Массовое истребление евреев в рамках трагического нарратива 3 страница

Хайэм (1984) справедливо отмечает, что соотнесению людей не­еврейского происхождения с евреями также способствовал ряд факторов, включавших в себя то, что можно назвать «модерни­зацией» еврейского населения Америки, — возрастающие уров­ни урбанизации и образования и увеличение доли работников умственного труда. Однако основополагающую роль играли и другие, более специфически культурные процессы.

ГЛАВА 2

сылала не к событиям, происходившим в опреде­ленных времени и месте, а к травме, которая стала символом и образом человеческого страдания как такового. Ужасающая травма евреев стала трав­мой всего человечества⁶⁶.

Производство новых социальных драм Как был приобретен этот обобщенный и уни­версализированный статус? Социальные нарра-тивы не создаются какой-то невидимой рукой истории. Они также не появляются вдруг. Новая драма травмы появлялась по частям и кусочкам. Это был вопрос той или иной истории, той или иной сцены из того фильма или этой книги, этой серии телевизионного фильма или той театраль­ной постановки, или этой фотографии, зафикси­ровавшей момент муки и страдания. Каждый из этих мимолетных взглядов на то, что Мейер Ле­вин в апреле 1945 года назвал «самим пульсиру­ющим нутром злого сердца», добавил некоторые детали к созданию этой новой восприимчивости, которая подчеркивала страдание, беспомощность и мрачную неизбежность и которая в своей сово­купности и со временем придала массовому унич­тожению евреев вид самого трагического события в западной истории. Целью настоящего обсужде­ния не является представить нечто, хотя бы при­ближающееся к плотному описанию этого про­цесса символической реконструкции; цель толь­ко в том, чтобы обозначить ориентиры на этом но-

Согласно проводившемуся в 1990 году опросу, когда американ­цам представляли список хорошо известных катастрофических событий, явное большинство заявили, что Холокост «был самой ужасной трагедией в истории» (цит. по: Novick, 1999: 232. Кур­сив автора.).

ГЛАВА 2

вом маршруте и на изменяющемся «ландшафте» вокруг него.

Олицетворение травмы и ее жертв В ходе конструирования и распространения трагического нарратива Холокоста имело место несколько настоящих инсценировок - в книгах, фильмах, пьесах и телепередачах, — которые играли чрезвычайно важные роли. Первоначаль­но предназначенные для американской аудито­рии, они затем распространились по всему миру, с ними познакомились десятки, а возможно, и сотни миллионов людей, их без конца обсуждали как претендующие на высокий интеллектуаль­ный уровень зрители и читатели, так и те, что на него не претендовали, а также те, кто находился посередине. В настоящем контексте самым важ­ным аспектом этих постановок кажется то, что их воздействие достигалось за счет индивидуализа­ции травмы и ее персонажей. Такая индивидуа­лизация вписывала драму травмы в «домашний» контекст. Не стремясь описывать события в ши­роком историческом масштабе, не стремясь со­средоточиться на невероятных лидерах-исполи­нах, массовых движениях, больших скоплениях людей и идеологиях, эти постановки описывали события в контексте маленьких групп, семей и друзей, родителей и детей, братьев и сестер. Бла­годаря этому жертвы травмы превратились в ря­довых мужчин и женщин, в обыкновенных детей и родителей.

Прототипом этого индивидуализирующего жанра стал знаменитый «Дневник» Анны Франк. Впервые опубликованные в Голландии в 1947

ГЛАВА 2

году⁶⁷, эти отредактированные записи вышли на английском языке в 1952 году. Они легли в основу получившей в 1955 году Пулитцеровскую премию бродвейской постановки и чрезвычайно одобри­тельно встреченной и столь же популярной, но не­измеримо более влиятельной голливудской ленты 1959 года. Эта коллективная репрезентация нача­лась в Европе в виде дневника, который вела одна юная голландская девушка, скрывающаяся в убе­жище от нацистов, и развилась, пройдя через фазу американизации, в универсальный символ стра­дания и преодоления. Такое причудливое превра­щение стало возможным в первую очередь именно потому, что в записях в дневнике Анны меньше внимания уделялось внешним событиям - войне и Холокосту, - от которых она была в большой степени отрезана, чем ее внутреннему психологи­ческому смятению и человеческим взаимоотноше­ниям среди тех, кто разделял ее заточение. Отец Анны, Отто Франк, единственный член семьи, вы­живший в лагерях, руководил процессом публи­кации и инсценировок дневников своей дочери, и он очень четко понимал связь между сосредоточен­ностью Анны на своей частной жизни и потенци­ально универсализирующей привлекательностью «Дневника». В переписке с Мейером Шапиро, потенциальным автором пьесы, настаивавшим,

Трагический и интимный характер «Дневника Анны Франк», противопоставлявший его «прогрессивному нарративу» ран­него послевоенного периода, поначалу осложнил поиски изда­тельства.

