Предание забвению или сохранение в памяти?

Рутинизация и институционализация По мере того как ощущение, что Холокост был уникальным событием в истории человечества, закреплялось, а нравственные выводы из него парадоксальным образом приобретали обобщен­ный характер, память о трагической драме трав­мы стала все в большей степени закрепляться (memorialization). Специальным исследователь­ским центрам платили за то, чтобы они расследо­вали ее мельчайшие подробности и организовыва­ли дебаты о возможности более широкого их ис­пользования. Этому явлению посвящались курсы в высших учебных заведениях, и его имя давали всему, от университетских кафедр до улиц и пар­ков. Чтобы почтить жертв трагедии, строились па­мятники. Крупнейшие городские центры в Соеди­ненных Штатах Америки, как и многие города вне США, возводили очень дорогие и очень простор­ные музеи, чтобы навечно закрепить нравствен­ные уроки Холокоста. Американские военные власти выдавали указания по проведению «Дней памяти», а в круглом зале Капитолия ежегодно проводились памятные церемонии.

Из-за дилеммы уникальности все эти процессы обобщения носили противоречивый характер; для многих наблюдателей они означали, что Холокост превращается в средство и в предмет потребления, что его нравственная и эмоциональная составляю­щие вытесняются специалистами по извлечению

прибыли, с одной стороны, и специалистами, для которых Холокост есть исключительно предмет профессионального знания, с другой стороны. Действительно, за последние годы набрала силу мысль о том, что особая притягательность перво­начальной драмы травмы прискорбным, но пред­сказуемым образом уничтожается превращением в обыденность, рутинизацией в духе Вебера".

Процесс извлечения нравственных уроков, который описывался на предшествующих стра­ницах, не обязательно исключает возможность того, что превращение какой-либо драмы травмы в средство произойдет после ее создания и после того, как ее нравственные уроки прошли фазы экстериоризации и интериоризации. Напри­мер, в истории Америки ослабилось воздействие даже самых сакральных из основообразующих национальных травм, Войны за независимость и Гражданской войны, в качестве объектов общей эмоциональной реакции и коллективной памяти, а связанные с ними драмы также превратились в предмет потребления. Тем не менее выводы из представленных здесь положений позволяют ут­верждать, что такого рода превращение в обы-

⁹⁹ Этот инструментализирующий, десакрализующий, расколдо­вывающий подход к превращению в обыденность сформулиро­ван в изречении, которым Макс Вебер, как известно, закончил свою книгу «Протестантская этика и дух капитализма» (Weber, 1958 [1904]: 182). Вебер замечает, что современность принесла с собой весьма отчетливую возможность «века механического окостенения, преисполненного судорожных попыток людей по­верить в свою значимость», и делает удачное замечание: «Без­душные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития» (перевод М.И. Ле­вина. - Прим. пер.). Такая трактовка применяется к процессу увековечивания - как к роду неизбежного, связанного с циклом «развития» — рядом исследователей; особенно в: Ian Buruma, The Wages of Guilt (1994) и в: Peter Novick, The Holocaust in American Life (1999).

ГЛАВА 2

денность, даже когда оно обретает денежное и то­варное выражение, не обязательно указывает на утрату событием смысла. Метафорическое соеди­нение смещает символическую значимость и вни­мание зрителей от первоначальной травмы к трав­мам, которые происходят позднее, через последо­вательность построенных на аналогии связей. Но из-за этого не происходит неизбежного стирания или перестановки смыслов, связанных с той трав­мой, которая занимала первое место в ассоциатив­ной цепочке. Попытки конкретизировать куль­турные смыслы травмы в виде памятников тоже не имеют таких последствий. И Война за незави­симость, и Гражданская война остаются источни­ками торжествующего и трагического нарратива как в области массовой, так и в области высокой культуры. Лишь изредка, и весьма противоре­чивым образом, эти драмы травмы подвергаются какому-либо комическому оформлению, которое искажает их все еще сакральное положение в кол­лективной идентичности американцев. Как уже упоминалось ранее, не превращение в предмет потребления, а «комедизация» ("comedization") -смена культурного оформления, а не смена эко­номического статуса - указывает на превращение травмы в банальность и предание ее забвению.

