Массовое истребление евреев в рамках трагического нарратива 2 страница

⁶² Перевод Н.И. Новосадского.

ГЛАВА 2

трепетал и чувствовал сострадание от того, что совершается. Это может пережить каждый, чи­тая рассказ об Эдипе»⁵³ (Aristotle, 1987: 4. 2.1, 4. Л..1.3). Однако не только факт соотнесения себя с героем, но и сложный характер этого соотнесе­ния ставит переживание травмы как трагедии на основное место в процессе принятия моральной ответственности за случившееся, поскольку мы соотносим себя не только с жертвами, но и с пре­ступниками. Создание такой культурной формы способствует психологическому процессу инте-риоризации, а не проекции, принятию, а не вы­теснению (displacement)⁵⁴.

Драма травмы вечного возвращения В трагическом нарративе Холокоста основное событие стало «драмой травмы» ("trauma drama"), к которой «зрители» возвращаются снова и снова. Парадоксальным образом это стало единственным способом гарантировать, что такое событие «боль­ше никогда» не произойдет. Эта особенность в виде навязчивого возвращения к драме травмы придала

⁵³ Перевод Н.И. Новосадского.

⁵⁴ В этом психологическом смысле прогрессивный нарратив по­буждает свою аудиторию к проецированию и поискам козла отпущения, защитным механизмам, которые позволяют ак­торам не переживать ответственности за преступление. Такое разграничение также указывает на различие между жанрами мелодрамы и трагедии, у которых много общего. Мелодрама, разбивая мир на абсолютно черное и абсолютно белое и гаран­тируя победу добра, поощряет тот же вид проецирования и поисков козла отпущения, что и прогрессивный нарратив; по сути, мелодраматические нарративы часто приводят в действие нарративы прогрессивные. Для ознакомления с исследованием значимости мелодраматических нарративов в девятнадцатом столетии и их связи с выдуманными и реальными историями этического триумфа см. Brooks (1995). Однако на практике дра­матизация травмы Холокоста, как практически любая драма­тизация трагедии в современном обществе и в обществе постмо­дерна, часто пересекается с мелодраматическим началом.

ГЛАВА 2

истории Холокоста мифологический статус, пре­вративший ее в архетипическое сакральное-зло нашего времени. В той мере, в какой она приоб­рела этот статус господствующего мифа, трагедия Холокоста бросила вызов этическому самоопреде­лению, самооценке современности - по сути, той самой самоуверенности, вселявшей мысль о том, что такое явление, как «современное развитие», продолжит существовать. Ведь возвращение к дра­ме травмы Холокоста, повторяющееся снова и сно­ва соотнесение себя со страданиями и беспомощно­стью его жертв в некотором смысле обеспечило бы этому разрушающему уверенность событию про­должающееся существование в современной жиз­ни. Следовательно, это было бы признанием, что такое может произойти снова.

В этом отношении трагическая трактовка Хо­локоста сделала основополагающий вклад в пост­модернистский релятивизм и беспокойство. По­скольку прогрессивный нарратив массового истре­бления евреев нацистами сменился трагическим, этические стандарты, защищавшие добро от зла, казались уже совсем не такими могущественны­ми, как это обещали уверенные заявления совре­менности. Когда трактовка преступлений наци­стов происходила по принципам прогрессивного нарратива, их относили к временному отрезку «Средневековья», чтобы противопоставить их предположительно цивилизующим стандартам современности. С появлением более трагической точки зрения варварство оказалось частью не­отъемлемой природы самой современности⁵⁵. Те-

К началу сороковых годов Министерство информации Полыни, независимые журналисты и подпольные группы обнародовали

ГЛАВА 2

перь идея пути к более справедливому и мирному обществу не поддерживала и не совершенствовала современность, как полагалось в рамках послево­енного прогрессивного нарратива; этот путь вел к жизни в постмодерне (Bauman, 1989)⁵⁶.