«Квериод», литературное издательство в Амстердаме, отклони­ло рукопись «Het Achterhuis» («Убежище») по причине того, что «в 1947 году было очевидно, что война и все, с ней связан­ное, окончательно умерло.... Люди не желали вновь погру­жаться в темноту, едва лишь закончился ужас и были изгнаны тревоги этой беспросветной ночи. Они хотели уделять все свое внимание наступавшему новому дню» (Strenghold, 1988: 337).

ГЛАВА 2

напротив, на специфически еврейском характере воспоминаний Анны, Отто Франк отвечал ему, что «в том, что касается еврейского аспекта дневника, то вы правы, я не разделяю вашего мнения по это­му поводу.... Я всегда говорил, что книга Анны -это не книга о войне. Война составляет ее фон. Это также и не книга о евреях, хотя еврейская среда, чувства и окружения составляют ее фон.... Эту книгу больше читают и понимают люди нееврей­ского происхождения, чем еврейские круги. Так что не делайте из нее еврейскую пьесу» (wht. по: Doneson, 1987: 152)⁶⁸. Когда наконец были выбра­ны драматурги, которые должны были написать пьесу по «Дневнику» - Фрэнсис Гудрич и Альберт Хэкетт, - Франк раскритиковал их черновые ва­рианты на похожих основаниях.

«Прочитав тысячи рецензий и сотни личных писем о книге Анны из разных стран мира, я знаю, что в ней производит впечатление на людей, и пье­са должна передать их впечатления публике. Мо­лодые люди очень часто соотносят себя с Анной в своей борьбе во время взросления, а проблемы отношений [между] матерью и дочерью существу­ют во всем мире. Эти аспекты и роман с Петером привлекают молодых людей, в то время как роди­тели, учителя и психологи узнают что-то новое о скрытых чувствах молодого поколения. Когда я обсуждал книгу с миссис [Элеонорой] Рузвельт,

⁶⁸ В выполненной Джудит Доунсон весьма полезной исторической реконструкции процесса постановки «Дневника» также под­черкивается внимание к деталям личного характера. Однако, как и многие другие авторы (например, Rosenfeld, 1995), иссле­довательница заявляет, что такой акцент разрушает трагиче­ский посыл Холокоста, а не придает ему обобщенный характер. В этом она сходится с увеличивающейся группой тех, кто руга­ет «американизацию» Холокоста, - интерпретация, с которой, как уже говорилось, мой подход решительно не совпадает.

ГЛАВА 2

она решительно посоветовала мне разрешить по­становку пьесы и фильма, потому что только тогда мы смогли бы обратиться к массам и повлиять на них через миссию этой книги, которую она видела в желании Анны трудиться для человечества, до­стичь чего-то стоящего даже после своей смерти, в ее отвращении к войне и дискриминации» (цит. по: Doneson, 1987: 153).

Желание поспособствовать соотнесению с жерт­вами и нравственному расширению побудило дра­матургов перевести на английский язык чрезвы­чайно важную для книги песню, которую поют на праздник Хануки. В более ранней, книжной вер­сии песня пелась и публиковалась в оригинале, на иврите. Драматурги объяснили причины свое­го решения в письме к Франку. Оставить песню в оригинале, на иврите, писали они, «означало бы развести порознь персонажей пьесы и людей, кото­рые смотрят на них... Ведь большинство зрителей - не евреи. А то, к чему мы стремились, ради чего усердно работали, за что боролись на протяжении всей пьесы, - это заставить зрителей понять персо­нажей и соотнести себя с ними... превратить их в одно целое... что заставит их почувствовать, "что, если бы не милость божья, это мог бы быть я"» (цит. по: Doneson, 1987: 154).

