О происхождении культурсоциологии

Современные мужчины и женщины проживают свою жизнь, не зная по-настоящему, почему они живут именно так, а не иначе. Почему каждый день мы так долго работаем? Почему мы заканчиваем одну войну, лишь чтобы начать другую? Почему мы так сильно помешаны на технологиях? Почему мы живем в век скандала? Почему мы чувствуем, что необходимо чтить тех, кто, подобно жертвам Холо-коста, был несправедливо убит?

Если бы нам пришлось объяснять все эти вещи, мы сказали бы: «Это кажется разумным», или «Это необходимо», или «Так поступают хорошие люди». Но во всем этом нет ничего естественного. Люди не делают ничего из вышеперечисленного естествен­ным образом. На самом деле мы вынуждены вести себя так.

Мы и наполовину не настолько разумны, раци­ональны или рассудительны, как нам хотелось бы. Наш образ жизни до сих пор продиктован скорее бессознательными, чем сознательными соображе­ниями. Нами все еще руководят порывы сердца и внушающие ужас инстинкты, которыми наполнено наше нутро.

Сегодня Америка и ее союзники объявили войну терроризму. Утверждается, что это необходимо и

ВВЕДЕНИЕ

разумно, что война есть средство достичь цели - безо­пасности. Но является ли борьба с терроризмом лишь средством достижения безопасности или хотя бы пре­имущественно таким средством? Нет, поскольку она в той же мере основана на фантазиях, что и на фак­тах. Усилия, предпринимаемые, чтобы защитить граждан Соединенных Штатов Америки и Европы, окутаны риториками рассуждений о добре и зле, дру­зьях и врагах, чести, совести, верности, Боге и стра­не, цивилизации и первобытном хаосе. Это не просто идеи. Это чувства, и чувства огромного масштаба. Лидеры наших стран пускаются в эти риторики тор­жественным тоном, и мы чтим память жертв терро­ризма самым красноречивым славословием.

Эти риторики суть культурные структуры. Они накладывают жесткие ограничения, но в то же вре­мя предоставляют большие возможности. Проблема в том, что мы их не понимаем. В этом и состоит за­дача культурсоциологии. Она в том, чтобы вывести бессознательные культурные структуры, регулиру­ющие общество, на свет разума. Понимание может изменить, но не разрушить эти структуры, потому что без них общество не может выжить. Если мы хотим преодолеть банальность физического суще­ствования, нам необходимы мифы. Если мы хотим двигаться вперед и переживать трагедии, нам не­обходимы нарративы. Если мы хотим стремиться к добру и защитить себя от зла, нам необходимо отде­лить сакральное от профанного.

Разумеется, социальные науки всегда исходили из того, что люди действуют без полного понимания ситуации. Социологи приписывали это силе соци­альных структур, «больших» и более «мощных», чем просто отдельные человеческие существа. Ины-

ВВЕДЕНИЕ

ми словами, они подчеркивали принудительные аспекты социальной жизни.

Но что меня по-настоящему завораживает и тре­вожит, так это коллективные силы, которые не яв­ляются принудительными, коллективные силы, на которые мы откликаемся добровольно и с энтузиаз­мом. Если мы уступаем этим силам, не зная даже почему, это происходит из-за содержащегося в них смысла. Материализм не навязан нам извне. Ско­рее, он отражает наши романтические представле­ния о священной природе вещей. Ведь технологии -это не просто средство, но и цель, желание, вожделе­ние, вера в возможность спасения. Люди не злы, но вынуждены такими становиться. Скандалы не рож­даются из фактов, а конструируются из них, чтобы мы могли очиститься. Мы не скорбим о массовых убийствах, если только не успели представить себя на месте жертв, а это случается далеко не каждый раз, а только тогда, когда все символы выстроены правильным образом.

Секрет принудительной силы социальных струк­тур заключается в том, что у них есть «внутренняя сторона». Эти силы являются не только внешними, но и внутренними по отношению к акторам. Они ис­полнены смыслов. И эти смыслы порождены обще­ством и упбрядочены, даже когда они незаметны. Нам необходимо научиться делать их видимыми. Для Фрейда цель психоанализа состояла в замеще­нии бессознательного сознательным: «Где было Id, будет Ego». Культурсоциология являет собой род социального психоанализа. Ее цель - вывести на свет социальное бессознательное, открыть людям мыслящие через них мифы, чтобы они смогли в свою очередь создать мифы новые.

