Культурсоциология. Холокост как соединяющая метафора

Холокост как соединяющая метафора

Следствием всех описанных здесь культурных трансформаций и социальных процессов стала универсализация нравственных вопросов, кото­рые порождались феноменом массового уничто­жения евреев, и отделение проблем, связанных с систематическим применением насилия в отноше­нии этнических групп, от любой определенной эт­нической принадлежности или религии, а также гражданства, времени и места. Эти процессы отде­ления и усиливающегося эмоционального соотне­сения с участниками событий тесно переплетены между собой. Если бы Холокост не воспринимался как трагедия, он не привлекал бы к себе такого по­стоянного, даже навязчивого внимания; а это вни­мание, в свою очередь, не поощрялось бы, если бы Холокост не трактовался в отрыве от конкретных деталей и в универсальном контексте. И символи­ческое расширение, и эмоциональное соотнесение одинаково необходимы, если аудитории травмы и социальному значению этой травмы предсто­ит резко возрасти. Я буду называть последствия такого возрастания «преисполненностью злом» ("engorgement of evil").

Нормы обеспечивают стандарты нравственных суждений. То, что определяется как зло в любой отдельный исторический период, составляет наи­более трансцендентное содержание таких сужде­ний. То, что Кант называл радикальным злом, и то, что я вслед за Дюркгеймом называю сакральным-злом, означает нечто, что считается абсолютно необходимым для определения понятия добра «в наше время». Поскольку «Холокост» стал опре-

ГЛАВА 2

делением бесчеловечности в наше время, постоль­ку он выполнил основополагающую моральную функцию. Тем не менее «этика после Холокоста» ("post-Holocaust morality")⁸⁶ могла играть такую роль только в социологическом смысле: она ста­ла соединяющей метафорой, которую социальные группы, обладающие неравной степенью власти и законности, применяли к делению происходящих событий на добро и зло в реальном историческом времени. «Холокост» называл самым существен­ным злом намеренное, систематическое и органи­зованное применение насилия в отношении чле­нов резко осуждаемой группы лиц, определяется ли эта группа происхождением или идеологией. Такая репрезентация не только определяла пре­ступников и их действия как радикальное зло, но также придавала не-акторам оскверняющий статус злодеев. Согласно стандартам этики после Холокоста, противостояние любому Холокосту, независимо от последствий лично для себя и цены этого противостояния, стало нормативным требо­ванием. Ведь в качестве «преступления против че­ловечности» «Холокост» считается угрозой само­му дальнейшему существованию человечества. В этом смысле невозможно вообразить себе жертву, которая была бы слишком велика, когда на карту поставлено само человечество⁸⁷.

⁸⁶ Это выражение упоминалось несчетное количество раз за по­следние тридцать лет, как в теологическом, так и в светском контексте, например, у Вигена Гурояна ("Post-Holocaust Political Morality" (Guroian, 1988)).

⁸⁷ В ходе недавнего опроса общественного мнения от восьмидеся­ти до девяноста процентов американцев согласились с тем, что из Холокоста следует извлечь такие уроки, как необходимость защищать права меньшинств и не «действовать вслед за всеми остальными». То же число людей согласились также с тем, что «важно, чтобы люди продолжали слышать о Холокосте, чтобы он не произошел снова» (цит. по: Novick, 1999: 232).

ГЛАВА 2

Таким образом, несмотря на нравственное со­держание такого символа, как Холокост, пер­вичные, первостепенные воздействия этого сакрального-зла не проявляются рассудочным об­разом. «Радикальное зло» - философский термин, подразумевающий, что нравственное содержание зла можно определить и обсудить рационально. Напротив, «сакральное-зло» - термин социологи­ческий, подразумевающий, что определение поня­тия радикального зла и его применение включает в себя мотивы и отношения, а также институты, которые функционируют скорее как связанные с религиозными институтами, а не с этической док­триной. Чтобы запретное социальное действие получило решительную нравственную оценку, не­обходимо, чтобы символ этого зла переполнился до предела. Дурнота преисполненного зла пере­ливается через край. Зло размягчается и обретает текучесть: оно капает и сочится и разрушает все, к чему прикасается. Под вывеской трагического нарратива Холокост переполнился до предела и, подтекая, осквернял все, что встречал на своем пути.

Метонимия

Осквернение от соприкосновения со злом зало­жило основу того, что можно назвать метонимиче­ской виной. В рамках прогрессивного нарратива вина за направленные на геноцид массовые убий­ства была связана с прямой и конкретной ответ­ственностью в юридическом смысле, которая была определена и применена в ходе Нюрнбергского процесса. Она не была просто вопросом «связи» с массовым истреблением. В этой юридической

ГЛАВА 2

трактовке любое представление о коллективной ответственности, о вине партии нацистов, прави­тельства Германии и тем более немецкого народа считалось несправедливым, недопустимым. Одна­ко по мере того как Холокост преисполнялся злом и по мере развития «этики после Холокоста» поня­тие вины не могло больше ограничиваться таким узким определением. Вина теперь проистекала из самого факта близости к событиям, из метоними­ческой связи, если использовать термины семио­тики.