Франк согласился, подтвердив, что его «пози­ция состоит в том, чтобы донести идею Анны до как можно большего числа людей, даже если и найдутся те, кто сочтет это святотатством» с ре­лигиозной точки зрения (цит. по: Doneson, 1987: 154). Годы спустя, после беспрецедентного успеха и театральной постановки, и фильма драматурги продолжали обосновывать свое решение отказать-

ГЛАВА 2

ся от иврита в драматургических терминах облег­чения психологического соотнесения зрителей с персонажами и символического расширения.

«То, на что мы все надеялись, о чем молились и за достижение чего мы глубоко благодарны, это соотнесение зрителями себя с людьми, вынужден­ными скрываться. Они воспринимаются не как некие чужаки, но как такие же люди, как зрите­ли, ввергнутые в эту ужасную ситуацию. Вместе с ними зрители переживают лишения, ужас, мо­менты нежности, подъема и невероятного муже­ства» (цит. по: Doneson, 1987: 155).

На протяжении шестидесятых годов трагиче­ская история Анны Франк заложила основу для крупномасштабного соотнесения с жертвой и сим­волического расширения. В 1995 году директор отдела еврейских исследований в Университете штата Индиана сообщал, что

«"Дневник молодой девушки"... читают повсе­местно в американских школах, и американские подростки также регулярно смотрят его сцениче­скую версию и фильм по книге. Учителя предлага­ют им соотнести себя с Анной Франк и писать рас­сказы, очерки и стихотворения о ней. Некоторые даже считают ее своего рода святой и молятся ей. В раннем отрочестве многие американские девоч­ки видят ее историю как свою историю, а ее судь­бу как неким образом связанную с их судьбой» (Rosenfeld, 1995: 37).

Символическое превращение, вызванное «Днев­ником Анны Франк», установило драматические параметры и подготовило сцену для целого потока книг, телевизионных показов и фильмов, которые в последующие десятилетия закрепили факт мас-

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

сового истребления евреев в качестве главного эпи­зода трагического, а не прогрессивного нарратива. По мере институционализации этого нового жанра репрезентация нацизма и Второй мировой войны все меньше и меньше сосредоточивалась на истори­ческих акторах, которые считались главными пре­жде. В 1953 году в получившем восторженный при­ем фильме Билли Уайлдера «Лагерь для военно­пленных № 17» (Stalag 17) было показано изнури­тельное бедственное положение американских сол­дат в немецких лагерях для военнопленных. Евреи даже не упоминались (Shapiro, 1992: 4). В начале шестидесятых годов в весьма популярном вечернем телевизионном сериале «Герои Хогана» (Hogan's Heroes) также показывались американские солда­ты в нацистской тюрьме. О «евреях» здесь тоже не упоминалось. В сущности, лагерь для военноплен­ных появлялся здесь как сцена для комедии, где в сатирическом ключе изображались злоключения, случавшиеся в результате повседневного общения американцев с охранниками-нацистами, и где по­следние часто выглядели удивительными, добро­желательными болванами. К концу шестидесятых годов ни комедия, ни романтическая мелодрама уже не были такими жанрами, обращение кото­рых к этому более раннему историческому периоду могло быть спокойно воспринято зрителями. Точно так же ни в какой инсценировке невозможно было миновать того, что к тому времени было признано главным историческим актором этого периода, а именно находившихся в концентрационных лаге­рях евреев⁶⁹.

⁶⁹ Это столкновение жанров проявилось в бурной полемике вну­три Германии, разразившейся в ответ на решение новой немец-

Такой переход закрепился в западной массовой культуре благодаря многосерийному телевизион­ному фильму «Холокост», чисто семейной драме, которая последовательно показывалась в эфире массовой американской аудитории по вечерам в апреле 1978 года. Эта постановка из четырех ча­стей продолжительностью девять с половиной часов, которую посмотрели сто миллионов амери­канцев, представляла в лицах ужасные и хорошо известные характерные приметы Третьего рейха, проследив десять лет жизни двух вымышленных семей, семьи ассимилировавшихся евреев и семьи высокопоставленного офицера СС.