ВВЕДЕНИЕ

В середине восьмидесятых, стоя в очереди во время обеда в Преподавательском центре Кали­форнийского университета в Лос-Анджелесе, я вовлек троих коллег-социологов в бурную дис­куссию. Некий доцент претендовал на постоян­ную позицию в университете, и преподаватели обсуждали все «за» и «против». Скептически от­носившиеся к кандидату коллеги утверждали, что его работу нельзя даже назвать социологией. Почему же нет, поинтересовался я. Они отвечали, что он не социолог, потому что уделяет больше внимания субъективному оформлению и интер­претации социальных структур, чем собственно природе этих социальных структур. Поскольку он отошел от принципа социально-структурной при­чинности, он отказался и от необходимости объ­яснять и, следовательно, от самой социологии. Я не согласился: хотя его труды действительно от­личались от других, они, несомненно, оставались социологическими. Я предположил, что такой подход, возможно, может рассматриваться как род «культур»-социологии.

Мое замечание не произвело задуманного эффек­та, наоборот, оно породило своеобразный скепти­цизм - сначала беззлобные смешки, затем громкий смех, а под конец безудержный хохот. «Культур-со-циология?» - фыркали мои коллеги. Они отвергли эту мысль не только как оскорбительную для их по­нимания научных дисциплин, но и как абсурдную с интеллектуальной точки зрения. Само выраже­ние «культурсоциология» казалось оксюмороном. «Культуру» и «социологию» нельзя соединить в одном словосочетании. Если и существует социо­логический подход к культуре, то это социология

ВВЕДЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

культуры. Несомненно, не может быть никакого культурного подхода к социологии.

Мои коллеги были правы относительно прошло­го и настоящего состояния нашей дисциплины, но дальнейшие события показали, что они не смогли предвидеть ее будущее. За последние пятнадцать лет сформировался новый, специфически культур­ный подход к социологии. Такого подхода не было никогда ранее за все сто пятьдесят лет существова­ния этой дисциплины. Более того, такого подхода с позиции культуры не было и в других социальных науках, которые занимаются современной или се­годняшней жизнью.

В истории социальных наук всегда существова­ла социология культуры (sociology of culture). На­зывалась ли она социологией знания, социологией искусства, социологией религии или социологией идеологии, многие социологи обращали внимание на существенные эффекты воздействия коллектив­ных смыслов. Однако эти социологи-исследователи культуры не ставили во главу угла интерпретацию коллективных смыслов, а еще меньше занимались выявлением моральных структур (moral textures) и тонких эмоциональных связей, посредством кото­рых отдельные лица и группы испытывают воздей­ствие этих смыслов. Вместо этого подход в рамках социологии культуры (sociology-of approach) стре­мился объяснить, что создает смыслы; его целью было показать, как идеальные культурные струк­туры формируются другими структурами - более материального и менее эфемерного свойства.

К середине восьмидесятых годов все еще не­многочисленная, но постоянно увеличивающаяся часть социологов отказалась от подхода социологии

культуры. Будучи восторженным участником это­го движения, я тоже обвинял социологию в отсут­ствии базового понимания, сдерживающем разви­тие большей части социологических исследований культуры в наше время. Признание огромной роли идеалов, верований и эмоций не означает уступку (несоциологическому) волюнтаризму. Оно не вле­чет мнения о том, что люди свободны поступать так, как хотят. Оно не ведет к скатыванию ни в иде­ализм, которого социологии действительно следует опасаться, ни в выдающий желаемое за действи­тельное морализм, которому социология составляет достойное противоядие. Культурсоциология может быть столь же жесткой и критичной, как и матери­алистическая социология. Культурсоциология по­мещает коллективные чувства и идеи в центр своих методов и теорий именно потому, что, по-видимому, именно эти столь субъективные и глубоко скры­тые чувства так часто представляются истинными правителями мира. Социально сконструирован­ная субъективность формирует волю коллективов; создает правила в организациях; определяет нрав­ственную сущность закона и обеспечивает смысл и мотивацию для технологий, экономик и военных машин.

