В современной теории культуры

Одной из первых исследовательских тради­ций, применивших теории французской nouvelle vague⁶ за пределами ее питомника - парижской среды, был Центр современных культурных ис­следований, широко известный как Бирмин­гемская школа. Фирменным приемом школы стало соединение идей о культурных текстах с установленным Антонио Грамши неомарксист­ским пониманием роли, которую культурная гегемония играет в поддержании социальных отношений. Это позволило применять захваты­вающие новые идеи о том, как работает культу­ра, к разнообразным контекстам и в то же время не отказываться от утешительных старых идей о классовом господстве. В результате появилась такая «социология культуры», которая связыва­ла культурные формы с социальной структурой в качестве проявлений «гегемонии» (если ис­следователю не нравилось то, что он наблюдал) или «сопротивления» (если нравилось). В своих лучших проявлениях этот вид социологии ино­гда служил источником блестящих наблюдений. В этнографическом исследовании Пола Уиллиса (1977) о школьниках, детях представителей ра­бочего класса, замечательно передан дух време­ни, присущий «ребятам», или «лэдам» ("lads"). Классическое исследование «Усмирение кри­зиса» (Policing the Crisis) Стюарта Холла, Чеза Критчера, Тони Джефферсона, Джона Кларка и Брайана Робертса (1978), посвященное мораль-

Новой волны (фр.)

ГЛАВА 1

ной панике по поводу хулиганства в Британии семидесятых годов, представляет собой расшиф­ровку дискурса городского упадка и расизма, который подвел фундамент под авторитарную политику крутых мер. В этом труды Бирмин­гемской школы приблизились к «сильной про­грамме» за счет своей способности реконструи­ровать социальные тексты и значимые смыслы. В чем они, однако, терпят неудачу, так это в об­ласти культурной автономии (Sherwood, Smith, & Alexander, 1993). Невзирая на попытки вый­ти за рамки классического марксизма, неограм-шианская теория демонстрирует показательную двусмысленность в отношении роли культуры, что характерно для слабой программы, чем от­личаются и сами блестящие «Тюремные тетра­ди» (Gramsci, 1971). Такие термины, как «ар­тикуляция» ("articulation") и «укорененность» ("anchoring") предполагают контингентность в игре культуры. Но эта контингентность часто сводится к инструментальному разуму (в том случае, когда элиты «артикулируют» дискурс в целях гегемонии) или к какому-либо виду не­определенной системной или структурной при­чинности (в случае, если дискурсы «укоренены» в отношениях власти).

Неспособность решительно взяться за про­блему культурной автономии и уйти от проекта социологии культуры «западного марксизма» (Anderson, 1979) сыграла свою роль в фатальной неопределенности представлений по поводу ме­ханизмов, посредством которых культура свя­зывается с социальной структурой и действием. Нет более понятной иллюстрации этого послед-

ГЛАВА 1

него процесса, чем собственно «Усмирение кри­зиса» (Hall, Jefferson, Clarke, & Roberts, 1978). Представив читателю подробную картину пани­ки, связанной с уличными ограблениями, и ее символического резонанса, авторы сбиваются на ряд решительных заявлений о том, что мо­ральная паника связана с экономической логи­кой капитализма и его скорым крахом, а также о том, что она оправдывает политику борьбы с уличной преступностью, являющей собой при­бежище латентных революционных тенденций. Однако конкретные механизмы, посредством которых зарождающийся кризис капитализма (он все еще не наступил?) преобразовывается в конкретные решения судей, парламентариев, редакторов газет и исполняющих свои обязан­ности полицейских, так и не были раскрыты. В результате появляется теория, которая, несмо­тря на критическую остроту и герменевтические возможности, превосходящие классический функционализм, любопытным образом напоми­нает Парсонса своей склонностью приводить аб­страктные влияния и процессы в качестве адек-* ватного объяснения эмпирических социальных действий.