Мемориалы и музеи: закрепление коллективного чувства

Необходима трактовка рутинизации не столько в духе Вебера, сколько в духе Дюркгейма¹⁰⁰. В мо-

¹⁰⁰ По поводу связи между текучей и кристаллизованной форма­ми сакрального см. Alexander, 'Les Regies secretes: L'argument souterrain de Durkheim pour la subjectification de la sociologie' (1996b).

ГЛАВА 2

мент появления сакральное-добро и сакральное-зло находятся в размягченном и текучем состоя­нии. Объективация может выявить более жесткие воплощения созданных ими ценностей и даже подразумеваемых ими переживаний. В настоя­щий период набирающий мощь импульс увекове­чить Холокост указывает на усиливающуюся ин-ституционализацию его нравственных уроков и на продолжающееся сохранение в памяти людей его драматических событий, а не на превращение этих уроков и событий в обыденность и не на пре­дание их забвению. Когда после многих лет споров парламент Германии одобрил план по возведению огромного мемориала в виде двух тысяч камен­ных колонн в память о жертвах Холокоста в самом центре Берлина, ведущий политический деятель объявил: «Мы строим этот памятник не только для евреев. Мы строим его для себя. Он поможет нам повернуться к одной из глав в нашей истории» (Cohen, 1999: 3).

Музеи истории Холокоста, которые появля­ются по всему западному миру, спроектирова­ны таким образом, чтобы не отдалять зрителя от экспоната в сухой, оторванной от корней манере или по принципу «чистых фактов». Наоборот, как отметил один из недавних исследователей этого явления, «музеи истории Холокоста отдают предпочтение стратегиям, рассчитанным на то, чтобы вызвать сильные эмоции и особенно силь­но погрузить посетителя в прошлое» (Ваег, текст не опубликован)¹⁰¹. Информационный буклет Му­зея терпимости имени Шимона Визенталя в Лос-

¹⁰¹ Выражаю свою благодарность автору за то, что он поделился со мной данным наблюдением.

ГЛАВА 2

Анджелесе, где находится самая большая посвя­щенная Холокосту экспозиция на западном побе­режье США, рекламирует заведение как «музей высоких технологий с упором на практический, данный в опыте подход, который помещает... темы своих экспозиций в центр внимания с помо­щью интерактивных экспонатов» (Ваег, текст не опубликован).

С самого своего открытия в 1979 году Мемо­риальный музей Холокоста в Вашингтоне, округ Колумбия, был метонимически связан с преиспол­ненным символизмом зла. Согласно официально­му Отчету, предоставленному президенту Джимми Картеру Президентской комиссией по Холокосту, цель создания музея заключалась в том, чтобы «за­щищать от будущего зла» (цит. по: Linenthal, 1995: 37). Задача состояла в том, чтобы построить здание, посредством которого посетители смогут сами пере­жить изначальную трагедию, найти «средство», как однажды выразились некоторые из ключевых представителей администрации, «передать одно­временно драматическим и отрезвляющим образом чудовищность человеческой трагедии, разыграв­шейся в лагерях смерти» (цит. по: Linenthal, 1995: 212)¹⁰². Другими словами, постройка музея пони­малась не как превращение трагедии в средство или предмет потребления, а как важный способ усилить психологическое соотнесение с участниками собы­тий и увеличить символическое расширение. Как рассказывал этнограф, фиксировавший пятнадца­тилетний процесс проектирования и постройки му-

¹⁰² Меморандум для внутреннего пользования от Элис Гринуолд, одного из консультантов музея, и Сьюзен Моргенстайн, бывше­го куратора и впоследствии директора временных экспозиций, от 23 февраля 1989 г.