Когда позднее эта чрезвычайно патетическая постановка был показана рекордному числу теле­зрителей в Германии, она вновь привлекла исклю­чительное внимание публики, на этот раз с даже большим эффектом катарсиса⁷⁰. Немецкие крити­ки, телекомментаторы и большое число простых зрителей не могли оторваться от того, что немец­кие телекомментаторы описывали как «самый спорный фильм всех времен» и как «фильм, ко­торый перевернул мир». Во время и после показа фильма в Германии, предваренного тщательной подготовкой общественности и сопровождавше­гося активными частными и публичными обсуж­дениями, немецкие социологи проводили опросы общественного мнения и интервью, чтобы отсле­дить его необыкновенное воздействие. Они обнару­жили, что произошедший благодаря фильму сдвиг в общественном мнении остановил нарождавшее-

кой кабельной компании показать старые эпизоды «Героев Хо­гана» в 1995 году.

⁷⁰ См. пространное социологическое обсуждение в: Zielinski (1986), из которого выросло данное обсуждение.

ГЛАВА 2

ся движение «возрождения Гитлера» и подавил давно звучавшие требования отдельных групп со­блюдать «баланс» в репрезентации массового ис­требления евреев. После этого сериала в немецком массовом и научном обсуждении нейтрализующие термины вроде «Окончательного решения» усту­пили место англоязычному термину «Холокост», а Рейхстаг отменил срок исковой давности для тех нацистов, которые участвовали в том, что теперь считалось не военными преступлениями, а пре­ступлениями против человечности. Драма трав­мы, таким образом, продолжила производить свой универсализирующий эффект⁷¹.

Именно после этого закрепившего Холокост события некоторые интеллектуалы, которые больше всего были связаны с привле­чением внимания публики к Холокосту, начали критиковать его превращение в массовую коллективную репрезентацию. Эли Визель выступил со своим знаменитым заявлением (цитировав­шимся ранее) о том, что онтологическая природа связанного с Холокостом зла делает невозможной его драматизацию. Таким образом, Визель жаловался на то, что драматизация украла Хо­локост у тех, кто в действительности от него пострадал, и опи­сывал телефильм как «оскорбление для тех, кто погиб, и для тех, кто выжил» (цит. по: Morrow, 1978). Такая критика только усилилась в ответ на последовавший поток фильмов и телевизи­онных постановок. Например, в книге Джудит Миллер (One, by One, by One: Facing the Holocaust) яростно критикуется присво­ение первоначального события культурой средств массовой ин­формации - «индустрией Холокоста» (Miller, 1990: 232). Миллер не рассматривала широкое распространение переживания собы­тий через средства массовой информации как способ универса­лизации, а скорее сетовала на конкретизацию Холокоста через его «американизацию», предположительно потому, что именно в Соединенных Штатах Америки создавалась большая часть этих продуктов средств массовой информации: «Самый ужасный ге­ноцид Европы превращается в американскую разновидность китча».

Помимо рефлекторного антиамериканизма, который продолжа­ет влиять на критическую оценку «индустрии Холокоста» все эти годы, такая точка зрения также отражает неприятие мас­совой культуры и отсутствие герменевтического слуха, харак­терное для подхода к смыслу с позиции «индустрии культуры» Франкфуртской школы. (См. Docker [1994] для ознакомления с мощной постмодернистской критикой по данной теме). Нападки такого рода находятся вне процессов понимания массовой куль­туры. Вместо истолкования смысла они выносят нравственные приговоры: «Данная вульгаризация есть новая форма историче-

ГЛАВА 2

Расширение круга преступников

Процессу олицетворения, который расширял масштаб соотнесения с жертвами трагедии, соот­ветствовало развитие нового понимания преступ­ников, устроивших Холокост, в рамках которого эти преступники вышли из границ конкретных исторических времени и места и стали универ­сальными персонажами, которым члены самых разнообразных групп не могли посочувствовать, но с которыми они были способны соотнести себя.

ского развлечения... В таких обществах, как американское, где длительность внимания публики измеряется в секундах и мину­тах, а не в годах и десятилетиях, где сентиментальность заменя­ет проникновение в суть и сочувствие, эта вульгаризация пред­ставляет существенную угрозу достойному сохранению памяти» (Miller, 1990: 232). Такие сетования говорят о совершенно непра­вильном понимании культурных процессов вообще и культурной травмы в частности. (См. нижеследующее обсуждение «дилеммы уникальности».)