В этом отношении труды Пьера Бурдье, в противоположность Бирмингемской школе, об­ладают подлинными достоинствами. В то время как многим выполненным в традициях Бирмин­гемской школы исследования, как кажется, не­достает методологической строгости, сочинения Бурдье опираются на надежный фундамент как качественных, так и количественных эмпириче­ских исследований среднего уровня. Его выводы

ГЛАВА 1

и утверждения более осторожны и не столь де­монстративно тенденциозны. Более того, в луч­ших произведениях Бурдье, таких как описание кабильского дома или французского крестьян­ского танца (Bourdieu, 1962, 1977), его способ­ности к плотному описанию доказывают, что его музыкальная чуткость к распознаванию и деко­дированию культурных текстов ничуть не усту­пает той, которой обладают этнографы Бирмин­гемской школы. Несмотря на эти его свойства, исследования Бурдье также следует отнести к слабой программе - к социологии культуры, а не к культурсоциологии. Как только исследова­телям удалось справиться с терминологической неопределенностью, которая всегда отличала слабую программу, им стало ясно, что в системе Бурдье роль культуры заключается главным об­разом в том, чтобы обеспечивать воспроизводство неравенства, нежели чем допускать новшества (Alexander, 1995a; Honneth, 1986; Sewell, 1992). В результате культура, действующая через габи­тус, выступает скорее как зависимая, а не как не­зависимая переменная. Она представляет собой коробку передач, а не мотор. Когда нужно четко указать, как именно происходит процесс воспро­изводства, Бурдье не дает ясного ответа. Габитус порождает чувство стиля, легкости и вкуса. Од­нако чтобы понять, как именно все это влияет на стратификацию, нужно нечто большее, а именно подробное исследование конкретных социаль­ных ситуаций, в которых принимаются решения и обеспечивается социальное воспроизводство (см. Lamont, 1992). Нам нужно больше узнать о мышлении людей, принимающих решения на

ГЛАВА 1

собеседованиях о приеме на работу и в издатель­ствах, о влиянии динамики аудитории на учеб­ный процесс или о логике, управляющей процес­сом цитирования. Без этого «связующего звена» у нас останется только теория, которая указыва­ет на гомологию обстоятельств, но не может при­вести явных доказательств.

Трактовка Бурдье связи культуры с властью также не соответствует идеалам сильной про­граммы. В его понимании системы стратифика­ции используют соревнующиеся друг с другом в разных областях статусные культуры. Семан­тическое содержание этих культур имеет малое отношение к тому, как организовано общество. Смысл не имеет широкого влияния. Если Вебер, например, утверждал, что формы эсхатологии оказывают важное воздействие на способы орга­низации социальной жизни, то для Бурдье куль­турное содержание произвольно и несуществен­но. В его формулировке всегда будут системы стратификации, определяемые классом, и все, что имеет значение для господствующих групп, -это обладать собственным легитимным культур-* ным кодом. В итоге можно сделать вывод, что здесь мы имеем дело с анализом в духе Веблена, где культура предоставляет акторам стратеги­ческий ресурс, внешнюю среду действия, а не Текст, формирующий мир имманентным обра­зом. Люди пользуются культурой, но, как ка­жется, не проявляют к ней слишком большого интереса.

Труды Мишеля Фуко, а также постструкту­ралистская и постмодернистская теоретическая программа, которой они положили начало, пред-

ГЛАВА 1

ставляют собой третью слабую программу, кото­рую следует обсудить. Хотя это блестящие тру­ды, в них также можно обнаружить множество противоречий, которые не позволяют им соот­ветствовать сильной программе. С одной сторо­ны, главные теоретические тексты Фуко (1970, 1972), «Археология знания» и «Слова и вещи», предоставляют важную основу для сильной про­граммы благодаря утверждению, что дискурсы произвольным образом классификацируют мир и влияют на формирование знания. Эмпирические применения данной теории также заслуживают похвалы за то, что в них обширные исторические данные собраны способом, приближающимся к реконструированию социального текста. Пока что одни плюсы. К сожалению, есть и другая сторона. Главное затруднение заключается в ге­неалогическом методе Фуко; в его утверждении, что власть и знание слиты во власть/знание. В результате появляется редукционистская ли­ния рассуждений, похожая на функционализм (Brenner, 1994), где дискурсы гомологичны ин­ститутам, потокам власти и технологиям. Кон-тингентность обозначена на уровне «истории», на уровне не поддающихся теоретическому ос­мыслению коллизий и нарушений, а не на уровне диспозитива. Поэтому здесь остается мало места для синхронически организованной контингент­ное™, которая могла бы соединить разрывы меж­ду культурой и институтами, между властью и ее символическими или текстовыми основаниями, между текстами и интерпретациями этих текстов акторами. Иными словами, такая привязка дис­курса к социальной структуре не дает возможно-