ГЛАВА 2

зея, проектная группа настаивала на том, что вну­треннее оформление музея должно настолько «це­плять за живое», чтобы, как выразился этнограф, посетители музея «не получили никакого облегче­ния от этой истории».

«Важную роль играли ощущение и ритм про­странства и создание настроения. [Дизайнеры] выделили разные свойства пространства, помо­гавшие передать историю: например, творчески воссозданное пространство на третьем этаже, где, когда посетители попадают в мир лагерей смерти, оно становится тесным и скудным, пронизанным ощущением густого мрака. В самом деле, стены там остались неокрашенными, трубы ничем не были закрыты, и, за исключением пожарных вы­ходов и замаскированных лифтов на четвертом и третьем этажах для тех, кому по той или иной при­чине нужно было уйти, оттуда не было выхода» (цит. по: Linenthal, 1995: 169).

По словам ведущего проектировщика музея, «целью выставки было совершить с посетителем путешествие.... Мы понимали, что, если бы мы проследовали за теми людьми в условиях все­го того давления, когда они переходили от своей обычной жизни к жизни в гетто, из гетто в поезда, из поездов в лагеря, затем по отсекам лагеря и на­конец к своему концу... Если бы посетители могли совершить такое же путешествие, они поняли бы эту историю, потому что прожили бы ее» (цит. по: Linenthal, 1995: 174)¹⁰³.

Драматическая инсценировка трагического пу­тешествия во многих отношениях была вполне бук-

' Интервью с Ральфом Эплбаумом, генеральным проектировщи­ком музея Холокоста.

ГЛАВА 2

вальной, а это благоприятствует соотнесению себя с персонажами. Посетителю выдается паспорт с фотографией/удостоверение личности некой жерт­вы Холокоста, а постоянная экспозиция музея раз­делена на отсеки по хронологическому принципу. Четвертый этаж - это «Преследование: 1933-39», третий этаж - это «Холокост: 1940-44», а второй -«Свидетельство: 1945». В конце осмотра каждого этажа посетителей просят провести паспорта через специальное устройство, чтобы узнать, что проис­ходило с их «альтер эго» - персонажами, чьи дан­ные представлены на удостоверении, - в течение этой конкретной фазы трагедии Холокоста. К тому моменту, когда посетители обойдут всю выставку, они будут знать, выжил ли человек, с которым они символически соотнесли себя, в этом ужасе или по­гиб (Linenthal, 1995: 169).

Процесс соотнесения себя с персонажами траге­дии усиливается с помощью драматического оли­цетворения. Главное, по словам директора проек­та, заключалось в том, чтобы соединить посетите­лей музея с «реальными лицами реальных людей» (Linenthal, 1995: 181)¹⁰⁴.

«Сила воздействия лиц жертв Холокоста, пред­ставленных на выставке, потрясает.... Польские школьные учителя за секунды до казни смотрят на посетителей, охваченные мукой, угрюмой зло­стью и отчаянием.... Двое братьев, одинаково оде­тые в подобранные друг к другу пальто и шапки, с печатью страха на лицах, пристально смотрят в камеру, в глаза посетителям.... Их Лица... напа­дают на посетителей, бросают им вызов, обвиняют

¹⁰⁴ Меморандум для внутреннего пользования от Синди Миллер, директора проекта, от 1 марта 1989 г.

ГЛАВА 2

их и повергают в глубокую печаль на протяжении всей выставки» (174)¹⁰⁵.

На каждом этапе решения дизайнеров о дра­матизации принимались с постоянной мыслью о нарративе трагедии. Оформители экспонатов тща­тельно избегали показывать «пассивное сопротив­ление» узников лагерей из-за опасения, что это спровоцирует прогрессивный нарратив героизма и романтики. Как отметил историк, имевший отно­шение к таким решениям, опасение заключалось в том, что такие выставки внесут вклад в «эпиче­ский» нарратив Холокоста, в котором теме сопро­тивления будет уделено «равное время» с нарра-тивом разрушения (Linenthal, 1995: 192). Однако такую мрачную драматизацию нельзя было свести к простому набору вульгарно изображенных ужа­сов, потому что это разрушило бы процесс соотне­сения себя с персонажами, от которого зависело доведение до посетителей трагических уроков Хо­локоста.

