Культурное конструирование травмы 2 страница

Да, нацизм породил травму в современной истории, но это была лиминальная (liminal) трав-

Предпосылка следующего утверждения состоит в том, что «спа­сение» может продолжать беспокоить социальные массы даже в светскую эпоху. Я выдвинул это теоретическое утверждение в связи с пересмотром тезиса о рутинизации в социологии рели­гии Макса Вебера и применил эту точку зрения в ряде других эмпирических исследований светских культур.

ГЛАВА 2

ма, представляющая «время вне времени», в том смысле, который вкладывал в это понятие Виктор Тернер²⁹. Эта травма была мрачной и пугающей, но в то же время она носила аномальный и, по крайней мере в принципе, временный характер. В таком виде от нее можно было избавиться (что и произошло) с помощью справедливой войны и мудрого, прощающего мира³⁰. Огромные челове­ческие жертвы, необходимые войне, измерялись и оценивались в терминах прогрессивного наррати­ва и обещанного им спасения. Пролитая на войне кровь освящала будущий мир и перечеркивала прошлое. Принесение в жертву миллионов людей можно было искупить, их священные души могли достичь социального спасения не за счет размазы­вания слезливых подробностей их смерти, но пу­тем уничтожения нацизма, силы, которая вызва­ла эту смерть, и путем планирования будущего, где будет создан мир, в котором больше никогда не может быть нацизма.

Оформление открытий о массовом истреблении евреев

Хотя медленные и задерживающиеся, но со временем совершенно определенные разоблаче-

²⁹ См. незаместимый анализ «лиминальности» ("liminality") Тер­нера - в развитии концепции ритуального процесса Арнольда Ван Геннепа (The Ritual Process (Turner, 1969)) и в его поздней­ших трудах.

*° Что касается последующего мирного договора, который обеспе­чил бы возможности для прогресса, то здесь, конечно же, имела место отсылка к злополучному Версальскому мирному догово­ру 1919 года, относительно которого в период между двух войн принято было считать, что он помешал прогрессивному нарра-тиву, мотивировавшему сторону союзников в Первой мировой войне. Президент Вудро Вильсон представил прогрессивный нарратив этой предыдущей войны, пообещав, что теперешняя «война, которая положит конец всем войнам», «превратит мир в место, где демократия будет в безопасности».

ГЛАВА 2

ния касательно планов нацистов переместить и, вполне возможно, уничтожить всех евреев Европы поначалу воспринимались с удивлением и всегда осознавались с содроганием, в действительности они подкрепили процесс категоризации зла, ко­торый уже шел: процесс кодирования нацизма, придания ему смыслового веса и превращения его в нарратив в качестве бесчеловечной, абсолютно злой силы. То, что жертвы-евреи переживали как исключительную травму, аудитория всех прочих людей переживала как своего рода безоговорочное подтверждение³¹. Таким образом, и по этой при­чине, демократическая аудитория, которой были адресованы рассказы о массовом истреблении, скорее отстранялась от жертв травмы, чем соотно­сила себя с ними. В некоем извращенном смысле результатом разоблачений стала нормализация ненормального.

³¹ Мне следует добавить, что это были жертвы еврейского и нееврей­ского происхождения, потому что жертвами массового истребле­ния нацистами помимо евреев были миллионы людей - поляки, цыгане, гомосексуалисты, люди с ограниченными физическими или психическими возможностями и все виды политических противников нацизма. (Более подробное обсуждение этой темы приводится ниже.) То обстоятельство, что практически все жерт­вы нееврейского происхождения были отсеяны из формирую­щейся коллективной репрезентации Холокоста, подчеркивает «произвольный» характер репрезентации травмы. Под словом «произвольный» я имею в виду ссылку на основополагающее утверждение Соссюра в «Курсе общей лингвистики» о том, что связь между означающим и означаемым не основана на неко­ем отношении внутренне верного или точного представления. Определение означающего - того, что мы обычно имеем в виду под символом или репрезентацией, - происходит не из его фак­тического или «реального» социального объекта как такового, а из его положения в системе других означающих, которая в свою очередь упорядочивается уже существующей более широкой зна­ковой системой, или языком. Речь идет, по сути, о том же пони­мании произвольности, каким пользуется Людвиг Витгенштейн на первых страницах «Философских исследований», в своем опровержении теории языка Августина. Понятие произвольно­сти, разумеется, не означает, что на репрезентацию не влияют внекультурные факторы, что показывает сосредоточенное на историческом контексте обсуждение в настоящей главе.