ГЛАВА 1

сти понять, как автономная сфера культуры ме­шает или помогает акторам выносить суждения, делать критические оценки или полагать транс­цендентные цели, создающие текстуру социаль­ной жизни. В мире Фуко «тюрьма языка» Ницше находит такое прочное материальное выраже­ние, что не остается места для культурной авто­номии и, следовательно, автономии действия. В ответ на критику такого рода в своих поздней­ших трудах Фуко пытался теоретически разра­ботать проблемы «себя» (self) и сопротивления. Но он делал это ad hoc, рассматривая акты сопро­тивления как случайные расстройства функции (Brenner, 1994: 698) или необъяснимые случаи самоутверждения. Эти поздние тексты не учиты­вают способы, посредством которых культурные фреймы могут позволять «изгоям» создавать и поддерживать противостояние власти.

В самом влиятельном на данный момент на­правлении, вскормленном школой Фуко, мож­но наблюдать, что скрытое напряжение между Фуко (1972) периода «Археологии» и Фуко в его генеалогическом воплощении было решитель­но разрешено в пользу теории антикультурного типа. Продолжающее расти собрание трудов по «правительственности» ("governmentality") фо­кусируется на контроле над населениями (Miller & Rose, 1990; Rose, 1993), но делает это через рассмотрение роли административных техник и экспертных систем. Разумеется, признается важ­ность «языка», как и то, что управление носит «дискурсивный характер». Это звучит обнадежи­вающе, но при более пристальном рассмотрении оказывается, что «язык» и «дискурс» сводятся

ГЛАВА 1

ГЛАВА 1

к сухим разновидностям технического общения (графики, статистические данные, отчеты и так далее), действующим в качестве технологий, которые позволяют институтам и бюрократиям «оценивать, делать расчеты и вмешиваться» на расстоянии (Miller & Rose, 1990: 7). Совсем не­много сделано для того, чтобы реконструировать текстуальную природу политического и админи­стративного дискурсов. Не предпринимаются по­пытки выйти за пределы «неплотного описания» (thin description) и установить более широкие символические схемы, страстные, аффективные критерии, посредством которых политика кон­троля и координации оценивается как гражда­нами, так и элитами. В этом пункте проект по исследованию правительственности не соответ­ствует стандарту, заданному книгой Холла и его соавторов (1978), которая по крайней мере суме­ла передать эмоциональный дух популизма Ве­ликобритании эпохи Хита⁷.

Исследования, посвященные «производству и восприятию культуры», знаменуют собой чет­вертую слабую программу, которая будет здесь рассматриваться. В отличие от программ, кото­рые обсуждались выше, этому направлению не свойственна теоретическая бравурность, и оно не возглавляется харизматическим лидером. По большей части его отличают невоспетые добро­детели интеллектуальной скромности, прилежа­ния, ясности и усердного внимания к вопросам метода. Многочисленные сторонники этого на­правления создают здравые эмпирические ис-

⁷ Сэр Эдвард Хит (Edward Heat, 1916-2005) - британский пре­мьер-министр с 1970 г. по 1974 г. - Примеч. ред.