«Проектной группе предстояло принять нелег­кое решение относительно того, как представить произошедший ужас. Какой смысл прикладывать столько усилий для того, чтобы создать выставку настолько ужасную, что люди не будут ее посещать? Они волновались по поводу передаваемых из уст в уста оценок после открытия выставки и боялись, что первые посетители скажут членам своей семьи и друзьям: "Не ходите туда, это слишком ужасно".... Миссия музея заключалась в том, чтобы расска­зать людям о Холокосте и вызвать и изменить пони­мание ими гражданского долга; однако... публика должна была хотеть приходить туда» (198).

' Это собственное наблюдение Линенталя.

16 Культурсоциология

ГЛАВА 2

Кажется очевидным, что такие попытки уве­ковечивания имеют целью создать структуры, ко­торые инсценируют трагедию Холокоста и дают современникам, в данный момент столь далеким от первоначального места действия, возможность мощного переживания этой трагедии. В этих по­пытках олицетворение остается неизмеримо важ­ным драматургическим средством и продолжает обеспечивать возможность соотнесения себя с пер­сонажами, которая имеет ключевое значение для проекта универсализации. В каждом музее истории Холокоста участь евреев служит метафорическим мостиком к обращению с другими этническими, ре­лигиозными и расовыми меньшинствами¹⁰⁶. Цель подчеркнуто заключается не в том, чтобы «продви­гать» Холокост как важное событие, произошедшее в более ранний исторический период, а в том, чтобы вносить вклад в возможность существования плю­рализма и справедливости в сегодняшнем мире.

От освободителей к пережившим Холокост: показания свидетелей

Превращение харизмы в рутину, несомненно, есть неизбежный факт социальной жизни, а увеко-

¹⁰⁶ Описание музея, недавно приведенное в «Лос-Анджелес Тайме», объединяет его драматизацию в трагическом ключе, характер­ный для него акцент на участии и личном переживании собы­тий и его попытки придать событиям универсальный масштаб: «Западный музей Лос-Анджелеса, существующий уже семь лет, известен во многих странах благодаря высокотехнологич­ным экспозициям и благодаря тому, что он продвигает идеи, а не артефакты. Вы сразу понимаете, что это не такой музей, где вы шествуете мимо экспонатов на стенах. Это темное помеще­ние без окон, чем-то похожее на бетонный бункер, подсвеченное вспышками со стены, на которой шестнадцать экранов показы­вают изображения борцов за гражданские права и где мелькают списки слов: "Придурок. Латинос. Педик"». (July 30, 2000: El. Курсив автора). Экспозиция в музее в Лос-Анджелесе начина­ется с того, что посетителей просят пройти через одну из двух дверей, на одной из которых написано «Без предрассудков», а на другой «С предрассудками».

ГЛАВА 2

вечивание есть наиболее предпочтительный способ осознать, что оно может институционализировать, а не только подрывать, изменчивые коллективные чувства, прежде существовавшие в текучем виде. Важно также не рассматривать последствия таких процессов в натуралистическом, вне-культурном ключе. Закрепляется не «смысл», а отдельные смыслы. Если говорить об увековечивании и рути-низации Холокоста, то увековечиванию за послед­ние десять лет подвергается объективация нарра-тива трагедии, а не нарратива прогресса.