ГЛАВА 2

Фактическое существование планов нацистов по «Окончательному решению» еврейского во­проса, а также многочисленные документальные свидетельства продолжающейся деятельности по уничтожению евреев были официально зафик­сированы к июню 1942 года (Dawidowicz, 1982; Laqueur, 1980; Norich, 1998-99). В июле того же года более двадцати тысяч людей вышли на Мэ­дисон Сквер Гарден выразить несогласие с войной нацистов против евреев. Хотя президент Фран­клин Рузвельт лично не участвовал в этом, он при­слал специальное сообщение о том, что «эти пре­ступления», как он их называл, будут искуплены «итоговым призванием к ответу», который после­дует за победой союзников над нацизмом. В марте 1943 года Американский еврейский конгресс объ­явил, что жестоко убиты уже два миллиона евре­ев и еще больше миллионов числятся в списках смертников. Подробные описания «истребления», предоставленные конгрессом, широко освещались в американской прессе³². К марту 1944 года, когда

³² В феврале 1943 года популярный журнал с большой читатель­ской аудиторией «Америкэн Меркьюри» опубликовал про­странную статью Бена Хехта под названием «Истребление евреев» ("The Extermination of the Jews" (February 1943: 194-203)), где с достоверными подробностями описывались собы­тия уже произошедшие и те, которые должны были случиться в будущем. В «Тайм» также появилось следующее сообщение: «В отчете, основанном на немецких передачах и газетах, за­явлениях нацистов, перехваченных донесениях и историях выживших узников, которые добрались до свободного мира, [Всемирный еврейский] конгресс рассказал о том, что происхо­дило в Польше, этой бойне европейских евреев. К концу 1942 года, сообщил конгресс, были жестоко убиты 2 000 000 людей. Vernichtungskolonnen (истребительные команды) сбивали их в кучи и расстреливали из пулеметов, травили смертоносным газом, убивали высоковольтным электричеством и морили го­лодом. Почти всех их перед смертью раздели догола: их одежда была нужна нацистам» ("Total Murder," March 8, 1943: 29). Два месяца спустя «Ньюсуик» сообщил об уничтожении нацистами варшавского гетто: «Когда люди из гестапо и элитных гвардей­ских частей закончили свою работу, Варшава, бывшая прежде

9 Культурсоциология

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

немцы оккупировали Венгрию и стало известно об их намерении ликвидировать все ее еврейское на­селение, как пишет Люси Давидович, «Освенцим больше не был каким-то неизвестным названием» (Dawidowicz, 1982).

Однако, как кажется, именно эта самая извест­ность и ослабляла чувство изумления, которое могло бы привести к непосредственным действи­ям. Ведь Освенцим типизировался в терминах про­грессивного нарратива войны, нарратива, из-за которого невозможно было представить массовое истребление как нечто ненормальное, превратить Холокост в «Холокост». Как указывалось в при­веденной выше реконструкции дискурса о злодей­ствах, то, что позднее стали называть Холокостом, подавалось современникам событий как история войны, не менее, но и не более. В ходе частных

домом для 450 000 евреев, стала "judenrein" (очищенной от евреев). К последней неделе убили или депортировали всех» (May 24, 1943: 54). В октябре 1944 года весьма популярный журналист Эдгар Сноу опубликовал подробности о «нацистской фабрике смерти» в освобожденном советскими войсками горо­де Майданек в Польше в «Сатердей Ивнинг Пост» (October 28, 1944: 18-9).