Быть виновным в сакральном-зле больше не оз­начало совершить преступление в юридическом смысле. В вину вменялось моральное преступле­ние. Нельзя оправдать вменяемое вам в вину со­вершение морального преступления, ссылаясь на смягчающие обстоятельства или на то, что вы не принимали в нем прямого участия. Это вопрос осквернения, вины, возникающей в силу суще­ствующей связи. Решение проблемы заключается не в рациональной демонстрации невиновности, а в ритуальном обелении: в очищении. Перед лицом метонимической связи со злом нужно совершить перформативные действия, а не только использо­вать рассудочные, когнитивные аргументы. Как говорил Юрген Хабермас, «нравственная совесть Германии», во время знаменитого Historikerstreit, спора в среде немецких историков в восьмидеся­тых годах, все дело в том, чтобы «попытаться из­гнать вину», а не прибегать к «пустым фразам» (цит. по: Катре, 1987: 63). Необходимо свершить правосудие и быть праведностью. Это перформа-тивное очищение осуществляется посредством возврата к прошлому, символического проникно-

ГЛАВА 2

вения в трагедию и выстраивания новых отноше­ний с архетипическими персонажами и преступле­ниями. Хабермас писал, что «только после Освен­цима и через него» послевоенная Германия может вновь присоединиться «к политической культуре Запада» (цит. по: Катре, 1987: 63). Взгляд на про­шлое - действенный путь к очищению, потому что он обеспечивает возможность катарсиса, хотя, разумеется, и не гарантирует его. Свидетельством того, что катарсис достигнут, служит признание. Если нет ни признания вины, ни искреннего из­винения, то можно избежать наказания в юриди­ческом смысле, но символическое и нравственное пятно останется навсегда.

Когда травма Холокоста была драматизирована как трагическое событие в истории человечества, ее переполненность злом вынудила современни­ков возвратиться к первоначальной драме травмы и заново вынести суждения в отношении каждого индивидуума или группы лиц, которые были или могли быть даже отдаленным образом вовлечены в те события. Так было запятнано много репутаций. Список тех некогда почитаемых персонажей, ко­торых «изгнали» за то, что они извиняли направ­ленное против евреев массовое истребление или принимали в нем участие, простирался от таких философов, как Мартин Хайдеггер, до таких ли­тературных деятелей, как Поль де Ман, и таких политических лидеров, как Курт Вальдхайм. В оправданиях, которые выдвигали эти лишившие­ся своего блеска люди или их сторонники, никогда не выдвигалось предположение, что Холокост не является воплощенным злом, — самоограничение, которое косвенным образом подтверждает преис-

ГЛАВА 2

полненный, сакральный характер травмы. Един­ственным возможным оправдательным аргумен­том могло служить то, что обвиняемый на самом деле не имел совершенно никакого отношения к травме.

Более двадцати лет назад Министерство юсти­ции США создало бюро специальных расследова­ний с единственной целью обнаружить и изгнать не только основных, но и малозначительных фи­гурантов, тем или иным образом связанных с пре­ступлениями Холокоста. С тех пор отзвук печаль­ных разоблачений в ходе слушаний о депортации слышен буквально в каждой стране на Западе. В ходе таких процессов эмоционально-нормативный императив состоит в том, чтобы отстоять нрав­ственные требования к человечеству. Истории в средствах массовой информации вращаются во­круг проблемы «нормального» - «Как мог кто-то, кто кажется человеком, кто со времен Второй ми­ровой войны был добропорядочным членом (фран­цузского, американского, аргентинского) сообще­ства, каким-либо образом оказаться вовлеченным в то, что сейчас повсеместно считается антигуман­ным событием?» Вопросам юридического характе­ра часто не уделяется никакого внимания, потому что речь идет об очищении сообщества через из­гнание оскверненного объекта⁸⁸. Часто те, кто так

⁸⁸ 20 мая 1999 года газета «Сан-Франциско Кроникл» опубли­ковала следующую историю, полученную через телеграфное агентство «Лос-Анджелес Тайме»:

«Министерство юстиции вчера возобновило свою долгую юри­дическую борьбу против Ивана Демьянюка, предположительно охранника в нацистском лагере смерти, с целью лишить вышед­шего на пенсию работника автосервиса из Кливленда американ­ского гражданства. Для семидесятидевятилетнего Демьянюка этот процесс - последний в длящемся двадцать два года деле, в котором было много неожиданных поворотов.... Министерство впервые обвинило Демьянюка в том, что он - «Иван Грозный»,

ГЛАВА 2

сильно осквернены, сдаются без борьбы. В ответ на поток недавних открытий относительно присвоен­ных нацистами предметов еврейского искусства, которые в данный момент принадлежат западным музеям, директоры этих музеев просят только предоставить им время на составление каталога отмеченных экспонатов, чтобы подготовить их к моменту, когда их можно будет забрать.

Аналогия

Прямая, метонимическая связь с преступлени­ями нацистов - самое очевидное последствие зла, сочащегося из преисполненного символа Холоко­ста, но не самый часто осуществляющийся куль­турный процесс. Гораздо чаще и гораздо основа­тельнее соединяющая метафора действует через прием аналогии.