Появившиеся после 1945 года мемориалы, по­священные Второй мировой войне, были и оста­ются связанными с идеями героизма и освобожде­ния. В центре их внимания - американские сол­даты и жертвы, которым они помогали. Если бы Холокост продолжал быть объектом нарратива в прогрессивном контексте войны против нацизма, то он, несомненно, был бы увековечен точно та­ким же образом. Конечно, как раз последствием прогрессивного нарратива стало то, что Холокост стал менее заметным и важным, и в результате до тех пор, пока репрезентация современной исто­рии оставалась в русле прогрессивного движения, предпринималось мало попыток увековечить Хо­локост. Именно по этой причине те немногочислен­ные попытки, которые все-таки были предприня­ты, весьма показательны. В Либерти-Стейт-Парк в Нью-Джерси на видимом расстоянии от воплоща­ющей национальную гордость и патриотизм Ста­туи Свободы расположена статуя под названием «Освобождение». Металлическая скульптура изо­бражает двух людей. Более крупная фигура име­ющего торжественный вид американского солдата

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

решительно шагает вперед, опустив глаза. На ру­ках у него человек поменьше, жертва концентра­ционного лагеря, чья высохшая грудная клетка, изношенная до лохмотьев тюремная роба, вытяну­тые руки и безучастно смотрящие в пространство глаза символизируют его беспомощность (Young, 1993: 320-32). Памятник, заказ на который исхо­дил не только от штата Нью-Джерси, но и от коа­лиции Американского легиона и других организа­ций ветеранов, был торжественно открыт только в 1985 году. В ходе церемонии губернатор штата выступил с речью, целью которой было вновь со­единить прогрессивный нарратив, воплощением которого все еще оставалась «последняя правиль­ная война», с приобретающим все большую зна­чимость нарративом Холокоста, символическая и нравственная важность которого к тому моменту уже начала существенно его превосходить. Оборо­нительный и патриотический тон речи говорит о том, что с помощью такого символического соеди­нения губернатор стремился противостоять скеп­тическому отношению к положению Америки в мире, противостоять тому самому критическому отношению, которое способствовало осмыслению Холокоста как нарратива трагедии.

«Для меня этот памятник - подтверждение мо­его американского наследия. Он вызывает во мне чувство глубокой гордости за мои американские ценности. Памятник говорит о том, что мы как на­род поддерживаем свободу. Мы, американцы, не угнетатели, и мы, американцы, не вступаем в во­енные конфликты в завоевательных целях. Наша роль в мире - сохранять и продвигать нечто весьма и весьма ценное, а именно таковой мы считаем сво-

бодную демократию. Сегодня мы вспоминаем тех, кто отдал свою жизнь за свободу» (321).

Памятник «Освобождение» и закрепившиеся в нем узконаправленные и прогрессивные чувства оказались максимально далеки от процессов уве­ковечивания, которые оформились в последующие годы. Под воздействием переосмысления массо­вого истребления евреев в трагическом ключе но­вые мемориалы часто проводят неявные аналогии между действиями и убеждениями американцев и действиями и убеждениями преступников, а роль армии США в освобождении лагерей играет лишь небольшую роль, если вообще ее играет. В этом уни­версализированном контексте внимание сосредото­чено на общих причинах этого трагического собы­тия, причинах с позиции мировой истории, и на его моральных последствиях, а также на том, чтобы создать символическое расширение, предоставив современникам возможность пережить эмоцио­нальное соотнесение со страданиями жертв.

Именно в контексте такого превращения по­явился новый жанр, в котором о Холокосте ста­ли писать и в котором его стали увековечивать. В этом жанре основное внимание уделяется новому типу исторического свидетельства, непосредствен­ным «показаниям свидетелей», и новому типу исторического актора, «пережившему Холокост». Пережившие Холокост, которых определяют как людей, переживших опыт лагерей, обеспечивают осязаемую связь с трагическим событием. Когда их социальная и личная роль определилась, они нача­ли писать книги, выступать с обращениями к мест­ным общинам и ко всей стране и записывать свои воспоминания об опыте лагерей на кассеты и видео.