Однако ошибкой было бы воображать, что, по­скольку в центре трагического нарратива Холоко­ста лежит драма травмы, со всеми вытекающими отсюда претензиями на сострадание и эмоциональ­ный катарсис, этот вызывающий слезы нарратив и символ на самом деле утратил связь с этическим и добрым⁵⁷. Хотя невозможно отрицать, что яв-

снимки трупов, побросанных в могилы или накиданных на теле--. ги. На одной такой фотографии, появившейся в «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» в марте 1941 года под заголовком «Там, где пра­вят немцы: Пляска смерти перед массовой казнью поляков», были сняты жертвы, копающие свои собственные могилы или стоящие перед расстрельной командой. Журнал сообщал чита­телям, что «за этими фотографиями стоит история безжалостно­го ужаса, напоминающего о Средних веках» (Zelizer, 1998: 43).

⁵⁶ Эта идея составляет очень смелую и едкую тему провокацион­ного труда Зигмунта Баумана «Актуальность Холокоста» (в оригинале Modernity and the Holocaust (1989)). Хотя сам Бау­ман заявляет, что отказывается от любых более широких обоб­щающих целей, этический посыл такой точки зрения все же кажется ясным. Я убежден, что недоверие к отвлеченным нор­мативным теориям справедливости, как то, что проявляется в таких исследованиях постмодерна, как исследования Баумана (Postmodern Ethics (Bauman, 1993)), может пониматься как ре­акция на Холокост, а также, разумеется, и как реакция на ста­линизм и отдельные элементы капиталистического Запада. В отличие от некоторых других выдающихся постмодернистских точек зрения, этика Баумана одинаково сильно противопостав­лена и коммунитарньш, и модернистским позициям; такую ориентацию можно понять в свете того огромного значения, ко­торое Холокост имеет для критического осмысления Бауманом современности. Жена Баумана Янина пережила события Холо­коста и написала пронзительные мемуары о Холокосте (Winter in the Morning (Bauman, 1986)). В посвящении к «Актуальности Холокоста» говорится: «Янине и всем остальным, кто выжил, чтобы рассказать правду».

^5Т Выражение «вызывающий слезы» было использовано для того, чтобы охарактеризовать исторический взгляд на историю ев­рейского народа, разработанный Сало Бароном. Барон, самый важный из ученых летописцев истории евреев в Соединенных Штатах Америки, был заведующим первой кафедры еврейской истории в Гарварде. Он находился под сильным впечатлением

ГЛАВА 2

ление массового уничтожения евреев приобрело драматургическую форму, значимость этого явле­ния практически не подверглась эстетизации, то есть не превратилась в ничем не связанный, нрав­ственно нейтральный символ с функцией развле­чения, а не поучения⁵⁸. События Холокоста стали разыгрываться не ради самой драмы, а чтобы по­лучить то, что Марта Нуссбаум однажды описала как «социальная польза сострадания» (Nussbaum, 1992)⁵⁹. Программа переименования Холокоста, его драматизации, превращения его в нечто веще­ственное и его ритуализации внесла свой вклад в нравственное преобразование (пост)современного (западного) мира. История Холокоста рассказыва­ется снова и снова как реакция не только на эмо­циональную потребность, но и на нравственную цель. Персонажи, сюжет и плачевная развязка этой истории превратились в менее привязанную к

от того, что в тот момент казалось полной отменой ассимиляции евреев в период f in-de-siecle. В ответ на рост современного анти­семитизма Барон начал заявлять, что средневековый период отношений евреев и людей нееврейского происхождения - дол­гий отрезок, предшествующий «эмансипации» евреев в эпоху Просвещения и в девятнадцатом столетии" — на самом деле, возможно, был для евреев лучше в культурном, политическом, экономическом и даже демографическом отношении, чем пери­од после эмансипации. В послевоенных еврейских исследовани­ях, не только в Соединенных Штатах Америки, но и в Израиле, позиция Барона часто критиковалась, но, когда прогрессивный нарратив Холокоста уступил место трагическому, вызывающая слезы точка зрения Барона если и не стала общепринятой, то по крайней мере начала намного более положительно оцениваться как часть общего пересмотра последствий Просвещения для со­временной истории. См. Liberles (1995).

⁵⁸ На это, разумеется, некоторые интеллектуалы жалуются с того самого момента, когда Холокост проник в массовую культуру, от «Дневника Анны Франк» до самых последних фильмов Спилбер­га. Как я предполагаю ниже, настоящая проблема заключается не в драматизации как таковой, а в выборе драматической фор­мы. Если трагедию или мелодраму заменяет комедия, то «уроки» Холокоста действительно превращаются в банальность.