Роберт Абцуг (1985) соглашается с тем, что «более омерзитель­ные факты массовой резни, трудовых лагерей и лагерей смер­ти, нацистской политики порабощения людей, которых они считали неполноценными, и истребления европейских евреев» были фактами, которые становились «известны из новостных источников и широко освещались с 1942 года» (Abzug, 1985: 17). В духе популярной теории травмы в версии философии Просвещения - которая утверждала бы, что знание ведет к ис­купительным действиям - Абцуг ограничивает свое согласие с существованием такого общеизвестного знания рядом огово­рок, настаивая на том, что и американские солдаты, которые открыли ворота лагерей, и американская аудитория страдали от нехватки «воображения» в отношении нацистского террора (17). Однако согласно теории культурной травмы, в рамках ко­торой осуществляется наше исследование, дело было не столь­ко в нехватке воображения, сколько в том, что коллективное воображение переводилось в нарратив в определенном ключе. Значение имеет не отсутствие восприятия, а сила тогдашнего прогрессивного нарратива, дискредитированного более поздни­ми концепциями, из-за которых прогрессивный нарратив стал выглядеть бесчувственным и даже бесчеловечным.

переговоров с американским президентом лидеры еврейского сообщества требовали, чтобы силы со­юзников предприняли особые усилия, чтобы об­наружить и разрушить лагеря смерти. Описывая эти провалившиеся попытки побудить страну вме­шаться, один выдающийся историк объясняет, что лидеры «не могли убедить занятого американ­ского президента и американскую общественность в значимости Освенцима для текущего момента истории» (Feingold, 1974: 250). Иными словами, хотя Освенцим кодировался как зло, ему просто не придавали достаточно серьезного смыслового веса.

Эти символически опосредованные противо­стояния не сосредоточивались на массовом ис­треблении самом по себе и взятом вне его связи с другими явлениями (the mass killings in and of themselves). Определенно, никто не подчеркивал и не утверждал, что обнаружено зло, не имеющее аналогов в истории человечества. Зло того време­ни уже было обнаружено, и это был нацизм, а не массовое истребление европейских евреев. Трав­мой, вызванной этим злом, была еще одна мировая война. Травма, переживаемая евреями в процессе их ликвидации, представлялась как одно из мно­гих последствий злодеяний нацистов. Когда газе­та «Лондон Тайме»³³ сообщила о смерти Адольфа Гитлера 2 мая 1945 года - на следующий месяц после разоблачений лагерей смерти, - то в некро­логе немецкий диктатор описывался как «вопло­щение абсолютного зла», и лишь вкратце упоми­налось о его «фанатичном отвращении к евреям» (цит. по: Вепп, 1995: 102). Как выразился один ³³ То есть «Тайме».

ГЛАВА 2

историк, «после того как массовое уничтожение людей было осмыслено, оно стало лишь еще одним злодейством в особенно жестокой войне» (цит. по: Вепп, 1995: 102)³⁴. Массовое истребление объясня­лось и подлежало искуплению в рамках прогрес­сивной борьбы с нацизмом.

Чтобы полностью понять первоначальное, соз­давшее рамки восприятия ознакомление амери­канцев с фактом массового истребления евреев, крайне важно помнить, что нарративы, какими бы прогрессивными и ориентированными на бу­дущее они ни были, состоят как из злодеев, так и из героев. Злодеи и их преступления были дав­но установлены: немецкие нацисты убили евреев в ходе гигантского, отвратительного злодейства войны. Героями были американские солдаты, и их вступление в концентрационные лагеря изо­бражалось не только как обнаружение этих ужа­сающих злодейств, но и как еще одна, кульми­национная стадия в длинной и столь нее хорошо известной последовательности «освобождения», со всеми теми надеждами на улучшение, кото-

³⁴ Другой историк, Питер Новик, утверждает то же самое: «Для большинства лиц нееврейского происхождения, а также и для большого числа евреев [Холокост] был просто одним из многих измерений ужасов нацизма. Глядя на Вторую мировую войну с сегодняшней точки зрения, мы склонны подчеркивать именно отличительные особенности убийственного рвения, с которым истреблялись европейские евреи. Современникам тех событий они часто представлялись в другом свете.... Евреи не выделя­лись как основные жертвы нацистов вплоть почти до самого конца Третьего Рейха. До 1938 года практически не было евреев именно как евреев в концентрационных лагерях, наполненных в основном социалистами, коммунистами, трейд-юнионистами, интеллектуалами-диссидентами и им подобными. Даже ког­да сообщения о массовом уничтожении евреев во время войны дошли до Запада, их истребление подавалось как одно, хотя и самое большое, злодейство из длинного списка преступлений, таких как зверское убийство чехов в Лидице, французов в Ора-дуре и американских военнопленных в Мальмеди» (Novick, 1994: 160).