Необходимо избегать идеализма, но не игнори­ровать факты коллективной идеализации. В нашем мире постмодерна изложение фактов и рассказ о вымышленных событиях тесно переплетены между собой. Бинарные оппозиции символических кодов и утверждения, значением которых может быть либо «истина», либо «ложь» (true/falsestatements), укоренены друг в друге. Фантазия и реальность пе­ремешаны настолько безнадежно, что разделить их

ВВЕДЕНИЕ

можно только post hoc. To же самое было и в обще­стве модерна. В этом отношении со времен тради­ционного жизненного уклада мало что изменилось. Представители классической и современной со­циологии отказывались признавать такое положе­ние дел в качестве истинного. Они рассматривали разрыв с «иррациональностью» традиционного общества как радикальный и дихотомический. Не­обходима разработка альтернативной, более ори­ентированной на культурные смыслы социологии, так как реальность далека от той прозрачности и ра­циональности, которую полагали обнаружить в ней отцы-основатели социологии.

Мои восприимчивость к этой реальности и спо­собность понимать ее были опосредованы рядом ин­теллектуальных событий, имеющих решающее зна­чение: лингвистическим поворотом в философии, повторным открытием герменевтики, структура­листской революцией в гуманитарных науках, сим­волической революцией, в антропологии, и куль­турным поворотом в американской историографии. Все эти современные достижения подпитываются неугасающей жизненной силой психоаналитиче­ской мысли, проявляющейся как в интеллектуаль­ной, так и в повседневной жизни. Именно в ответ на данные значительные сдвиги в нашем интеллекту­альном окружении развилось медленное, неравно­мерное, но тем не менее уверенно набирающее силу движение подлинной культурсоциологии.

Настоящие очерки не имеют своей целью создать новую модель культуры. В них нет попыток постро­ить обобщающую и имеющую дедуктивный харак­тер теорию. В этом отношении мои тексты относятся к эпохе, в которую озабоченность поисками осно-

ВВЕДЕНИЕ

ваний знания сходит на нет. Скорее я рассматри­ваю их, по выражению Мориса Мерло-Понти, как приключения диалектики мышления о культуре. Мои очерки курсируют между теоретизированием и исследованием, интерпретацией и объяснением, культурной логикой и культурной прагматикой. Они вступают в полемику с некоторыми эталонны­ми образцами классической, современной и пост­модернистской мысли с целью интерпретации этих образцов.

Мои очерки, даже когда в них предлагаются мо­дели и присутствуют претензии на обобщение - с ориентацией на науку в герменевтическом смысле слова, - все равно укоренены в прагматических, нормативных, в широком понимании этого тер­мина, интересах. Будучи усмиренным, но все еще полным надежд радикалом постшестидесятником, я как завороженный наблюдал за «Уотергейтским делом», которое начало расшатывать американ­ское общество в 1972 году. Скандал показал, что демократия все еще жива, а критическая мысль -все еще возможна, даже в зачастую коррумпиро­ванном, постмодернистском и все еще капитали­стическом мире. Еще более захватывающим было то, как эта столь важная надежда раскрылась в ходе ритуализированной демонстрации мифа и ве­личия демократии - парадокс, который я пытаюсь объяснить в Главе 6.

В течение десяти лет, последовавших за этим по­литическим расследованием, мои интересы обрати­лись ко вновь ожившей концепции гражданского общества. В этот же период, по мере того как мое понимание мифологических оснований демократии получало более тщательную разработку в семиоти-

4 Культурсоциология

ВВЕДЕНИЕ

ческом отношении, я обнаружил, что в основании борьбы за справедливость в демократических обще­ствах лежит глубокая и глубоко неопределенная структура. Когда мы с Филиппом Смитом обсужда­ем бинарный дискурс американского гражданского общества в Главе 5, мы показываем, что сочетание теорий Эмиля Дюркгейма и Фердинанда де Соссюра демонстрирует, как добро в современных обществах связано со злыми началами, как демократическое освобождение слишком часто соединено с демокра­тическим подавлением. В соответствии с моими предположениями, высказанными в Главе 4, эти соображения приводят нас к социологии зла. Как и любая другая попытка осуществления норматив­ных идеалов, современность находится во власти определенного видения социальной и культурной скверны и нацелена на ее уничтожение.