⁶⁹ Она добавляет, что «призыв к состраданию есть... также при­зыв к сочувствию».

ГЛАВА 2

определенному народу и конкретному отрезку вре­мени и более универсальную драму. Эта драмати­ческая универсализация усилила чуткость совре­менности к социальному злу. Идея драмы травмы, как и любой трагедии, в том, что зло живет внутри каждого из нас и в любом обществе. Если мы все -жертвы и все мы - преступники, то не существует такого зрителя, который мог бы на законных осно­ваниях отстраниться от коллективного страдания, будь то со стороны жертв или преступников.

Это психологическое соотнесение себя с фактом массового уничтожения евреев и символическое рас­ширение его нравственных последствий за пределы непосредственных участников событий способство­вало беспрецедентной универсализации политиче­ской и моральной ответственности. Таким образом, создание данного символа сакрального-зла в наше время означает, что человеческое воображение рас­ширилось настолько, что смогло впервые в истории человечества опознать, осознать и вынести суждение по поводу тех видов направленного на геноцид мас­сового уничтожения людей, которыми сегодня про­должают заниматься национальные, этнические и идеологические группировки⁶⁰. Такое расширение

«Трагедия... предоставляет нам подходящие объекты, по от­ношению к которым мы можем испытать сострадание и страх. Можно сказать, что трагедия тренирует нас или приучает нас к тому, чтобы испытывать сострадание и страх в ответ на собы­тия, которые достойны таких эмоций. Поскольку наши эмоции вызваны подходящими обстоятельствами, они также стано­вятся предметом обучения, очищения или прояснения.... По­скольку добродетель частично состоит в том, чтобы испытывать подходящие эмоциональные реакции на обстоятельства, тра­гедию можно считать частью этического образования» (Lear, 1992:318).

Необходимо ли добавить оговорку, что быть «способным» вы­носить такие этические суждения - это не то же самое, что в действительности их выносить? Культурный сдвиг, о котором я здесь говорю, связан со способностью к действию, которая, ко­нечно, является предпосылкой действия, но не определяет его.

ГЛАВА 2

позволило осознать, что отвратительные расовые предубеждения и планы массового истребления не являются чем-то из более ранних, более «примитив­ных» времен или других, «чужих» мест и не при­надлежат людям, чьи ценности мы не разделяем. Из трагического нарратива не следует, что прогресс стал невозможен. Скорее он оказывает целительное воз­действие, показывая, что прогресса намного сложнее добиться, чем когда-то полагали люди эпохи модер­на. Если мы хотим прогресса, нравственность долж­на приобрести универсальный характер, не ограни­ченный привязкой к конкретному месту и времени

.61

Новые социальные процессы

Сегодня большинство живущих на Западе лю­дей с готовностью согласились бы с мнением, что Холокост был трагическим, разрушительным со­бытием в истории человечества. Конечно, он и был, и остается таким событием. Тем не менее одним из подразумеваемых положений моих рас­суждений до сих пор было то, что такое восприя­тие нравственного статуса Холокоста не является естественным отражением этого события само­го по себе. Массовое уничтожение евреев снача­ла должно было разыграться в виде драмы - как трагедия. Некоторые из самых красноречивых и влиятельных выживших жертв Холокоста и тол­кователей этого события резко, по нравственным соображениям, не соглашались с таким подходом и настаивали на том, что художественной репре­зентации нельзя позволить влиять на восприятие

⁶¹ Такое понятие дальнейшей универсализации, конечно, не со­гласуется с постмодернистской социальной теорией или фило­софией, и в наши намерения не входит утверждать, что оно с ними согласуется.

ГЛАВА 2

исторической реальности. В 1978 году Эли Визель подверг Эн-Би-Си суровой критике за показ мно­госерийного телевизионного фильма «Холокост» и жаловался на то, что «компания превратила он­тологически значимое событие в мыльную оперу» и что «это все выдумка». Визель утверждал, что «Холокост выходит за пределы истории», поэтому «его нельзя ни объяснить, ни визуализировать» (Wiesel, 1978:1). Клод Ланцман сказал примерно то же самое по поводу «Списка Шиндлера». Он пи­сал о том, что Холокост «прежде всего уникален тем, что воздвигает вокруг себя кольцо огня», и утверждал, что «художественный вымысел есть преступление» и что «есть вещи, которые не могут быть представлены и которые не следует представ­лять» (цит. по: Hartman, 1996: 84)⁶².