В шестидесятых и семидесятых годах связы­вание по аналогии внесло существенный вклад в основательный пересмотр нравственных тракто­вок исторических практик обращения с меньшин­ствами в Соединенных Штатах Америки. Критики

в 1977 году, и четыре года спустя федеральный судья согласил­ся с этим. Демьянюка лишили американского гражданства и в 1986 году выдали Израилю, где израильский суд первой ин­станции признал его виновным в преступлениях против чело­вечности и приговорил к смертной казни. Но Верховный суд Израиля пришел к выводу, что есть серьезные сомнения в том, '• что Демьянюк - «Иван Грозный», охранник [в Треблинке], который резал и пытал своих жертв перед тем, как запустить двигатели, нагнетавшие смертоносный газ в камеры, где было казнено свыше 800 000 мужчин, женщин и детей.... Демьянюк вернулся к тихой жизни в Кливленде и одержал вторую победу в суде в прошлом году, когда [некий] американский окружной судья, — если процитировать критику государственных обвини­телей со стороны комиссии апелляционного суда — объявил, что государственные обвинители действовали «с вопиющим прене­брежением к своим обязанностям по отношению к суду», когда в 1981 году удержали при себе доказательства, которые могли бы помочь адвокатам Демьянюка.... Министерство юстиции [собирается] вновь начать процесс денатурализации на основа­нии других доказательств» ("U.S. Reopens 22-Year Case against Retiree Accused of Being Nazi Guard": A4).

ГЛАВА 2

прежней американской политики и сами предста­вители меньшинств начали проводить аналогии между представителями различных меньшинств -«жертвами» экспансии белых людей в Америке -и евреями - жертвами Холокоста. Такая анало­гия была особенно справедливой для представи­телей коренного индейского населения, которые утверждали, что в отношении них был совершен геноцид. Эта идея пользовалась широкой попу­лярностью и постепенно привела к масштабным усилиям по законодательному исправлению си­туации и денежным выплатам⁸⁹. Еще одним пора­зительным примером символической переста­новки внутри страны был случившийся в семи­десятых и восьмидесятых годах коренной пере­смотр политики интернирования, проводившейся правительством США в отношении американцев

⁸⁹ В первом выпуске журнала «Холокост и исследования гено­цида» была опубликована статья Сины Коль ("Ethnocide and Ethnogenesis: A Case Study of the Mississippi Band of Choctaw, a Genocide Avoided" (I [I], 1986: 91-100)). Дэвид Станнард пи­сал после публикации своей книги (American Holocaust: The Conquest of the New World (1991)):

«По сравнению с евреями во время Холокоста... некоторые группы понесли большие численные потери убитыми в резуль­тате геноцида. Жертвы истребления испанцами коренных жи­телей Центральной Америки в шестнадцатом столетии исчис­лялись десятками миллионов.... Другие группы также понесли большие пропорциональные потери убитыми в результате гено­цида, чем евреи при Гитлере. Нацисты убили от шестидесяти до шестидесяти пяти процентов европейских евреев, в то вре­мя как испанцы, британцы и американцы уничтожили свы­ше девяноста пяти процентов многочисленных, обладающих уникальной культурой и этническими особенностями, народов Северной и Южной Америки с шестнадцатого по девятнадца­тое столетия.... Среди других примеров явных направленных на совершение геноцида намерений находится тот факт, что в 1851 году первый губернатор штата Калифорния открыто при­зывал законодательный орган штата вступить в войну против местных индейцев «до тех пор, пока индейская раса не вымрет» (Stannard, 1996: 2. Курсив автора.).

Здесь Станнард явно отрицает уникальность Холокоста, хотя и делает его стержневым примером нравственных определений зла.

ГЛАВА 2

японского происхождения во время Второй миро­вой войны. Параллели между этими действиями и предубеждением и изгнанием со стороны нацистов проводились повсеместно, а лагеря для интерни­рованных стали теперь восприниматься как кон­центрационные лагеря. За таким символическим превращением последовали не только официаль­ные «извинения» правительства в адрес амери­канцев японского происхождения, но и реальные денежные «репарации».

В восьмидесятых годах преисполненный, сво­бодный от конкретного контекста символ Холо­коста стали по аналогии связывать с движением против ядерной энергии и испытания ядерного оружия и в целом с экологическими движениями, которые возникли в это время. Политики и интел­лектуалы приобретали большую влиятельность в кампаниях против испытания и размещения ядер­ного оружия, рассуждая о «ядерном холокосте», который разразится, если их собственные демо­кратические правительства продолжат свои ядер­ные программы. Прибегая к вдохновленному Хо-локостом нарративу, они создавали в воображении катастрофу, которая будет иметь такие всеобщие наднациональные последствия, что исторические детали, такие как идеологическая правота и не­правота, победители и проигравшие, больше не бу­дут иметь никакого значения. Сходным образом, рисуемые активистами этих движений впечатля­ющие картины «ядерной зимы», которая станет следствием ядерного холокоста, поразительно под­креплялись описаниями «Освенцима», образные репрезентации которого быстро превращались в универсальное средство изображения безумного

ГЛАВА 2

насилия, униженного человеческого страдания и «бессмысленной» смерти. В рамках движения в защиту окружающей среды выдвигались утверж­дения, что индустриальные общества совершают экологический геноцид в отношении видов расте­ний и животных и что существует опасность унич­тожения самой планеты Земля.