ГЛАВА 2

Эти показания свидетелей стали сакрализованны-ми хранилищами ключевого трагического опыта, со всеми вытекающими из их страданий нравствен­ными выводами. Эти свидетельства стали объектом двух щедро профинансированных проектов по их записыванию. Один из проектов, организованный видеоархивом Холокоста Йельского университета, стартовал уже в 1981 году. Другой проект, Фонд ви­зуальной истории «Пережившие Шоа», был орга­низован режиссером Стивеном Спилбергом в 1994 году на волне эффекта, произведенного на весь мир его фильмом «Список Шиндлера».

Хотя проекты приобрели известность, а новый образ пережившего Холокост стал знаменитым, важно понимать, что этот новый жанр увековечи­вания подвергал перестановке риторику освобож­дения, которая имела основополагающее значение для предыдущего, прогрессивного, нарратива. Но­вый тип увековечивания создал не героев, а анти­героев. В сущности, те, кто создал и сформировал этот новый жанр, настроены весьма критично в отношении того, что они видят как «ревизионист­ский стиль, прокравшийся в исследования Холо­коста после освобождения лагерей». Они описыва­ют этот стиль как «естественный, но идущий в не­верном направлении порыв романтизировать факт того, что участник событий остался жив, и интер­претировать мучительное перенесение страданий как форму вызова или сопротивления» (Langer, 2000: xiv). Заявляя, что свидетельские показания переживших Холокост раскрывают трагедию, а не триумф, авторы утверждают, что эти показания требуют отказаться от любого их истолкования в прогрессивном ключе.

ГЛАВА 2

«Никто не говорит о том, что выживание прои­зошло за счет мужества или смелости. Нам трудно принять такие оценки. Мы хотим верить в такую вселенную, где вознаграждаются хорошие лично­сти и примерное поведение. Мы хотим верить в то, что дух человечности обладает силой преодолевать несчастья. Трудно жить с мыслью, что природа человека может не быть ни благородной, ни геро­ической и что в чрезвычайных обстоятельствах мы тоже можем стать жестокими, эгоистичными, "слишком бесчеловечными"» (Greene & Kumar, 2000: xxv-xxvi).

В ответ на героическую, прогрессивную трак­товку некоторые из комментаторов заходят на­столько далеко, что настаивают на изначально заложенной в Холокосте «бессмысленности», за­являя, что показания свидетелей обнаруживают «страдание, которое нельзя ни компенсировать, ни искупить» (Langer, 2000: xv). Однако кажет­ся очевидным, что сама попытка создать свод показаний выживших свидетелей - это попытка поддержать жизненную силу переживания по­средством придания ему вещественной формы, а следовательно, посредством обезличивания этого переживания. В таком качестве данная попытка помогает поддерживать трагическую драму трав­мы, что создает возможности искупления вины через страдание для все более широкой аудито­рии. Это происходит за счет того, что драма под­разумевает выживание не нескольких разъеди­ненных и отдельных жертв, а человечества как такового.

«Сила свидетельских показаний в том, что они практически не нуждаются в комментариях, по-

ГЛАВА 2

тому что свидетели - сами эксперты, и они расска­зывают свои собственные истории своими собствен­ными словами. Преступники старательно пытались заставить своих жертв замолчать, отобрав у них имя, дом, семью, друзей, имущество и жизнь. Они намеревались отобрать у своих жертв какое бы то ни было чувство принадлежности к человеческому роду, стереть их индивидуальность и выкрасть без остатка их собственный голос. Показания свиде­телей восстанавливают индивидуальность выжив­ших жертв - и в некоторых случаях индивидуаль­ность тех, кто был убит, - и демонстрируют силу и& голосов» (Greene & Kumar, 2000: xxiv).

Те, кто напрямую вовлечен в этот процесс уве­ковечивания, точно таким же образом понимают свою работу. Джеффри Хартман, директор видео­архива Холокоста Йельского университета, рас­суждает о новом «нарративе, который возника­ет из союза свидетеля и интервьюера» (Hartman, 1996: 153), нарративе, основанном на реконструк­ции человеческого сообщества.