ГЛАВА 2

рые подразумевает этот характерный для утопий термин. «Когда представители прессы вступили на территорию лагерей на западном фронте, - пи­шет историк культуры Барби Зелизер, - они об­наружили, что самый эффективный способ рас­сказывать историю злодейства — это хроника ос­вобождения» (Zelizer, 1998: 63). Что характерно, Зелизер озаглавила свою собственную подробную реконструкцию впечатлений журналистов «Хро­ники освобождения» ("Chronicles of Liberation") (63-85). Когда читателям «Нью-Йорк Тайме» и «Лос-Анджелес Тайме» 16 апреля была пред­ставлена фотография из Бухенвальда, на кото­рой изображались двухъярусные кровати, до отказа забитые запуганными, ужасно исхудав­шими мужчинами-заключенными, им сообща­лось, что они смотрят на «людей, освобожденных от рабского труда» (183). 5 мая газета «Пикчер Пост» опубликовала шестистраничный разво­рот с фотографиями злодейств. В том, как были оформлены переворачивающие душу образы, сквозила тема грядущего прогресса. Одна общая подпись гласила: «Узники тюремных лагерей, освобожденные в ходе наступления союзников: для многих мы пришли слишком поздно» (129). Фотографии мертвых или оборванных и умираю­щих от голода жертв часто располагались рядом с фотографиями хорошо одетых и накормленных немецких граждан из близлежащих городов, чтобы подчеркнуто привязать преступление к особой природе самих немцев. В сопроводитель­ной статье, названной «Проблема, вызывающая Удивление у всей Европы», «Пикчер Пост» опи­сывала «ужас, происходивший на расстоянии

ГЛАВА 2

видимости и слышимости от сотен тысяч обман­чиво нормальных, благопристойных немецких граждан. Как такое возможно? Что должно было произойти в уме целого народа, чтобы такие вещи терпелись в течение хотя бы одного дня?» (цит. по: Zelizer, 1998: 128). На этих же фотографиях часто был виден и представительный американ­ский солдат, стоящий на страже и критически наблюдающий за происходящим. Текст рядом с еще одним имевшим широкое хождение снимком в «Пикчер Пост» совершенно ясно давал понять, каким должен быть прогрессивный ответ на эти вопросы. «Сходить с ума от ярости недостаточно. Кричать повсюду об "уничтожении" Германии бессмысленно. Смысл имеет только одно - попы­таться понять, как люди опустились так низко, и набраться твердой решимости пойти на те слож­ности и неудобства и заплатить ту цену, которые необходимы для того, чтобы ни у одного народа больше не было возможности еще раз так изга­дить мир» (цит. по: Zelizer, 1998: 129).

Именно внутри этого очень узкоспециализи­рованного прогрессивного нарратива были сдела­ны первые шаги в сторону универсализации. По­скольку массовое истребление евреев в хроноло­гическом отношении происходило в период завер­шения войны и поскольку оно, несомненно, пред­ставляло собой самый ужасный пример злодейств нацистов, оно очень скоро стало рассматриваться не просто как симптом, а как эмблема и канони­ческая репрезентация зла, которое прогрессивный нарратив обещал оставить в прошлом. Как написал о своем посещении Ордруфа, первого лагеря, осво­божденного американскими солдатами, романист

глава 2

и военный корреспондент Мейер Левин, «мы как будто проникли наконец в центр черного сердца, в самое пульсирующее нутро злого сердца» (цит. по: Abzug, 1985: 19). С одной стороны, травма была привязана к определенному месту и обстоятель­ствам - она случилась во время этой войны, в этом месте и затронула этих людей. С другой стороны, массовое истребление приобрело универсальный характер. Действительно, в месяцы, последовав­шие за первоначальными разоблачениями, истре­бление часто обозначалось новым термином «гено­цид»: преступление, определяемое как попытка уничтожить целый народ. Хотя этот термин и был введен ранее, во время собственно периода войны, но стал известен общественности и начал широко употребляться только после обнаружения зверств нацистов³⁵.