В девяностые годы зло, сочившееся из преис­полненной метафоры, создало совершенно неот­разимую систему аналогий для осмысления собы­тий на Балканах. Хотя, несомненно, было много споров вокруг того, какой именно исторический символ насилия нужно выбрать для «правиль­ного» соотнесения по аналогии - диктаторские чистки, этнические беспорядки, гражданскую войну, этнические чистки или геноцид, - именно преисполненный символ Холокоста стимулировал сначала американское дипломатическое, а затем американо-европейское военное вмешательство в этническое насилие в Сербии⁹⁰. Роль, которую

⁹⁰ Джерард Деланти (2001: 43) делает уместное замечание о том, что «дискурс войны в отношении эпизода в Косово был дис­курсом неопределенности в отношении когнитивного статуса этой войны и того, как ее следует рассматривать в отношении к другим историческим случаям масштабного насилия». Деланти также напрямую связывает данный дискурсивный конфликт, который он помещает в то, что у него называется «мировой публичной сферой», с этическими вопросами о том, какой вид вмешательства (если вообще какой-нибудь) был моральным долгом внешних наблюдателей: «Выводы из этого спора, по сути, вышли за пределы вопросов этики, привлекая внимание к вопросам культуры, связанным с природой войны и узако­ненного насилия... к вопросам о том, что именно представля­ет собой насилие, [и] кто есть жертва, а кто преступник, [и] из кого состоят те «мы», на ком лежит ответственность». Однако поскольку Деланти рассматривает данный дискурсивный кон­фликт как главным образом когнитивный, как конфликт двух более или менее одинаково ценных «когнитивных моделей», ему не удается в достаточной мере оценить моральную силу, ко­торую преисполненность Холокоста злом придавала метафорам этнических чисток и геноцида. Вследствие этого Деланти дела­ет озадачивающее замечание о том, что «по мере развертывания

ГЛАВА 2

играла эта символическая аналогия, стала очевид­на во время дебатов в Сенате США в начале кон­фликта в 1992 году. Перечисляя «зверства», при­писываемые сербским войскам, сенатор Джозеф Либерман сообщил журналистам, что «мы так же мало прислушиваемся к эху конфликтов в Европе, как и пятьдесят лет назад». В это же время кан­дидат в президенты от демократов Билл Клинтон заявил, что «история показала нам, что нельзя до­пустить массовое истребление людей, нельзя про­сто сидеть и смотреть, как это происходит». Кан­дидат пообещал в случае избрания «начать дей­ствия с воздуха против сербов, чтобы попытаться восстановить базовые гуманитарные условия»; он выразил свое отвращение к происходящему, что­бы провести границу между своей позицией и той оскверняющей пассивностью, которую теперь за­дним числом приписывали союзникам во время разворачивания изначальной драмы травмы (цит. по: Congressional Quarterly, August 8, 1992: 2374). Хотя президент Буш поначалу был менее склонен, по сравнению с кандидатом Клинтоном, облечь эту метафорическую связь в материальную форму, что привело к смерти десятков тысяч невинных людей, именно угроза как раз такого военного раз­вертывания постепенно вынудила Сербию подпи-

войны сущность субъекта ответственности, объекта политики, а также вопрос о том, должен ли моральный долг вести к по­литическому обязательству, становились все более и более не­определенными», а результатом стало то, что «обязательство вмешаться было серьезно ограничено». Если представленный здесь анализ верен, то он подразумевает как раз обратное: учи­тывая неравномерное придание смыслового веса оскверненным символам насилия, по мере развертывания войн в Югославии в девяностых годах символ Холокоста приобретал все больший авторитет, и. таким образом, сущность имманентных обяза­тельств становилась все более определенной, а обязательство вмешаться все более доступным.

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

сать Дейтонское соглашение и прекратить то, что в американских и европейских средствах массовой информации широко освещалось как имеющие ха­рактер геноцида действия в Боснии и Герцеговине.

В ответ на угрозы сербов войти в Косово силы союзников начали бомбардировочную кампанию, которая оправдывалась ссылкой на те же симво­лические аналогии и вытекающее из них отвра­щение к действиям сербов. Военные нападения изображались как ответ на ужас, который испы­тывали многие в связи с тем, что драма травмы Холокоста снова разыгрывается «прямо у нас на глазах». В своем обращении к группе ветеранов в разгар бомбардировочной кампании президент Клинтон использовал ту же соединяющую анало­гию, чтобы объяснить, почему текущий конфликт на Балканах нельзя понять, а следовательно, и принять как «неизбежный результат... вражды, длящейся столетиями». Он настаивал на том, что эти убийственные события носят беспрецедентный характер, потому что это «систематическое истре­бление», осуществляемое «людьми, в чьих руках сосредоточена организованная, политическая и военная власть», под исключительным контролем безжалостного диктатора, Слободана Милошеви­ча. «Вы думаете, немцы осуществили бы Холокост сами, без Гитлера? Вы думаете, это в их истории было нечто, что подвигло их на такие действия? Нет. Необходимо достичь абсолютной ясности в этом вопросе. Такие вещи происходят благодаря политическим лидерам» (New York Times, May 14, 1999: A 12).

В тот же день в Германии Йошка Фишер, ми­нистр иностранных дел в коалиции «красно-зеле-

ного» правительства, выступил перед специаль­ным конгрессом своей Партии зеленых в защиту действий с воздуха сил союзников. Он также на­стаивал на том, что уникальная сущность злоде­яний в Сербии позволяет проводить аналогии с Холокостом. Заместитель министра иностранных дел и союзник Фишера по партии Людгер Вольмер сорвал одобрительные аплодисменты, когда, гово­ря о политике систематических чисток президен­та Милошевича, заявил: «Друзья, для этого есть только одно слово, и это слово - фашизм». Глав­ный противник военного вторжения попытался прекратить процесс проведения аналогий с по­мощью символического неприятия. Он объявил: «Мы против сравнений между убийственным ре­жимом Милошевича и Холокостом», потому что «такое сравнение означало бы недопустимое пре­уменьшение ужасов нацистского фашизма и гено­цида в отношении европейских евреев». Утверж­дение, что косовары - не евреи, а Милошевич - не Гитлер, защитило сакральное-зло Холокоста, но попытка неприятия в конечном итоге оказалась неубедительной. Примерно шестьдесят процентов делегатов Партии зеленых сочли, что аналогия уместна, и проголосовали в поддержку позиции Фишера⁹¹.