Хотя такие жалобы сторонников левых взглядов выражаются с хорошими намерениями, показательно, что используемые в них аргументы «против превращения в предмет потребления» (anti-commodification) довольно близко пересекаются с консерва­тивными, иногда антисемитскими высказываниями, к которым прибегали немецкие консерваторы в своих попытках предотвра­тить показ многосерийного телевизионного фильма «Холокост» в Германии. Франц Йозеф Штраусе, придерживающийся правых, националистических взглядов лидер христианских демократов Баварии, назвал сериал «операцией по сколачиванию легких денег». Те люди в руководстве немецких телеканалов, которые были против выхода фильма в эфир, осуждали его как «культур­ный продукт... не соответствующий памяти жертв». «Шпигель» бранился по поводу изображения «истребления евреев в виде мыльной оперы... предназначенного на продажу фильма ужа­сов... импортированной дешевки... геноцида, опущенного до уровня «Бонанцы», с музыкой, которая больше подходит "Исто­рии любви"». После того как фильм был показан по телевидению и его огромное воздействие стало очевидным, один немецкий журналист приписал его эффект тому, что в постановке делался акцент на частной жизни: «Ни в одном другом фильме крестный путь евреев, ведущий к газовым камерам, еще не показывал­ся так живо... Только после и вследствие фильма "Холокост" большая часть нашего народа узнала, что скрывается за ужасной и бессодержательной формулой "Окончательное решение еврей­ского вопроса". Она знает об этом, потому что у американского режиссера хватило смелости порвать со сковывающей догмой... гласившей, что массовое истребление народа нельзя представ­лять в художественной форме» (цит. по: Herf, 1986: 214, 217).

ГЛАВА 2

Событием, сыгравшим решающую роль в таком пересмотре, несомненно, был процесс Адольфа Эйхмана в Иерусалиме в 1961 году. Он стал пер­сонифицированной и единичной репрезентацией истребления евреев нацистами, принесенной в настоящее из отвлеченных туманностей истори­ческого времени, репрезентацией, которую при­звали к ответу, после того как Эйхман был пойман службами безопасности Израиля в ходе дерзкой неузаконенной миссии, совсем как в шпионском романе или научной фантастике. Процесс исклю­чительно широко освещался прессой в Соединен­ных Штатах Америки. Тем летом Гэллап провел серию подробных интервью с пятьюстами произ­вольно отобранными жителями города Окленда в Калифорнии и обнаружил, что восемьдесят четы­ре процента опрошенных удовлетворяют мини­мальным критериям информированности об этом географически отдаленном событии, что было по­разительной цифрой, учитывая безразличие аме­риканцев к внешним делам (Lipstadt, 1996: 212, п. 54). В следующем году об Эйхмане и его процес­се было опубликовано по меньшей мере семь книг

(196).

Процесс, являвшийся первой юридической очной ставкой с Холокостом после Нюрнберга, был срежиссирован Израилем не для того, чтобы уйти от первоначальных событий, обобщив их, а для того, чтобы вернуться к ним. По выражению премьер-министра Давида Бен-Гуриона, процесс должен был дать «поколениям, которые родились и получили образование в Израиле после Холоко-ста... возможность ознакомиться с подробностя­ми этой трагедии, о которой они так мало знают»

ГЛАВА 2

(Braun, 1994: 183). Уроки надлежало извлечь из историй определенных мест и определенных на­родов, Германии, нацистов, Израиля и евреев, и они указывали на них же - говоря словами Бен-Гуриона, на «измерения трагедии, которую пере­жили наши люди» (Lipstadt, 1996: 213. Курсив мой. - Дж. А.). Однако к тому времени, как процесс Эйхмана завершился, он парадоксальным образом спровоцировал масштабную универсализацию злодеяний нацистов, которая лучше всего пере­дана в крайне противоречивом утверждении Хан­ны Арендт о том, что этот процесс вынудил людей осознать «банальность зла». Такое описание вины нацистов приобрело большое влияние, несмотря даже на то, что с ним резко и ожесточенно спори­ли как евреи, так и люди нееврейского происхож­дения. Ведь в качестве банально злого субъекта Эйхман мог стать «рядовым человеком». Арендт и сама всегда хотела подчеркнуть именно эту мысль. В своих самых ранних реакциях на истре­бление евреев нацистами она выразила свой ужас и изумление перед абсолютной бесчеловечностью нацистов. Наставник и друг Арендт Карл Ясперс упрекал ее за это, предостерегая против превраще­ния нацистов в «монстров» и «сверхлюдей». Такое превращение, предупреждал Ясперс, просто укре­пило бы грандиозные ницшеанские фантазии на­цистов, а также сняло бы ответственность со всех остальных⁷². Благодаря исключительному влия­нию Арендт стало казаться, что злодеи травмы не так уж и отличаются от прочих⁷³. Процесс и его по-

⁷² См. переписку Арендт и Ясперса по этим вопросам и проница­тельный анализ Ричарда Дж. Бернстайна (Hannah Arendt and the Jewish Question (1996)).

