели, с которым мирились на протяжении столетий в любой западной стране и который на протяжении предыдущих пятидесяти лет яростно поддерживали сторонники американского «нати­визма», неожиданно и явно утратил популярность в прогрессивных кругах Соединенных Штатов Америки (Gleason, 1981; Higham, 1984)²⁶.

²⁵ Заявления и программы в поддержку лучшего обращения с ев­реями на самом деле часто намеренно или непреднамеренно со­провождались антисемитскими стереотипами. В месяцы перед вступлением Америки в войну с Германией в «Тайм» сообща­лось: «На прошлой неделе Американский еврейский конгресс и Всемирный еврейский конгресс запустили подобающую го­сударственным мужам программу, направленную на создание лучших условий для евреев после войны, хотя президентом и председателем этих организаций, соответственно, является не всегда обладающий величием государственного мужа эмоцио­нальный дилетант от политики раввин Стивен С. Уайз» (July 7, 1941: 44). Действительно, Чарльз Стембер показывает в своей статистической подборке изменяющихся данных опросов об­щественного мнения о личном настрое американцев в течение этого периода, что процент американцев, проявлявших антисе­митские настроения, на самом деле вырос непосредственно пе­ред началом войны против нацизма и в ее первые годы, хотя та­кие граждане все еще составляли меньшинство (Stember, 1966). Для ознакомления с одним из лучших недавних обсуждений ан­тисемитизма в начале двадцатого столетия см. Hollinger (1996).

²⁶ Джон Хайэм показывает, как склоняющиеся к левым взглядам интеллектуалы, художники, ученые и журналисты принялись противостоять нативизму двадцатых годов и рассматривали подъем нацизма именно в этом контексте. Хотя в основном они уделяли внимание еврейскому вопросу, они также обсуждали и расовые проблемы.

Движение, которое я стану называть «анти­антисемитизмом»²⁷, набрало особенную силу по­сле того, как Соединенные Штаты Америки объ­явили войну нацистской Германии. Сущность этого движения особенно ясно сформулирована одним ведущим историком - исследователем аме­риканских евреев: «Война соединила судьбы ев­реев и американцев. Нацистская Германия была главным врагом как евреев, так и Соединенных Штатов Америки» (Shapiro, 1992: 16). Открыто положительные репрезентации еврейского народа впервые распространились как в массовой, так и в высокой культуре. Именно в этот период родилось словосочетание «Иудео-христианская традиция». Оно появилось, когда американцы пытались от­разить натиск нацистского врага, угрожавшего разрушить священные основания западной демо­кратической жизни (Silk, 1984).

Массовое истребление в рамках прогрессивного нарратива

Нацизм знаменовал собой травмирующую эпоху современной истории. Тем не менее, хотя нацизм был кодирован как зло и обрел смысловой вес в самых ос­новательных терминах, в терминах weltgeschichte (мировой истории), он превратился в нарратив в рамках схемы, обещавшей спасение и побуждавшей

²⁷ От выражения Клиффорда Гирца «анти-антирелятивизм» (Geertz, 1984), которое он связывал с выражением эпохи мак-картизма «анти-антикоммунизм». Гирц пишет, что его целью было не принимать релятивизм, а отклонить антирелятивизм так же, как антимаккартисты хотели не принимать комму­низм, а отклонить антикоммунизм. Точно так же прогрессив­ные американцы того времени хотели не соотнести себя с ев­реями, а отклонить антисемитизм, как я утверждаю, из-за его ассоциаций с нацизмом.

ГЛАВА 2

к действиям, которые порождали уверенность и на­дежду²⁸. Подход, который я стану называть «про­грессивным нарративом» ("progressive narrative"), провозглашал, что порожденная социальным злом травма будет преодолена, что нацизм будет побеж­ден и устранен из мира, что он постепенно уйдет в область травматичного прошлого, чья тьма будет уничтожена новым, мощным социальным светом. Прогрессивность этого нарратива находилась в зави­симости от того, закрепится ли восприятие нацизма как явления, привязанного к определенному месту и историческому периоду. А это, в свою очередь, меша­ло данной репрезентации абсолютного зла стать уни­версальной и каким бы то ни было образом в каком бы то ни было виде или форме сравняться по куль­турной силе с силой, присущей добру. В терминах нарратива, эта асимметрия, это упорство в том, что нацизм обладает аномальным историческим стату­сом, и обеспечили итоговое поражение данного под­хода. В массовом сознании и в драмах, создаваемых специалистами в области культуры, происхождение нацизма связывалось с конкретными событиями в период между двух войн и с конкретными организа­циями и акторами в них, с политической партией, с безумным и бесчеловечным вождем, с аномальным народом, который демонстрировал склонность к воинственности и насилию на протяжении предше­ствующих ста лет.

Дата добавления: 2017-01-14