⁶² Надеюсь, что цель, которую я ставлю в данном разделе, не будет неправильно понята как попытка эстетизировать и вывести за пределы морали бесчеловечное массовое истребление евреев, ко­торое осуществили нацисты. Я пытаюсь очистить от натурализма и таким образом социологизировать наше современное понима­ние этих кошмарных событий. Ведь, несмотря на их омерзитель­ную сущность, эти события в действительности можно интерпре­тировать по-разному. Природа этих событий не обусловливает их истолкования. Как заявляет Роберт Браун: «Исторические нарративы еще не обязательно облекают прошедшие события в форму трагедии, и такой вид сюжета - не единственный способ изложения для трагических событий» (Braun, 1994: 82). То, что я предлагаю здесь, - это прозрачное и жутковатое уподо­бление трагедийного жанра — чьи эмоциональные, моральные и эстетические характеристики изучаются со времен Аристотеля -тому, как мы и другие пришли к пониманию того, чем «на са­мом деле был» Холокост. Культурсоциология выполняет тот же вид «заключения в скобки», который Гуссерль предложил для своей новой науки феноменологии: онтологическая реальность воспринимаемых объектов временно подавляется, чтобы мож­но было заняться поиском тех субъективных элементов интен-циональности актора, которые создают ощущение правдоподо­бия. То, чем «на самом деле был» Холокост, не является темой настоящего социологического исследования. Мой предмет -социальные процессы, которые позволили событиям, теперь известным под этим названием, по-разному восприниматься в разное время. Напротив, неспециалистом реальность Холоко­ста должна восприниматься как объективная и абсолютная. Установить и институционализировать моральную ответствен-

ГЛАВА 2

Очевидно, что я придерживаюсь совершенно другой точки зрения. До сих пор я реконструиро­вал внутренний порядок культурной структуры, которая позволила осуществиться новой, трагиче­ской драматизации. Теперь я хотел бы обратиться к связанным с конкретным историческим момен­том социальным процессам, как символическим, так и социально-структурным, которые сделали этот новый порядок привлекательным, а со време­нем и обязательным. Хотя в основном я рассматри­ваю Соединенные Штаты Америки, полагаю, что некая версия данного исследования применима и к тем другим западным обществам, которые пыта­лись восстановить либеральный демократический строй после Второй мировой войны⁶³.

ность и моральное действие можно только на таких основаниях. В исторических и литературоведческих исследованиях за по­следние двадцать лет сформировались глубокие разногласия по поводу уместности тех опирающихся на культуру методов, которые здесь используются. Исследователи, занимающиеся нравственными аспектами Холокоста, например Сол Фридлан-дер, в пух и прах разносят деконструктивные методы нарра-тивистов, таких как Хейден Уайт, за то, что они стерли строго определенную линию между «репрезентацией» (вымыслом) и «реальностью». Фридландер организовал бурную научную кон­ференцию, плодом которой стал совместный том (Probing the Limits of Representation (Friedlander, 1992a)). В ходе конферен­ции и в своих книгах он провел аналогию между специалистами по истории культуры, выражающими сомнение в реальности событий, за которым стоит политически мотивированная ак­тивность современных итальянских фашистов, и всеми так на­зываемыми ревизионистами, появившимися с тех пор, отрица­ющими факт массового истребления евреев. Хотя я решительно не согласился бы с критической позицией Фридландера, не приходится сомневаться, что ее появлению способствовало то, как эстетизирующая, развенчивающая манера деконструктив-ной критики, начиная с Ницше, стремилась представить себя в виде замены, а не ограничения традиционной политической и нравственной критики рационалистической традиции. Я же, напротив, пытаюсь показать, что необходимо сочетание эстети­ческого и критического подходов.