«Сколько бы раз интервьюер ни выслушивал похожие рассказы, они воспринимаются как буд­то в первый раз. Это возможно благодаря тому, что, хотя факты и известны, хотя историки потру­дились - и все еще трудятся - над тем, чтобы вос­становить каждую деталь, каждая история ожив­ляется чем-то, что добавляется к историческому знанию: присутствует стремление восстановить или реконструировать реципиента, "эмоциональ­ное сообщество"... и [таким образом] возродить чувство сострадания» (153-4).

Каким бы «зловещим ни было содержание этих показаний», настаивает Хартман, они представ-

ГЛАВА 2

ляют собой не «обезличенную историческую под­борку», а «самую естественную и гибкую форму человеческого общения — рассказ, и более того, рассказ, который, даже если в нем описывается вселенная смерти, излагается живым человеком, который отвечает на вопросы, вспоминает, дума­ет, плачет, продолжает рассказывать» (Hartman, 1996: 154). Президент Фонда визуальной исто­рии «Пережившие Шоа» Майкл Беренбаум, ут­верждая, что цель команды Спилберга - «катало­гизировать и распространить показания свидете­лей по всем отдаленным территориям, где только позволят технические возможности и бюджет, [в]се в образовательных целях», связывает со­временный нравственный смысл исторических событий с возможностью прямого эмоционально­го соотнесения себя с их персонажами, которую обеспечивают показания свидетелей: «В классах всего мира встреча переживших Холокост и детей привела к потрясениям, передаче памяти, обсуж­дению ценностей, предостережению об опасности предубеждений, антисемитизма, расизма и без­различия» (Berenbaum, 1998: ix).

Холокост — западное явление?

Хотя высказывания, в рамках которых Холо-косту придается обобщенный характер, ссылают­ся на его значимость с позиции weltgeschichte - с позиции мировой истории, на протяжении этого очерка я постарался подробно откомментировать тот факт, что такая универсализация в основном ограничивается западной цивилизацией. Универ­сализация, в том виде, в каком она описывается

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

здесь, связана с порожденным символизацией эмоционально заместительным участием в драме травмы массового истребления евреев. В какой степени это участие неравномерно распределя­лось среди стран Запада - это само по себе вопрос для дальнейшего исследования. «Сохранение в памяти» этого события намного сильнее выраже­но в Западной Европе и Северной Америке, чем в Латинской Америке. Жители Мексики, занятые собственными национальными травмами, вос­ходящими к временам европейского завоевания, чувствуют гораздо меньшую связь с «Холоко-стом», чем их северные соседи - как раз в противо­вес мифологиям которых мексиканцы зачастую и выстраивают свое самоопределение. В результате мексиканская политическая культура может в су­щественно меньшей степени испытывать на себе воздействие «этики после Холокоста». С другой стороны, может быть и так, что жители Мексики переносят определенные аспекты нравственности после Холокоста на местную почву, например, в плане готовности ограничить притязания на наци­ональный суверенитет перед лицом требований со стороны групп аборигенов, легитимирующих свои позиции с опорой на более широкое понимание прав человека.

Различия становятся еще более резкими, когда наша оценка распространяется на территории за пределами Запада. Какова степень связи с трав­мой «Холокоста», искупительного участия в ней и извлечения из нее уроков в не-западных цивили­зациях? В регионах, где распространены индуизм, буддизм, конфуцианство, ислам, на территории Африки и там, где все еще действует коммунисти-

ческий режим, если о «Холокосте» и упоминает­ся, это делают литературные и интеллектуальные элиты, отличающиеся совершенно не типичным уровнем участия в мировом дискурсе, на который господствующее влияние оказывают Соединенные Штаты Америки и Западная Европа. Разумеется, у находящихся вне пределов Запада территорий и народов, как я указываю в Главе 3, есть соб­ственные определяющие их идентичность драмы травмы. Неясной остается та степень, в которой работа культуры, конструирующая эти травмы и реагирующая на них, выходит за пределы про­блем национальной идентичности и суверенитета и приближается к универсализирующим наднаци­ональным этическим императивам, все чаще свя­зывающимся с уроками «этики после Холокоста» на Западе.