Реакцией на эту новую репрезентацию стало расширение сферы дел, рассматриваемых в Меж­дународном военном трибунале в Нюрнберге. Про­цессы, которые понимались как основной инстру­мент привязки послевоенных задач союзников к идее прогрессивного искупления, должны были выйти за рамки преследования нацистских лиде-

Термин был введен в 1944 году американским исследова­телем Ральфом Лемкиным (Axis Rule in Occupied Europe (Lemkin,1944)). По определению Лемкина геноцид означал по­пытки уничтожить основы национальных и этнических групп и относился к широкому спектру враждебных действий, вклю­чавших нападения на политические и социальные институты, культуру, язык, национальные чувства, религию, экономиче­ское существование и личную безопасность и достоинство. Этот термин должен был относиться ко всем направленным против нации действиям, осуществляемым нацистами в отношении оккупированных народов внутри гитлеровского Рейха. Иными словами, когда этот термин появился впервые, в нем определен­но не делался упор на компонент, связанный с массовым истре­блением, который после обнаружения лагерей смерти стал ему приписываться.

ГЛАВА 2

ров за военные преступления и рассмотреть роль этих лидеров в массовом истреблении еврейского народа. Судья Роберт Джексон, главный предста­витель обвинения со стороны Америки, обещал, что процесс будет иметь целью не только преследо­вание тех, кто несет ответственность за войну, но и предоставление «бесспорных доказательств неве­роятных событий» - преступлений нацистов (цит. по: Вепп, 1995: 102). Первые три статьи состояще­го из двадцати тысяч слов обвинения в адрес двад­цати трех высокопоставленных нацистских чинов­ников были связаны с собственно преследованием военных преступлений. Чиновники обвинялись в заговоре, применении военной агрессии и нару­шении правил ведения войны. Четвертая статья, добавленная уже только в месяцы, непосредствен­но предшествовавшие октябрьскому процессу в Нюрнберге, обвиняла нацистских лидеров в новом виде преступления, а именно в «преступлениях против человечности». Это был первый шаг к уни­версализации социальной репрезентации массово­го истребления евреев. Тем не менее с сегодняш­ней точки зрения этот шаг выглядит относительно ограниченным, потому что его задачей было под­твердить невинную праведность и национальные амбиции одной конкретной стороны. Например, в своих первых отчетах об обвинениях «Нью-Йорк Тайме» напрямую связывала массовое истребле­ние евреев с самой войной и считала вопрос нака­зания за него относящимся к мерам, необходимым для предотвращения любой будущей «агрессивной войны». Под заголовком «Предстоящие процессы по поводу военных преступлений» газета отмеча­ла, что «полномочия этого трибунала назначать

ГЛАВА 2

наказание напрямую следуют из победы в войне» и что его цель - «установить принцип, согласно которому ни один народ никогда снова не будет во­евать, кроме случаев прямого на него нападения или с разрешения мировой организации» (October 9, 1945: 20). Нюрнбергские процессы, иначе гово­ря, не воспринимались как предотвращающие ге­ноцид или преступления против человечности как таковые. В тот момент времени совершение таких преступлений не могло восприниматься отдельно от нацистов и недавно завершенной агрессивной войны.

Сила прогрессивного нарратива означала, что, хотя разоблачения 1945 года подтвердили факт массового истребления евреев, они не создали травму для послевоенной аудитории. Победа и Нюрнбергские процессы по поводу военных пре­ступлений должны были положить конец нацизму и смягчить его последствия причиненного зла. По­слевоенное искупление зависело от того, останется ли массовое истребление «в прошлом», станет ли человечество двигаться дальше и займется ли по­строением нового мира.

«С конца войны и до начала шестидесятых годов в Америке преобладал оптимистический дух «мы можем». Те, кто вернулся с войны, заботились о том, чтобы создать семью и сделать карьеру, а не о том, чтобы цепляться за ужасы прошлого.... Каза­лось, что сейчас неподходящее время для того, что­бы сосредоточиваться на болезненном прошлом, в особенности на прошлом, которое, как казалось, не имеет прямого отношения к данной стране. Это со­бытие произошло на другом континенте. Оно было совершено другой страной против «другого» ("ап-

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

other") народа. Какое значение это имело для аме­риканцев?» (Lipstadt, 1996: 195-214).