⁶³ Случай каждого народа, конечно же, отличается от других, и истории Франции, Соединенного Королевства, Италии и стран Скандинавии существенным образом отличались бы от этого рассказа. Тем не менее, как замечает Дэн Дайнер, по-

ГЛАВА 2

Ранее было показано, как борьба с антисеми­тизмом стала одним из основных средств, с по­мощью которых прогрессивный нарратив иску­пал страдания тех, кто был принесен в жертву войне со злодеяниями нацистов. Борьба с анти­семитизмом, конечно же, не представляла собой единственный способ искупления; Америке и ее победоносным союзникам предстояло создать це­лый новый мир. В то же время борьба с антисеми­тизмом имела особенную важность. Нацизм пони­мался как абсолютное зло не только из-за своего общего стремления к не считающемуся с нормами приличия господству, но и из-за попыток при­дать такому насилию законный характер в соот­ветствии с принципами расового предубеждения и примордиальности. Так как еврейский народ был, несомненно, самой явной мишенью принци­па примордиальности, логика образования симво­лов требовала, чтобы антинацизм был анти-анти-семитизмом⁶⁴.

скольку «Холокост все больше превращается в универсальный нравственный образ в сфере политического и исторического дискурса», «воздействие этой катастрофы ощущается в раз­личных европейских культурах, при всей несоизмеримости их исторических наследий, [и] даже в сфере коллективных... идентичностей» (Diner, 2000: 218). Как я отметил во введении, у не-западных стран, даже демократических, имеются свои соб­ственные травмы, с которыми им нужно справляться.

⁶⁴ В сущности, я полагаю, что именно из-за того, что евреи имели центральное символическое значение для прогрессивного нар-ратива, так относительно мало внимания уделялось столь же аморальной и бессовестной нацистской политике уничтожения других групп лиц, например, поляков, гомосексуалистов, цы­ган и людей с ограниченными физическими или психическими возможностями. Некоторые отчаявшиеся представители этих Ущемлявшихся в правах групп — иногда по веским причинам, иногда по причинам антисемитского характера — приписыва­ли это отсутствие внимания экономическому и политическому влиянию евреев в Соединенных Штатах Америки. В данном ис­следовании, однако же, утверждается, что непосредственной и действительной причиной концентрации внимания именно на евреях является логика культуры. Разумеется, эта логика

ГЛАВА 2

также поддерживается геополитическими и экономическими силами, но подобные соображения скорее применимы к влия­тельности и положению Соединенных Штатов Америки в по­слевоенном мировом порядке, чем к положению евреев в Соеди­ненных Штатах Америки.

Как было показано, тот факт, что преступления нацистов ос­мыслялись в сосредоточенном на антисемитизме ключе, был связан не с фактической влиятельностью евреев в Соединенных Штатах Америки, а с центральным значением, которое «евреи» имели в прогрессивном воображении американцев. Более того, и в дальнейшем только благодаря переосмыслению в воображе­нии темы евреев стало возможным устранение политических и экономических ограничений таким образом, что это постепенно позволило евреям приобрести влияние в господствующих аме­риканских институтах. Более того, как будет продемонстриро­вано ниже, по мере того как ослаблялась власть Америки, так же снижалась и исключительность внимания к евреям как к уникальному типу жертв Холокоста. Как я покажу ниже, это говорит о том, что текущая «вездесущность» символа Холокоста больше связана с «расширением круга жертв», чем с сосредото­ченностью исключительно на страданиях еврейского народа. Самый свежий образец исследования этой тенденциозной сосре­доточенности на «еврейском влиянии» как на ключевом объяс­нении того, почему история Холокоста подается именно таким, а не другим образом, - это книга Питера Новика (The Holocaust in American Life (Novick, 1999)). Если применять категории классической социологической теории, то можно сказать, что Новик предлагает инструментально ориентированное объяс­нение с позиции «статусные группы» i la Вебер, в противопо­ложность более культурно-ориентированному позднедюрк-геймианскому подходу, который применяется в настоящем исследовании. Новик утверждает, что Холокост приобрел цен­тральное значение в современной истории вследствие того, что он приобрел центральное значение для Америки, и что он при­обрел центральное значение для Америки вследствие того, что он приобрел центральное значение для еврейского сообщества Америки, и что он приобрел центральное значение для евреев вследствие того, что он приобрел центральное значение для че­столюбивых замыслов еврейских организаций, которые имели центральное значение для всех видов средств массовой инфор­мации (207). Еврейские организации поначалу стали всячески привлекать внимание к Холокосту, потому что хотели «поддер­жать еврейское национальное самосознание, особенно среди ас­симилирующихся и вступающих в смешанные браки молодых поколений» (186), и поддержать «статус жертвы» еврейского народа посредством того, что Новик считает жульничеством с политикой национального самосознания в восьмидесятые, -«евреи намеревались постоянно удерживать при себе все золо­тые медали в Олимпиаде Жертв Холокоста» (185). Хотя Новик и признает, что здесь «невозможно отделить непроизвольное от сознательного» (152), он подчеркивает «стратегические расче­ты» (152) еврейских организаций, побуждавшие их привлекать внимание к Холокосту в ответ на «рыночные факторы» (187). Настоящее исследование существенно отличается от теории Новика. В то время как Новик описывает процесс конкрети­зации Холокоста - то, что он оказался в плену еврейской по-