Например, уполномоченные представители Японии до сих пор не признали, что ужасное мас­совое истребление коренных китайцев японскими солдатами в Нанкине в Китае в преддверии Второй мировой войны - «Изнасилование Нанкина» -имело место в действительности. Они не извини­лись за него и не сделали ни малейших попыток присоединиться к страданию китайского народа таким образом, который вписал бы это событие в этику универсализации, по общим принципам ко­торой можно было бы выносить суждения по по­воду членов различных азиатских национальных и этнических группировок. Вместо этого перво­начальной травмой послевоенной идентичности японцев стали ядерные бомбардировки Хироси­мы. Хотя результатом этого события стала ис­ключительная приверженность пацифизму, дра-

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

матизация травмы, нанесенной Японии ее врагом военного времени, Соединенными Штатами Аме­рики, скорее укрепила, чем ослабила роль Японии в качестве действующего лица нарратива. Иными словами, эта травма обеспечила непоколебимое сопротивление любой попытке расширить круг преступников, вследствие чего маловероятно, что национальная история Японии подчинится какой-либо разновидности суждения по наднациональ­ным стандартам.

Подчинение такого рода, конечно же, очень сложная задача в любом выражение националь­но окрашенном контексте, как на Западе, так и на Востоке. Тем не менее анализ, представленный в данной главе, побуждает нас задать следующий вопрос: могут ли страны или цивилизации, не при­знающие Холокост, разработать универсалист­ские политические принципы нравственности? Очевидно, что не-западные народы не могут «пом­нить» Холокост, но в контексте культурной глоба­лизации они определенно постепенно осознали его символический смысл и социальную значимость. Может быть и так, что у не-западных народов разо­вьются драмы травмы, являющиеся функциональ­ными эквивалентами Холокоста. Главной мыслью настоящего очерка является то, что нравственный универсализм основан на социальных процессах, которые конструируют и канализируют культур­ную травму. Если дело и в самом деле обстоит та­ким образом, то глобализация обязательно будет включать в себя род социального процесса, сильно отличающийся от тех, о которых до сих пор рас­суждали исследователи этого наднационального образования: Восток и Запад, Север и Юг должны

научиться разделять опыт травм друг друга и при­нимать заместительную ответственность за несча­стья других.

Джеффри Хартман недавно уподобил всеобъем­лющий статус Холокоста в современном мире поч­ти не проговариваемой, но тем не менее могуще­ственной и всеобъемлющей легенде. «В греческой трагедии... с ее моментами очень насыщенного диалога, легенда, формирующая сюжет, настоль­ко хорошо известна, что ее нет необходимости спе­циально подчеркивать. Ее место занимает мощ­ная абстракция или упрощение. В этом смысле, и только в этом смысле, Холокост находится на пути к тому, чтобы стать легендарным событием» (Hartman, 2000: 16).

Люди - это повествующие животные (story­telling animals). Мы рассказываем истории о на­ших победах. Мы рассказываем истории о тра­гедиях. Нам нравится верить в правдоподобие наших рассказов, но реальными и постоянными являются именно моральные схемы, а не факти­ческий материал, который мы используем для их иллюстрации. В истории человеческих обществ часто бывает так, что нарративы, описывающие одно и то же событие, соревнуются друг с другом и постепенно вытесняют друг друга с течением исто­рии. В случае с массовым истреблением евреев на­цистами то, что когда-то описывалось как пролог и стимул к нравственному и социальному прогрес­су, было реконструировано как решающее дока­зательство того, что даже самые «современные» улучшения условий жизни человечества не могут гарантировать продвижение ни в каком, кроме как чисто техническом смысле. Парадоксальным

ГЛАВА 2

образом, несомненный рост нравственной и соци­альной справедливости может в конечном итоге оказаться непреднамеренным результатом этой реконструкции.

Дата добавления: 2017-01-14