Две недели спустя, когда бомбардировочная кампания сил союзников еще не привела Милоше-

В тот же самый день «Сан-Франциско Кроникл» сообщила, что заместитель министра иностранных дел Германии по отноше­ниям с США, социал-демократ, «выдвинул причины, по кото­рым Германия могла бы участвовать в атаке НАТО на Югосла­вию: представители "поколения 1968", ветераны студенческого движения, когда-то говорили старшему поколению: "Мы не будем просто стоять рядом и смотреть, как вы, в то время, ког­да попираются права меньшинств и происходят случаи резни". Слободан Милошевич дал им шанс доказать это» (Mav 14: All.

ГЛАВА 2

вича к повиновению, президент Клинтон попро­сил Эли Визеля совершить трехдневную поездку по лагерям беженцев, где находились албанцы из Косово. Представитель посольства Соединен­ных Штатов Америки в Македонии объяснил, что «люди больше не понимают, почему мы делаем то, что делаем» в бомбардировочной кампании. Иными словами, не было последовательного про­ведения подходящей аналогии. Решение пробле­мы заключалось в том, чтобы создать прямую, метонимическую связь. «Нужен такой человек, как Визель, - продолжил представитель, - чтобы сохранять верную ориентацию моральных воззре­ний». Во вводном предложении отчета о поездке «Нью-Йорк Тайме» охарактеризовала Визеля как «человека, пережившего Холокост, и лауреата Но­белевской премии мира». Несмотря на утвержде­ние самого Визеля: «Я не верю в аналогии», после посещения лагерей именно проведение аналогий легло в основу красноречивых рассуждений, к которым он прибегал в выступлениях. Визель за­являл: «Я кое-чему научился из опыта, который получил как современник столь многих событий». Он действительно научился применять принци­пы «этики после Холокоста», восходящие к из­начальной драме травмы: «Когда зло показывает свое лицо, нельзя ждать, нельзя дать ему набрать силу. Надо вмешиваться» (Rohde, 1999:1).

Во время поездки в лагерь в Македонии Эли Визель настаивал на том, что «пятьдесят лет спу­стя после Холокоста мир изменился» и что «ответ Вашингтона на события в Косово намного лучше, чем неопределенная позиция, которую он занял во время Холокоста». Когда две недели спустя

ГЛАВА 2

война с воздуха и растущая угроза вторжения на земле наконец сумели вытеснить сербские войска из Косово, «Нью-Йорк Тайме» в разделе «Обзор событий недели» воспроизвела выраженное зна­менитым пережившим Холокост писателем заяв­ление об уверенности в том, что травма Холокоста была не напрасной, что драма, воздвигнутая на ее обломках, кардинально изменила мир, или по крайней мере Запад. Война в Косово показала, что эти аналогии обоснованы и что уроки этики после Холокоста могут извлекаться до крайности прак­тическим образом.

«Нет никаких сомнений в том, что для Запада эта неделя была знаковой. Пятьдесят четыре года спустя после разоблачений Холокоста Америка и Европа наконец-то сказали "Хватит!" и нанесли удар по возрождению геноцида. Сербы, проводив­шие этнические чистки, теперь усмирены; этниче­ские албанцы спасены от убийств и изнасилований в будущем. Германия изгнала несколько собствен­ных призраков нацизма. Права человека подня­лись до уровня военного приоритета и важнейшей западной ценности» (Wines, 1999:1).

Двадцать два месяца спустя, когда поддержка Запада обеспечила провал Милошевича на выбо­рах и переход президентской власти в Югославии к Воиславу Коштунице, бывший президент и об­виняемый в военных преступлениях был аресто­ван и с применением силы отправлен в тюрьму. Хотя президент Коштуница лично не признал правомочность Гаагского военного трибунала, можно было не сомневаться в том, что он распо­рядился о заключении Милошевича под стражу под сильным давлением Америки. Хотя арест

ГЛАВА 2

был инициирован конгрессом, а не президентом США, Джордж У. Буш отреагировал на него фра­зами, отсылающими к типическому олицетво­рению Холокоста. Он говорил о «вызывающих дрожь образах напуганных женщин и детей, ко­торых загоняют в поезда, истощенных узников тюрем, изолированных за колючей проволокой, и массовых захоронений, обнаруженных экспер­тами Организации Объединенных Наций», и все это прослеживалось в «жестокой диктатуре» Ми­лошевича (цит. по: Perlez, 2001: 6). Даже те серб­ские интеллектуалы, которые, как Алекса Джи-лас, критиковали Гаагский трибунал, потому что он представляет собой политический, а сле­довательно, преследующий узкие интересы суд, признавали, что эти события происходят внутри символической схемы, которая неизбежно при­даст им универсальный характер и внесет вклад в возможность создания нового нравственного порядка в менее узких масштабах. «Его процесс будет неприятностью, которая обернется благоде­янием», - сообщил Джилас журналисту на следу­ющий день после ареста Милошевича. «Предна­меренно или нет, но создается некий род нового международного порядка.... Что-то закрепится в качестве окончательного варианта: какого рода национализм оправдан, а какой нет, какого рода вмешательство оправдано, а какое нет, в какой степени великие державы уполномочены реаги­ровать и каким образом. Процесс не будет бес­плодным упражнением» (Erlanger, 2001: 8).