«[Что касается] терминов, в которых амери­канцы середины пятидесятых годов были гото­вы говорить о Холокосте: ужасное событие, это правда, но в конечном итоге не трагическое и не повергающее в уныние; переживание, омраченное призраком жестокой смерти, но в то же время не лишенное способности вдохновлять, утешать, во­одушевлять.... На протяжении конца сороковых и долгого времени в пятидесятых преобладающим отношением было оставить все "это" в прошлом и продолжать жить» (Rosenfeld, 1995: 37-8).

«После Войны американские евреи занялись, причем с большой энергией и щедростью, уничто­жением наследия Холокоста, заботясь о выжив­ших, [которых] побуждали оставить жуткое про­шлое позади, строить новую жизнь в своих при­емных домах.... Когда представителям ведущих еврейских организаций в конце сороковых годов было предложено создать мемориал Холокоста в Нью-Йорке, они единодушно отказались: он будет, сказали они, способствовать распространению об­раза евреев как "беспомощных жертв", а эту идею они желали дезавуировать» (Novick, 1994: 160).

Ранние реакции на массовое истребление евре­ев не были вызваны ни подавлением эмоций, ни нравственным смыслом. Скорее они были резуль­татом совокупности коллективных представле­ний, луч нарративного света которых фокусиро­вался на триумфальном изгнании зла. Большин­ство американцев не соотносили себя с жертвами травмы еврейского народа. Хотя они нисколько не были замешаны в совершении этого зла, аме-

риканцы победили тех, кто нес ответственность за массовое истребление, и добросовестно принялись перестраивать социальные и политические поряд­ки, которые ему способствовали. Это не означает, что массовое истребление евреев рассматривалось с позиций релятивизма или хладнокровно. В со­ответствии с прогрессивным нарративом, священ­ная обязанность Америки состояла в том, чтобы искупить жертву, принесенную этой самой много­численной категорией жертв нацистов. В после­военной Америке общественность искупала жерт­вы военного времени, требуя денацификации не только немецкого, но и американского общества. Самнер Уэллс изящно сформулировал проблему спустя месяц после того, как солдаты вошли в на­цистские лагеря смерти:

«Преступления, совершенные нацистами и их соучастниками в отношении еврейского народа -это неистребимые пятна на всей современной ци­вилизации.... Это пятна, за которые нашему по­колению будет стыдно перед поколением, которое еще не родилось. Ведь мы и наши правительства, которым мы доверяли власть в течение лет между Великими войнами, не можем снять с себя ответ­ственность за то, что допустили появление в мире таких условий, при которых стали возможны­ми столь ужасающие события. Демократические страны не могут легкомысленно попытаться из­бежать ответственности. Мертвым невозможно предложить компенсацию.... Но в той степени, в какой компенсация может быть предложена, она, несомненно, составляет моральный долг свобод­ных народов земли, коль скоро они одержали по­беду» (Welles, 1945: 511).

ГЛАВА 2

Очищение Америки и искупление

убийства евреев

В Америке в годы, непосредственно последовав­шие за войной, социальное узаконивание антисе­митизма под воздействием логики прогрессивной трактовки искупления постоянно подвергалось нападкам, а некоторые из его основных институ­циональных проявлений были разрушены. Дав­няя традиция анти-антисемитизма, оформлявшая прогрессивный нарратив и закрепившаяся в годы между двух войн благодаря ведущим представите­лям американской интеллектуальной и культур­ной элиты, достигла своей кульминации сразу же после войны в ходе масштабного сдвига в амери­канском общественном мнении по поводу еврей­ского вопроса (Stember, 1966). Всего несколько дней спустя после окончания военных действий, в ответ на призыв со стороны Национального совета христиан и евреев, все три кандидата в мэры горо­да Нью-Йорка поклялись «удерживаться от при­зывов к расовому и религиозному разделению в ходе избирательной кампании». Один из них чет­ко обозначил связь такого открытого анти-анти­семитизма со стремлением сохранить и укрепить соотнесение со смыслом триумфа Америки в войне против нацизма.