⁷³ «Поимка Эйхмана и его процесс, а также возникшие в после­дующие годы споры по поводу книги Ханны Арендт "Эйхман

13 Культурсоциология

ГЛАВА 2

следствия постепенно оформились таким образом, который сузил некогда огромное расстояние меж­ду послевоенной демократической аудиторией и злыми нацистами, соединив их, а не изолировав друг от друга. Эта связь между зрителями и зло­деями усилила трагическую драматургию травмы. В это же время на расширение круга «преступ­ников» влияли и другие силы. Самым показа­тельным примером служит эксперимент Стэнли Милграма, доказавший, что обычные, хорошо об­разованные студенты высших учебных заведений склонны «просто выполнять приказы» началь­ствующих над ними специалистов, даже до такой степени, где им пришлось бы подвергать серьезной опасности жизнь невинных людей. Такие данные привели к вызывающим глубокий дискомфорт во­просам о «доброй природе» всех человеческих су­ществ и о способности жить при демократическом режиме любого отдельно взятого человеческого общества. Милграм появился на обложке журнала «Тайм», и «эксперимент Милграма» стал частью фольклора шестидесятых годов. Эксперимент обобщил способность к совершению радикально­го зла, впервые продемонстрированную нациста­ми, до уровня всего населения Америки и взаимно усиливающим образом взаимодействовал с симво­лической реконструкцией преступников, начатой анализом Арендт Эйхмана. В одном интервью, ко-

в Иерусалиме" оказались чем-то наподобие пролога к эпохе перехода. В глазах широкой общественности Холокост впервые оформился как особый и обособленный от других процесс, обо­собленный от преступлений нацистов вообще» (Novick, 1994: 161). Только в результате такого обособления поэт А. Альварес мог сделать свое знаменитое замечание в «Атлантик Мансли» о том, что «хотя все бедствия Второй мировой войны померкли, образ концентрационного лагеря продолжает жить» (цит. по: Zelizer, 1998: 155).

ГЛАВА 2

торое Милграм провел с добровольцем после того, как разъяснил ему истинную сущность экспери­мента, этот доброволец заметил: «Как сказала моя жена, "Можешь называть себя Эйхманом"» (цит. по: Novick, 1999: 137)⁷⁴.

В течение последовавших десятилетий вслед за этой первой культурной реконструкцией по­следовали и другие мощные примеры. В 1992 году Кристофер Браунинг опубликовал широко обсуждавшееся историческое этнографическое исследование под названием «Совершенно обыч­ные люди: резервный полицейский батальон 101 и "Окончательное решение" в Польше» (Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland) (Browning, 1992), в центре внимания которого были повседневные действия и мотивы немцев, которые не были ни профес­сиональными военными, ни особенными при­верженцами идеологии, но которые тем не менее проводили систематические и жестокие еврей­ские чистки. Когда четыре года спустя Даниэль Гольдхаген опубликовал книгу «Добровольные палачи Гитлера: обычные немцы и Холокост» (Hitlers Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust) (Goldhagen, 1996), он хотел переложить вину на (по его словам) беспреце­дентный и особенный род антисемитизма, кото­рый он называл «уничтожительным», присущий самим немцам. Критическая реакция Браунинга на труд Гольдхагена была основана на историче-

Новик затем замечает, что «главным образом именно из-за при­нятия образа Эйхмана, созданного Арендт (и еще из-за Мил­грама), выражение "простое выполнение приказов" в словаре американцев превратилось из заявления о смягчающих обсто­ятельствах в убийственное обвинение».

13"

ГЛАВА 2

ских доказательствах, но также принижала зна­чение нравственной пристрастности, которая, ка­залось, подразумевалась идеями Гольдхагена. В сущности, Браунинг связал свои опытные откры­тия по поводу «обыденности» преступников с не­обходимостью универсализировать нравственные выводы, следующие из преступлений нацистов, и тем самым вернулся назад к более ранним откры­тиям Милграма.