В сороковые годы массовое истребление евреев рассматривалось как типическое олицетворение нацистской военной машины; это отождествле-

ГЛАВА 2

ние ограничивало этические выводы из этого ис­требления. Пятьдесят лет спустя собственно Хо-локост вытеснил свой исторический контекст. Он сам стал господствующим символом зла (master symbol of evil), через отношение к которому стали типизироваться новые вопиющие случаи массово­го причинения вреда людям⁹².

Правовая сфера

Как указывает стиль данного торжествен­ного заявления, обобщение травмы Холокоста нашло выражение в новой формуле «всеобщих прав человека» («universal human rights»). От­части этот оборот просто переформулировал в не содержащем указания на пол ключе⁹³ Просве­щенческую приверженность ко «всеобщим пра­вам человека» («the universal rights of man»), впервые сформулированным во время Француз­ской революции. Отчасти он также размывает проблему геноцида, объединяя ее с требовани­ями со стороны общества о защите здоровья и обеспечении базового прожиточного минимума в экономическом отношении. Однако с того мо­мента, как это словосочетание стало система­тически применяться в послевоенный период, оно также относилось к определенному новому

⁹² Для ознакомления с подробным обсуждением основополагаю­щей роли в проведении аналогий, которую вновь использовав­шиеся фотографии Холокоста играли в изображении событий на Балканах в средствах массовой информации, см. Zelizer (1998: 210-30).

⁹³ Имеется в виду вызывавшая неприятие сторонников феминиз­ма и защитников прав женщин двойственность в формулировке «права человека», которая в английском и французском язы­ках звучала также и как «права мужчины» (соотвт., «homme» (фр.), «man» (англ.)). Новая формулировка «human rights» сни­мает эту неопределенность. - Примеч. ред.

15 Культурсоциология

ГЛАВА 2

юридическому стандарту международного по­ведения, который придавал тому, что считалось «уроками» событий Холокоста, одновременно более обобщенный и более точный и ограничи­тельный характер. Представители различных организаций, как правительственных, так и не­правительственных, предпринимали разрознен­ные, но настойчивые попытки сформулировать конкретные, налагающие моральные ограни­чения коды, а затем и международные законы для институционализации нравственных суж­дений, запущенных в действие метонимической и аналогической связью с преисполненным сим­волом зла. Возможность таких мер вдохновила известного специалиста по теории права Марту Майноу дать необычный ответ на вопрос «За­помнится ли двадцатое столетие в первую оче­редь крупномасштабными зверствами?» - «Как это ни печально, столетие, отмеченное истребле­нием людей и пытками, - не единственное такое столетие в истории человечества. Возможно, бо­лее необычным, чем факты геноцида и наличия применяющих пытки режимов, характеризую­щие нашу эпоху, будет факт изобретения новых и своеобразных юридических способов ответа на них» (Minow, 1998: 1).

Процесс обобщения начался в Нюрнберге в 1945 году, когда число статей обвинения на дав­но уже запланированном процессе по делу на­цистских военных лидеров увеличили, чтобы включить и нравственный принцип, гласивший, что определенные отвратительные поступки яв­ляются «преступлениями против человечности» и должны признаваться таковыми всеми людьми

ГЛАВА 2

(Drinan, 1987: 334). В первом отчете об этих об­винениях «Нью-Йорк Тайме» утверждала, что, хотя «полномочия этого трибунала назначать на­казание напрямую следуют из победы в войне», они также проистекают «косвенным образом из неосязаемого, но тем не менее весьма реального фактора, который можно назвать утренней за­рей мирового сознания» (October 9, 1945: 20). Этот процесс универсализации продолжился и в следующем году, когда Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций приняла Ре­золюцию 95, подчиняющую эту международную организацию «принципам международного пра­ва, признанным Статутом Нюрнбергского трибу­нала и нашедшим выражение в решении Трибуна­ла» (цит. по: Drinan, 1987: 334)⁹⁴. Два года спустя Организация Объединенных Наций выпустила Всеобщую декларацию прав человека, преамбула которой напоминала о «варварских актах, кото­рые возмущают совесть человечества»⁹⁵. В 1950 году Комиссия международного права Организа­ции Объединенных Наций приняла постановле­ние, в котором прописывались принципы, под­разумеваемые Декларацией. «Суть этих принци­пов утверждает, что лидеры и народы могут быть наказаны за нарушение международного права и за преступления против человечности. Кроме того, для человека не может являться оправда-

⁹⁴ Это было 11 декабря 1946 года.

⁹⁵ В пятидесятую годовщину этого заявления Майкл Игнатьефф вспоминал о том, что «Декларацию сделал возможной Холо-кост», о том, что она была составлена «под сенью Холокоста» и что «Декларация, возможно, и является плодом Просвещения, но она была написана в момент, когда вера в Просвещение стол­кнулась с самым глубоким своим кризисом доверия» (Ignatieff, 1999: 58).