следования среднего уровня, где рассматрива­ются обстоятельства, при которых производится и потребляется «культура» (для ознакомления с обзором см. Crane, 1992). Вот почему данный тип исследований приобрел особое влияние в Со­единенных Штатах Америки, где такие свойства лучше всего соответствуют профессиональным нормам в социологии. Большое преимущество данного подхода состоит в том, что он устанавли­вает ясные причинные связи между культурой и социальной структурой и таким образом избегает ловушек неопределенности и двусмысленности, которыми характеризуются более амбициозные в теоретическом отношении подходы. К несча­стью, эта интеллектуальная честность обычно используется только для того, чтобы передать ре­дукционистский импульс, остающийся скрытым в рассмотренных выше подходах. Складывает­ся впечатление, что главная цель этого потока исследований (например, Blau, 1989; Peterson, 1985) заключается в том, чтобы отделаться объ­яснением культуры как продукта поддерживаю­щих ее спонсорских институтов, элит или инте­ресов. В центре процесса производства культуры находится стремление к доходу, власти, прести­жу. В то же время восприятие культуры неумо­лимо определяется социальным положением. Так, этнографические исследования зритель­ской аудитории предпринимаются, чтобы укре­пить решающее влияние класса, расы и тендера на понимание телевизионных программ. Это уже «социология культуры» в чистом виде. Цель ана­лиза состоит не столько в том, чтобы раскрыть воздействие смысла на формирование социаль-

ГЛАВА 1

ной жизни и идентичностей, сколько в том, что­бы рассмотреть, как социальные жизнь и иден­тичности ограничивают потенциальные смыслы. Хотя социологические обоснования такого исследования достойны одобрения, для призна­ния автономии культуры нужно нечто большее, а именно твердое понимание кодов, которые за­действованы в рассматриваемых культурных объектах. Только учитывая эти коды, можно увидеть, что у культурных продуктов есть вну­тренние культурные воздействия и ограничения. Однако в перспективе производства культуры (production of culture approach) такие попытки герменевтического понимания редки. Слишком часто смысл остается чем-то вроде черного ящи­ка, а аналитическое внимание фокусируется на обстоятельствах производства и восприятия культуры. Если смыслы и дискурсы и исследу­ются, то это обычно делается с целью поговорить о какой-либо связи между культурным содержа­нием и социальными потребностями и действия­ми конкретных производящих и воспринимаю­щих групп. Например, Вэнди Гризвольд (1983) показывает, как типаж плута (trickster) меня­ется с появлением драмы эпохи Реставрации. В средневековом моралите персонаж, воплощав­ший аллегорию «Порока», олицетворял собою зло. Позднее он превратился в привлекательно­го, сообразительного «кавалера». Новый персо­наж мог понравиться аудитории, состоящей из молодых мужчин без наследства, которые пере­ехали в город и в плане социального продвиже­ния должны были полагаться на собственный ум. Сходным образом Роберт Вутноу (1988) ут-

ГЛАВА 1

верждает, что идеология Реформации возникла и утвердилась в качестве подходящего ответа на определенный набор социальных обстоятельств. Он убедительно показывает, что в теологическом дискурсе возникли новые бинарные оппозиции, например, между развращенным католицизмом и чистым протестантизмом. В этих оппозициях преломлялись политические коллизии и соци­альные беспорядки, лежавшие в основе религи­озной и светской борьбы в Европе шестнадцатого века.

Мы заинтересованы в отборе такого рода ра­бот для критики, поскольку они принадлежат к лучшим образцам своего жанра и приближа­ются к тому виду плотного описания, за которое мы выступаем. Не приходится сомневаться, что Гризвольд и Вутноу правильно понимают необ­ходимость изучать смысл в ходе исследования культуры. Однако им не удается систематиче­ски соединять изучение смысла с проблематикой культурной автономии. При всем внимании ав­торов к сообщениям культуры (cultural messages) и к историческим преемственностям (historical continuities), нам не удается избавиться от опа­сения, что в основе такого анализа лежит редук­ционизм. Общее впечатление такое, что смыслы трактуются как бесконечно податливые воздей­ствию социальных ситуаций. Скорее Гризвольду следовало бы признать, что драматические нар-ративы неизбежно упорядочиваются ограничи­вающими культурными кодами, связанными с сюжетом и персонажем, поскольку именно соче­тание сюжета и персонажа и делает возможным любой род драмы. Сходным образом и Вутноу

Дата добавления: 2017-01-14