«Что позволило нацистам мобилизовать и под­чинить остальную часть общества в деле массового истребления европейских евреев? Я полагаю, что тут мы, историки, должны обратиться к разобла­чениям социальной психологии - к изучению пси­хологических реакций на социальные ситуации.... Мы должны спросить, что на самом деле есть человек? Нам придется отказаться от успокаива­ющих и отстраняющих идей о том, что преступни­ки, ответственные за Холокост, были принципи­ально отличным от нас видом людей, потому что они были порождениями абсолютно другой куль­туры» (Browning, 1996: А72)⁷⁵.

В области массовой культуры чрезвычайно успешный фильм Стивена Спилберга «Список Шиндлера» также следует рассматривать в этом ключе. Неочевидным, но несомненным образом фильм освобождает образы преступников от кон­кретных признаков, демонстрируя возможности того, что «даже немцы» могли быть хорошими⁷⁶.

Более подробно см. Browning, "Ordinary Germans or Ordinary Men? A Reply to the Critics" в: Berenbaum & Peck (1998: 252-65) и Goldhagen, "Ordinary Men or Ordinary Germans?" в: Berenbaum & Peck (1998: 301-8).

«Спилберг не показывает, что сделали "немцы", он показывает, что сделали отдельные немцы, и дает нам надежду, что один из них — Шиндлер — станет одним из многих. В отличие от фильма

ГЛАВА 2

Утрата контроля над средствами

производства символов

Именно в этом контексте трагического превра­щения - по мере того как индивидуализация дра­мы выводила соотнесение с участниками событий за пределы собственно круга жертв-евреев и по мере того как ощущение нравственной виновности стало распространяться на существенно большее число людей, чем собственно круг нацистов, - пра­вительство Соединенных Штатов Америки и вли­ятельные социальные деятели утратили контроль над повествованием истории Холокоста. Когда американское правительство и его союзники побе­дили нацистскую Германию в 1945 году и захва­тили контроль над стратегическими уликами из лагерей смерти, они тем самым отобрали контроль над процессом репрезентации у нацистов и созда­ли гарантии того, что массовое истребление евреев будет представлено в антинацистском ключе. Что вполне естественно, в рассказывании этой истории бывшие союзники - главным образом Америка, но также Великобритания и Франция - изображали себя как ее нравственные главные герои, отводя себе очистительную роль героических носителей добра. В течение шестидесятых годов западные демократические государства были вынуждены уступить свою позицию главного рассказчика. Од­нако на этот раз контроль над средствами произ­водства символов перешел из одних рук в другие

"Холокост", фильм Спилберга рассказывает "правдивую исто­рию", которая, должно быть, выглядит вдвойне странной. Хотя события в "Списке Шиндлера", возможно, противоречат пред­ставлению о нацистском государстве как об идеальной маши­не, недостатки и государства, и Шиндлера предоставляют нам парадоксальный выбор - "других нацистов", немцев, которые делали добро» (Weissberg, 1997: 178. Курсив автора.).

ГЛАВА 2

в силу культурных причин в той же степени, что и благодаря силе оружия⁷⁷.

В «решающие годы» с середины шестидесятых до конца семидесятых политический, военный и моральный престиж Соединенных Штатов Аме­рики резко упал. Именно в этот период в глазах десятков миллионов американцев и прочих лю­дей внутреннее и международное сопротивление ведению Америкой войны во Вьетнаме превра­тило американский народ, а в особенности его правительство и вооруженные силы, в символ не спасительного добра, а апокалипсического зла. Это превращение было усилено и за счет других пробившихся на поверхность ростков «шестиде­сятых», особенно революционных настроений, порожденных студенческими движениями и движениями черных, борющихся за свои права, внутри Соединенных Штатов Америки и парти­занскими движениями за их пределами. Эти про­блемы «реального мира» привели к тому, что о Соединенных Штатах Америки стали говорить в терминах, которые до этого времени применялись исключительно к нацистским преступникам, от­ветственным за Холокост. В соответствии с про­грессивным нарративом, только враг стран анти­фашистской коалиции во Второй мировой войне

Дата добавления: 2017-01-14