«Эти выборы будут первыми, проходящими в городе Нью-Йорке после нашей победы над нациз­мом и японским фашизмом. Таким образом, они станут возможностью для практической демон­страции демократии в действии - демократии, в которой все являются равноправными граждана­ми, в которой нет и никогда не должно быть граж­дан второго сорта и в которой... исповедуемая кан-

ГЛАВА 2

дидатом религия не должна играть роли в ходе из­бирательной кампании» (New York Times, October 1, 1945: 32).

В своей авторитетной статье Леонард Диннер-штейн зафиксировал существенный подъем поли­тической активности еврейских групп сразу после войны, с 1945 по 1948 год (Dinnerstein, 1981-82). Он описывает, как эти недавно ставшие известны­ми и зачастую недавно сформировавшиеся груп­пы проводили конференции, писали передовицы и выступали с конкретными предложениями по поводу законодательных и институциональных перемен. К 1950 году такая деятельность приве­ла к успешному выявлению существования квот, ущемляющих права евреев, а зачастую и к их от­мене, и в целом обеспечила огромные перемены в практическом и культурном положении амери­канских евреев. В том же месяце, когда кандидаты в мэры Нью-Йорка объявили о своем анти-антисе-митизме, издание «Америкэн Меркьюри» опубли­ковало статью «Дискриминация в медицинских институтах», полную графиков и подробной доку­ментации, где детально описывалось существова­ние квот, ущемляющих права евреев, в некоторых из самых престижных профессиональных органи­заций Америки. Хотя основным предметом статьи была дискриминация в отношении евреев, факты излагались в контексте важнейших ожиданий, связанных с понятиями «Америка» и «демокра­тия». История начиналась с небольшого рассказа о «Лео, умном и представительном американском парне», который «мечтал стать великим врачом».

«[У него] были отличные успехи в учебе, [но] после того, как он окончил школу... его первая

ГЛАВА 2

заявка на поступление в медицинский инсти­тут... была таинственным образом отклонена. Он подавал заявки снова и снова - в семьдесят во­семь институтов - и всегда с тем же невыносимо печальным результатом... ни у одного института не хватило смелости сказать Лео откровенно, что его не допускают, потому что он еврей.... Чтобы оправдать применение системы квот, обычно го­ворится, что следует поддерживать некое соот­ношение между числом врачей каждой расовой и религиозной принадлежности и долей этой расы или религии в общем населении страны, [но] по­верхностная логика такой арифметики рассыпа­ется, как только ее начинаешь анализировать с демократической или просто общечеловеческой точки зрения. [Это] ложная и не-американская арифметика». (October, 1945:391-9. Курсив мой. - Дж.А.)³⁶.

В том же году, но несколько ранее, «Комитет независимых граждан» попросил трехсот препо­давателей выступить против ограничений по за­числению евреев в учебные заведения страны. Эрнест Хопкинс, президент Дартмутского коллед­жа, отказался и открыто поддержал принятые в Дартмуте еврейские квоты на том основании, что нацизм в Германии был спровоцирован тем, что большая доля немецких профессий отошла к ев­реям. Замечания Хопкинса были встречены шква­лом общественного осуждения. Заголовок «Нью-Йорк Пост» гласил: «Дартмут изгоняет евреев, "чтобы покончить с антисемитизмом", заявляет президент». На следующий день конкурирующий

Автор, Фрэнк Кингдон, раньше был методистским священно­служителем.

ГЛАВА 2

таблоид «ПМ» разместил фотографию Хопкин­са рядом с изображением нацистского идеолога Альфреда Розенберга и обвинил президента Дар­тмутского колледжа в том, что он «ораторствует с позиций Гитлера и Розенберга» (цит. по: "Sense or Non-sense?" Time, August 20, 1945: 92). В ста­тье, озаглавленной «Антисемитизм в Дартмуте», «Нью Репаблик» предложила взгляд на противо­речивое высказывание с прогрессивной позиции, предположив, что оно могло бы сделать «нас на шаг ближе к исправлению одного из самых боль­ших недостатков американской цивилизации в настоящий момент». Антисемитизм относился к устаревшему прошлому, уничтоженному войной против нацизма: «Мы больше не можем позволить себе роскошь в виде этих устаревших мифов о раз­личиях между расами, господин Хопкинс; если вы в это не верите, спросите Гитлера» (August 20, 1945: 208-9. Курсив мой. - Дж. А.).

Дата добавления: 2017-01-14