ГЛАВА 2

литики национального самосознания, — я описываю процесс универсализации. Там, где Новик говорит о национализации, я вижу интернационализацию. Там, где он выражает скептиче­ское отношение к способности «Холокоста» к метафорическому переносу, я описываю процесс как раз такого метафорическо­го соединения как важнейшее условие социального процесса нравственной вовлеченности. С точки зрения социологической теории, задача не в том, чтобы опровергнуть значимость статус­ных групп. Как разъяснил Вебер в своей социологии религии, такие группы необходимо рассматривать не как создателей ин­тереса как такового, а как «группы носителей». Все широкие культурные течения поддерживаются определенными матери­альными и идеальными интересами, формулируются ими и на­ходят в них свое прибежище. Иными словами, даже идеальные интересы представлены группами, в данном случае статусны­ми группами, а не классами. Но, как подчеркивал Вебер, иде­альные и материальные интересы можно преследовать только вдоль «маршрутов», проложенных более крупными культур­ными идеями.

Это понимание связи между данными элементами конструкции Холокоста гораздо точнее выражено в книге Эдварда Т. Линен-таля (Preserving Memory: The Struggle to Create the Holocaust Museum (1995)). Линенталь тщательно и убедительно фикси-..• рует роль интересов статусных групп в занявшем пятнадцать лет процессе создания Мемориального музея Холокоста в Ва­шингтоне, округ Колумбия. Он в то же время показывает, что, отдельные участники этого процесса находились под сильным воздействием более широких культурных контекстов символи­зации Холокоста. Например, президент Картер изначально вы­двинул идею создания такого музея отчасти по политическим мотивам - чтобы задобрить основных избирателей демократов, евреев, так как он в то время делал беспрецедентные уступки палестинцам в ходе дипломатических конфликтов на Ближнем Востоке (17-28). Однако же, когда советник Картера Стюарт Ай-зенштат впервые представил президенту письменное предложе­ние в апреле 1978 года, он указал на огромную популярность недавно показанного по Эн-Би-Си многосерийного телевизион­ного фильма «Холокост». Говоря о более широком контексте,. • в котором Холокост уже подвергался универсализации, Айзен-штат также предупредил президента о том, что другие амери­канские города и другие народы уже занимаются постройкой мемориалов Холокоста, возможных будущих конкурентов. Од­нако даже Линенталь иногда упускает из виду более широкий контекст. Когда, например, этот исследователь описывает при­дирчивые споры по поводу репрезентации жертв нееврейского происхождения, он говорит о «тех, кто стоял за то, что память о Холокосте принадлежит евреям» (39) - провокационное выра­жение, вызывающее в памяти тот вид редукционистской, опи­рающейся на понятие статусной группы интерпретации страте­гических мотивов, к которой прибегает Новик. Как показано в настоящем очерке, Холокост в качестве универсализирующего символа страданий человека был в некоем фундаментальном смысле неразрывно связан с евреями, так как этот символ был сконструирован непосредственно в связи с массовым истребле­нием еврейского народа. Это был не вопрос того, кому принад­лежит Холокост, а вопрос конструирования нарратива и глу-