ГЛАВА 2

нием заявление, что он или она были вынужде­ны делать то, что делали, из-за приказа военного или гражданского начальства» (цит. по: Drinan, 1987: 334).

За прошедшие с тех пор годы, несмотря на ре­комендацию президента Трумана, чтобы Орга­низация Объединенных Наций составила кодекс международного уголовного права на основе этих принципов, несмотря на то, что внешняя поли­тика бывшего у власти позднее президента-демо­крата Джимми Картера проводилась с позиции «прав человека», и несмотря на девятнадцать договоров и пактов ООН, осуждающих геноцид и поддерживающих новый мандат в защиту прав человека, новые кодексы международного права так и не были составлены (Drinan, 1987: 334). И все же в этот же период была разработана посто­янно увеличивавшаяся совокупность «обычного права», которая выступала против невмеша­тельства в дела суверенных государств, если они занимаются систематическим нарушением прав человека.

«В долгосрочной перспективе историческое значение революции прав, произошедшей за по­следние пятьдесят лет, состоит в том, что она на­чала разрушать священный статус суверенитета государства и оправдывать оперативное полити­ческое и военное вмешательство. Осуществилось бы американское вторжение в Боснию, если бы не было пятидесяти лет накопления международной поддержки мнения о том, что существуют престу­пления против человечности и нарушения прав че­ловека, которые должны наказываться, где бы они ни возникли? Было бы у курдов безопасное убежи-

ГЛАВА 2

ще в северном Ираке? Вошли бы мы в Косово?» (Ignatieff, 1999: 62)⁹⁶.

Когда бывшего чилийского диктатора Аугу-сто Пиночета арестовали в Великобритании и продержали в заключении более года в ответ на запрос об экстрадиции, поданный испанским судьей, понятие о сфере применения обычного права и возможностях его применения полицией какой-либо страны впервые закрепилось в миро­вой социальной сфере. Примерно в это же вре­мя в Гааге начал собираться первый со времен Нюрнберга военный трибунал, утвержденный мировым сообществом, чтобы в судебном поряд­ке преследовать тех, кто нарушил права челове­ка с любой стороны и со всех сторон за десять лет войн на Балканах.

⁹⁶ «Судебным процессам Второй мировой войны [следует] воздать должное за то, что они помогли запустить международное дви­жение за права человека и за создание правовых институтов, не­обходимых для осуществления этих прав. Внутригосударствен­ные процессы, отчасти вдохновленные процессами в Нюрнберге, включают преследование Израилем Адольфа Эйхмана за его действия во время Второй мировой войны; преследование Ар­гентиной пяти тысяч членов военной хунты, замешанной в го­сударственном терроре и убийстве от десяти до тридцати тысяч человек; преследование Германией пограничников и их началь­ников, вовлеченных в отстрел тех, кто бежал из Восточной Гер­мании и польский процесс генерала Ярузельского за введение законов военного времени.... Нюрнберг запустил знаменатель­ное международное движение за права человека, основанное на верховенстве закона; вдохновил развитие Организации Объеди­ненных Наций и неправительственных организаций по всему миру; стимулировал судебные разбирательства по поводу нару­шения прав человека внутри разных стран и определил набор основных правил о правах человека, действующих на местном, национальном и интернациональном уровне. Идеи, в особен­ности идеи об основных правах человека, распространились по формальным и неформальным институтам. Разговоры о правах и видение процессов, следующих за их нарушением, особенно если рассматривать их с позиции универсальности, дают людям силы призвать виновных к ответственности, даже там, где она недостижима» (Minow, 1998: 27, 47-8).

ГЛАВА 2

Дилемма уникальности

В качестве преисполненного символа, сокра­щающего дистанцию между радикальным злом и тем, что несколько ранее считалось нормальным поведением или заурядным преступным поведени­ем, реконструированная травма Холокоста попала в сети явления, которое можно назвать дилеммой уникальности. Данная травма не могла выполнять функцию метафоры архетипической трагедии, если только ее не рассматривать как в корне отлич­ную от любого другого злодеяния в современности. Однако именно такой статус - статус уникального события - постепенно вынудил ее принять более обобщенный и отвлеченный от привязки к кон­кретным координатам характер. Ведь в качестве метафоры радикального зла Холокост обеспечил стандарты оценки для вынесения суждений по по­воду зла других угрожающих действий. Обеспечив такой стандарт для целей сравнительного сужде­ния, Холокост превратился в норму и вызвал по­явление ряда метонимических, аналогических и юридических оценок, которые лишили его «уни­кальности» за счет того, что определили степени его сходства или несходства с другими возможны­ми проявлениями зла.

В этом отношении тот факт, что процесс соеди­нения, имеющий столь существенное значение для универсализации вынесения критических нрав­ственных суждений в мире после Холокоста, снова и снова подвергался нападкам за то, что он лишает Холокост собственно его значимости, несомнен­но, заключает в себе иронию. Однако именно эти нападки часто, даже не желая того, раскрывали новое центральное место драмы травмы в повсед-

ГЛАВА 2

невной мысли и деятельности. Например, один критик, специализирующийся на исторических сочинениях, иронизировал над новым «сознани­ем Холокоста» в Соединенных Штатах Америки, ссылаясь на то, что Холокост «используется как ориентир в обсуждениях чего угодно, от СПИДа до аборта» (Novick, 1994: 159). Профессор лите­ратуры жаловался на то, что «язык "Холокоста"» теперь «регулярно используется людьми, жела­ющими привлечь внимание публики к случаям нарушения прав человека, социальному неравен­ству, от которого страдают расовые и этнические меньшинства и женщины, экологическим ката­строфам, СПИДу и целому ряду других вещей» (Rosenfeld, 1995: 35). Еще один ученый осудил тот факт, что «любое зло, которое происходит с кем угодно и где угодно, превращается в Холокост» (цит. по: Rosenfeld, 1995: 35)⁹⁷.