В Главе 2 я пытаюсь рассмотреть событие, ко­торое определяют как величайшее зло нашего вре­мени - Холокост. Это зло является сконструиро­ванным, поскольку оно не есть факт, отражающий современную действительность, а конституирую­щее ее коллективное представление. Превращение массового истребления евреев в «преисполненное» («engorged») зло играет основополагающую роль в распространении морального универсализма, который является признаком многообещающих возможностей, открываемых нашей эпохой, и представляет образец, посредством которого куль­турные травмы, будь то к добру или к худу, форми­руют коллективную идентичность.

В самом деле, само понятие «наше время» может быть истолковано как нечто порожденное постоян­но сдвигающимися рамками нарратива. Именно с

введение

этой мыслью я предлагаю в Главе 8 культурсоци-ологический подход к освященной временем теме идеологии интеллектуалов. Сравнивая интеллекту­алов со жрецами и пророками, я рассматриваю при­тязания на действительность, заявленные каждой из указанных групп интеллектуалов послевоенных лет.

Сходная необходимость показать относитель­ность притязаний на действительность интеллекту­ально-политических авторитетов вдохновила меня на создание Главы 7. Придя к власти, президент Рональд Рейган ввязался в серию неудачных попы­ток создания неприступного щита противоракетной обороны для Соединенных Штатов Америки. В по­гоне за этой целью были истрачены десятки мил­лиардов долларов, что создало фон для предложе­ний советского президента Михаила Горбачева по завершению «холодной войны». Хотя персонально я остался невосприимчивым к утверждениям пре­зидента Рейгана, как социолог я был заворожен ими. Чтобы понять их мифологические корни, я по­пытался реконструировать проблематику техники принципиально культурсоциологическим образом.

Однако подходы к темам, затрагиваемым в дан­ной книге, были обусловлены не только прагмати­чески-политическими и научно-эмпирическими интересами. Моей целью также всегда была теория. Применяя культурсоциологический подход к ши­рокому диапазону тем, я хочу показать, что куль­тура — не вещь, но измерение, не объект, который следует изучать как зависимую переменную, но нить, которая проходит сквозь любую мыслимую социальную форму и которую можно из этой формы вытянуть. Данные очерки представляют собой опыт

ВВЕДЕНИЕ

плотного описания. Они вытягивают объединяю­щие нити больших нарративов. Они создают карты сложных символических кодов. Они показывают, как судьбы отдельных лиц, групп людей и наций за­частую определяются невидимыми, но часто обла­дающими гигантской властью и четкой структурой идеациональными лучами.

Однако в то же время эти исследования уделяют пристальное внимание и «материальному факто­ру» (совершенно ошибочный термин) в различных его видах: интересам групп, объединенных по расо­вому, национальному, классовому, религиозному или партийному признаку; требованиям капитали­стической экономики; опустошающему давлению демографии, централизующим силам бюрократии и геополитическим ограничениям государств. Та­кие «жесткие» структурные факторы ни в коем случае не игнорируются, напротив, им отводится надлежащее место. Повторю еще раз: заниматься культурсоциологией не значит полагать, что в мире торжествует добро или что им управляют идеали­стические мотивы. Напротив, только тогда, когда культурные структуры поняты во всей их слож­ности и всех нюансах, может быть реалистически понята истинная сила и устойчивость насилия, го­сподства, изгнания и деградации.

За исключением программной первой главы, также написанной совместно с Филиппом Смитом, я старался не перегружать данные очерки теорети­ческими изысканиями. Несомненно, наличие не­которого количества абстракций, служащих ори­ентирами, необходимо. Тем не менее при отборе и редактировании очерков для этой книги моя цель состояла в том, чтобы вдохнуть жизнь в теоретичес-

введение

кие идеи, служащие источником вдохновения для культурсоциологии, посредством эмпирических дискуссий, социальных нарративов и рассмотре­ния конкретных ситуаций. Я, собственно, удалил из некоторых глав большие фрагменты теоретиче­ских рассуждений, которые присутствовали в них в том виде, в котором они изначально были опубли­кованы. Большая часть моей научной жизни была занята написанием работ, посвященных «чистой теории». Эта книга не такая. Ее цель - изложение исследовательской программы культурсоциоло­гии и демонстрация того, как эта программа может быть конкретно применена к некоторым из основ­ных проблем современной жизни.