12-

ГЛАВА 2

Как уже предполагалось ранее, риторика и по­литика анти-антисемитизма не требовала, чтобы американцы нееврейского происхождения ре­шительно соотносили себя с евреями, так же как и роль, которую Холокост играл в послевоенном

боко переживаемой социальной драмы, которая закрепилась в окончательной форме задолго до того, как начались споры по поводу ее репрезентации в музее. Под воздействием более ран­него прогрессивного нарратива массового истребления евреев нацистами американцы нееврейского происхождения дали ев­реям честь главного места в этих событиях и в результате суще­ственно изменили и свое отношение к ним, и характер своих со­циальных связей с ними. Конфликты, о которых рассказывает Линенталь, произошли много позже окончательного закрепле­ния за евреями центрального положения. Эти конфликты были связаны с определением положения уже окончательно закре­пившегося символа, нарратив которого к тому времени был уже переоформлен в трагическом ключе. «Холокост», переполнив­шийся злом и получивший универсальный смысл, уже никак не мог «принадлежать» какой бы то ни было отдельной соци­альной группе или отдельному народу. Проект Мемориального музея Холокоста смог получить всеобщую поддержку именно потому, что этот символ зла приобрел чрезвычайно обобщенный характер, так что и другие группы нееврейского происхожде­ния могли связывать с ним и переосмыслять свои собственные истории угнетения таким образом, чтобы дополнительно под­черкнуть справедливость своих целей, и фактически уже дела­ли это. См. нижеследующее обсуждение метонимии, аналогии и законодательной сферы.

Книга Нормана Финкелыптейна (The Holocaust Industry: Reflections on the Exploitation of Jewish Suffering (2000)) пред­лагает даже более тенденциозную и, несомненно, более возму­тительную трактовку центрального значения Холокоста, чем у Новика, представляя собой в некотором смысле длинную и весьма воинственную сноску к написанной раньше и более ака­демичной книге Новика. Финкелыптейна вовсе не беспокоит неопределенность мотивов, он открыто заявляет, что сосредото­ченность евреев на Холокосте, возникшая в конце шестидеся­тых годов, была «уловкой с целью придать незаконный харак­тер любой критике в отношении евреев» (37). Усиливающееся закрепление Холокоста как метафоры зла вызывает у Финкель-штейна только насмешку и критикуется им как разновидность идеологической лжи (ideology-critique): «Аномальный харак­тер устроенного нацистами холокоста проистекает не из самого события, а из выросшей вокруг него индустрии его эксплуата­ции... «Холокост» есть идеологическая репрезентация устро­енного нацистами холокоста. Как большинство идеологий, она, пускай даже незначительно, связана с реальностью... Ее основ­ные догмы поддерживают значимые политические и классовые интересы. В сущности, Холокост оказался незаменимым идео­логическим оружием» (150-1).

ГЛАВА 2

прогрессивном нарративе, не зависела от чувства соотнесения с самими изможденными и покры­тыми грязью выжившими узниками концентра­ционных лагерей. Однако оформление наррати­ва Холокоста в трагическом ключе действитель­но зависело от того, произойдет ли именно такое соотнесение. Для данного соотнесения понадоби­лось много времени, и оно зависело от ряда фак­торов, не связанных с общественным мнением и изменениями в культуре⁶⁵. Тем не менее, вдоба­вок к таким социально-структурным факторам, на него, несомненно, влиял тот факт, что в ран­ние «прогрессивные» послевоенные годы куль­турный язык и организационный аппарат анти­семитизма в действительности были атакованы и разрушены, и то, что впервые в истории Амери­ки евреи стали казаться большинству американ­цев-христиан не такими уж не похожими на всех остальных.

По мере окончательного закрепления трагиче­ского нарратива драма Холокоста для все больше­го числа американцев, а также для значительной части европейцев стала самой широко понимаемой и вызывающей наибольшее эмоциональное вовле­чение травмой двадцатого столетия. Эти чрезвы­чайно патетические события, которые когда-то воспринимались как травмирующие только жерт­вами-евреями, приобрели обобщенный и универ­сальный характер. Их репрезентация теперь от-

Дата добавления: 2017-01-14