Хотя в моральном отношении такие жалобы, без сомнения, делались с добрыми намерениями, они не отражали социологических сложностей, лежащих в основе той разновидности культурно-нравственных процессов, которые исследуются в данной книге. Использование Холокоста как меры зла события, не имеющего к нему отношения, это не более, но и не менее, чем применение могуще­ственной соединяющей метафоры для того, чтобы разобраться в социальной жизни. Усилия, прила­гаемые для того, чтобы стать правомочным рефе­рентом этой метафоры, обязательно влекут за со­бой резкий социальный конфликт и в этом смысле социальную релятивизацию, ведь успешное во­площение метафоры придает вовлеченной стороне Иегуда Бауэр. См. примечание 41.

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

законный характер и предоставляет ей ресурсы. Предпосылкой этих релятивизирующих социаль­ных конфликтов является то, что Холокост пред­ставляет собой абсолютную и неотносительную меру зла. Однако последствием конфликта должна стать релятивизация применения этого стандарта к любому конкретному социальному событию. Хо­локост одновременно и уникален, и неуникален. С тех пор как Холокост превратился в трагический архетип и главную составляющую нравственного суждения в наше время, эта неразрешимая дилем­ма стала характерным признаком его жизненного цикла⁹⁸. Инга Клендиннен недавно особенно остро описала эту дилемму, и ее наблюдения служат примером процесса метафорического соединения, который я попытался здесь описать.

«В последнее время произошло слишком много ужасных событий - в Руанде, в Бурунди, в бывшей

⁹⁸ Показательно, что даже такой критик популяризации, как Норман Финкелынтейн, несмотря на дезориентирующие споры с тем, что он пренебрежительно называет «индустрией Холоко-ста», понимает, что уникальность связанного с Холокостом зла не мешает, и не должна мешать, обобщению и универсализации этого события:

«С точки зрения тех, кто предан идее исправления людей, данный характерный пример зла не отвергает, а скорее прово­цирует сравнения. Рабство занимало примерно то же место в нравственном универсуме девятнадцатого столетия, которое осуществленный нацистами холокост занимает в нем сегодня. Соответственно, о рабстве часто вспоминали, чтобы привлечь внимание к злу, не оцененному в полной мере. Джон Стюарт Милль сравнивал положение женщин в самом священном ин­ституте викторианства, в семье, с рабством. Он даже отважи­вался заявлять, что в некоторых важнейших отношениях оно было хуже» (Finkelstein, 2000: 48).

Цитируя конкретный пример широкого нравственного воздей­ствия Холокоста, Финкелыптейн замечает, что «в преломлении через линзу Освенцима то, что раньше воспринималось как должное - например, нетерпимость, - больше не может так вос­приниматься. В сущности, именно осуществленный нацистами холокост дискредитировал научный расизм, который был столь распространенной чертой американской интеллектуальной жизни до Второй мировой войны» (Finkelstein, 2000: 148).

Югославии, где жертвы были одинаково невинны, а убийцы и палачи одинаково фанатичны, чтобы приписывать уникальность какому бы то ни было отдельно взятому набору злодейств на тех основа­ниях, что они исключительно жестоки. Я нахожу почти что беспорядочный террор, осуществляемый аргентинскими военными, особенно их склонность пытать детей на глазах их родителей, столь же ужас­ным, столь же "невообразимым", как и те ужасные и невообразимые вещи, которые немцы проделыва­ли со своими соотечественниками-евреями. Разуме­ется, масштабы событий отличаются - но насколь­ко большое значение имеет масштаб для отдельного преступника или отдельной жертвы? Повторю: со­знательное уничтожение многое претерпевших со­обществ, несомненно, есть огромное преступление, но мы в течение трех лет наблюдали за ковровыми бомбардировками в Камбодже, когда бомбы падали на деревенских жителей, которые не имели ни ма­лейшего представления о сущности своего престу­пления. Когда мы думаем о страдающих невинных людях, мы видим тех незабываемых детей Холоко­ста, широко открытыми глазами глядящих в объ­ективы фотоаппаратов своих убийц, но мы. так­же видим и фотографию маленькой вьетнамской девочки, раздетой, кричащей, бегущей по пыльной дороге, спина которой горит в огне американского напалма. Если мы соглашаемся, что слово "холо­кост" всесожжение жертвоприношений в огне, зло­вещим образом подходит к убийству тех миллионов людей, чьим единственным местом погребения стал воздух, оно равно подходит и для жертв Хиросимы, Нагасаки и Дрездена, [и для] лошадей и людей у Пикассо, истошно вопящих [на картине «Герни-

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

ка»] во время налета недосягаемых для них убийц с неба» (Clendinnen, 1999: 14. Курсив мой. -Дж. А.),

Дата добавления: 2017-01-14