Рождение социологии отмечено великим пара­доксом - великим, таинственным и необъяснимым разрывом. Разрыв этот связан с отношениями меж­ду религией и рациональностью, традицией и со­временностью. Выдающийся немецкий основатель социологии Макс Вебер посвятил значительную часть своей зрелой жизни сравнительно-историче­скому изучению мировых религий. Он показал, что человеческое стремление к спасению оказывается упорядочено различными способами, что каждое из этих различий подразумевало некоторую разно­видность практической этики и что эти различные этические принципы, несомые на крыльях идеи спасения, имели огромное влияние на социальную организацию повседневной жизни. В другой пери­од своей весьма деятельной зрелости Вебер, однако, посвятил себя разработке концепций гораздо более материалистичной экономической и политической социологии, придававшей особое значение инстру­ментальным мотивам и проблеме господства, а не

ВВЕДЕНИЕ

идеям о спасении и нравственной этике. Вебер так и не объяснил, как можно примирить между собой эти две части его трудов. Вместо этого он ловко обо­шел проблему, выдвинув, посредством своего те­зиса о рационализации, предположение о том, что вера имеет отношение только к созданию современ­ности, а не к проекту ее продолжающейся институ-ционализации.

Необходимо выйти за пределы этого разрыва, ко­торый попросту воспроизводился в более близких к современности теориях социальной жизни. Если мы хотим понять, как проницательные суждения religion-sozilogie Вебера можно применить к нере­лигиозным сферам светского общества, нам нужна культурсоциология. Только осознав природу об­щественного нарратива, мы сможем увидеть, как практические смыслы продолжают упорядочивать­ся поиском спасения. Вопрос о том, как обрести спа­сение — как перепрыгнуть в настоящее из прошлого и затем в будущее, - все еще представляет собой на­сущную социальную и экзистенциальную пробле­му. Неотложный характер этой проблемы порожда­ет мифы и фантазии и вдохновляет на титанические усилия по практическому переустройству. Нам следует со всем уважением отклонить утверждение Вебера о том, что современность роковым и необра­тимым образом привела к перерождению харизмы в рутину.

Поразительно, что французский основатель со­временной социологии Эмиль Дюркгейм страдал тем же теоретическим недугом. Существует огром­ный разрыв между его исследованиями структуры общества раннего и среднего периода, с одной сто­роны, и исследованиями символов и ритуалов, ко-

ВВЕДЕНИЕ

торым посвящены его более поздние труды, с дру­гой стороны. Дюркгейм называл эти позднейшие исследования своей «религиозной социологией» и обещал, что его исследование туземных обществ «Элементарные формы религиозной жизни» станет началом, а не окончанием изучения символических измерений общества. Преждевременная ли смерть Дюркгейма или более основополагающее идеоло­гическое или теоретическое препятствие помеша­ли ему выполнить свое обещание, показать преем­ственность между религией ранних и культурной жизнью позднейших, более сложных обществ? Если тяга к сакральному, страх осквернения и не­обходимость очищения остаются характерными для современного образа жизни в той же мере, что и для традиционного, мы можем выяснить, как и по­чему это происходит, только следуя по пути куль-турсоциологии.

В истории социальной науки «друзья культуры» часто проявляют склонность к консерватизму. Они не могут скрыть тоски по органическому характе­ру и целостности традиционного образа жизни. Эта тоска, это представление о том, что мифы, наррати-вы и коды играют основополагающую роль только в простых, религиозно упорядоченных, недемо­кратических или старомодных обществах, и стали отправной точкой для идеи культурсоциологии. Настоящие очерки демонстрируют обратное. Реф­лексия и критика произрастают из мифов, относи­тельно которых человеческим существам не доступ­на в полной мере ни рефлексия, ни критическое их осмысление. Если мы поймем это, мы сможем отде­лить знание от власти, не становясь простыми его прислужниками.

Дата добавления: 2017-01-14