АГРЕССИЯ Конрад Лоренц 6 страница

лезню, как можно ближе к нему; соответственно, когда он

бежит или плывет -- она следует за ним вплотную.

Интересно, что движение головы через-плечо-назад до

сих пор включает в себя первоначальные ориентировоч-

ные реакции, которые у всех видов Тайогпа породили фе-

нотипически -- т.е. с точки зрения формы, внешнего об-

лика -- подобную, но изменчивую форму движения. Луч-

ше всего это заметно, когда утка начинает натравливание

в состоянии очень слабого возбуждения и лишь постепен-

но приводит себя в ярость. При этом может случиться, что

поначалу -- если враг стоит прямо перед ней -- она станет

угрожать прямо вперед; но по мере того как возрастает ее

возбуждение, она проявляет неодолимое стремление вы-

тянуть шею назад через плечо. Что при этом всегда суще-

ствует и другая ориентирующая реакция, которая стре-

мится обратить угрозу в сторону врага, -- это можно бук-

вально "прочесть по глазам" утки: взгляд ее неизменно

прикован к предмету ее ярости, хотя новая, твердо за-

крепленная координация движения тянет ее голову в дру-

гую сторону. Если бы утка говорила, она наверняка сказа-

ла бы: "Я хочу пригрозить вон тому ненавистному чужому

селезню, но что-то оттягивает мне голову!" Наличие

двух соперничающих друг с другом тенденций движения

можно доказать объективно и количественно, а именно:

если чужая птица, к которой обращена угроза, стоит пе-

ред уткой, то отклонение головы в сторону поворота назад

является наименьшим. Оно увеличивается в точности на-

столько, насколько увеличивается угол между продоль-

ной осью тела утки и направлением на врага. Если он сто-

ит прямо за нею, т. е. угол составляет 180o, то утка при на-

травливании почти достает клювом собственный хвост.

1 Очевидно, автор имел в виду, что, по мере нарастания возбужде-

ния, утка сама отворачивается от "врага" и в конце концов

достает клю-

вом собственный хвост.

Это конфликтное поведение уток при натравливании

допускает лишь одно-единственное толкование, которое

должно быть верным, каким бы странным оно ни казалось

на первый взгляд. К легкоразличимым факторам, из кото-

рых первоначально возникли описанные движения, в ходе

эволюционного развития вида присоединился еще один, но-

вый, Как уже сказано, у пеганки бегство к супругу и напа-

дение на врага "еще" вполне достаточны, чтобы полностью

объяснить поведение утки. Совершенно очевидно, что у

кряквы действуют такие же побуждения, но на обусловлен-

ные ими движения накладывается новое, независимое от

них. Сложность, чрезвычайно затрудняющая анализ общей

картины, состоит в том, что вновь возникшее в результате

ритуализации инстинктивное действие является наследст-

венно закрепленной копией тех действий, которые перво-

начально вызывались другими стимулами. Разумеется, это

действие от случая к случаю проявляется очень различ-

но -- при различной силе вызывающих его независимых

стимулов, -- так что вновь возникающая жесткая инстинк-

тивная координация представляет собой лишь один часто

встречающийся вариант. Этот вариант затем схематизиру-

ется -- способом, весьма напоминающим возникновение

символов в истории человеческой культуры. У кряквы пер-

воначальное разнообразие направлений, в которых могли

находиться супруг и противник, схематически сузилось та-

ким образом, что первый должен стоять перед уткой, а вто-

рой за нею; из агрессивного "туда" к противнику и из моти-

вированного бегством "сюда" к супругу получается слитое в

жесткую церемонию и весьма упорядоченное "туда-сюда",

в котором эта упорядоченность, регулярность уже сама по

себе усиливает выразительность движений. Вновь возник-

шее инстинктивное движение становится господствующим

не сразу; поначалу оно всегда существует наряду с нериту-

ализованным образцом и в первое время лишь слегка на не-

го накладывается. Например, у огаря зачатки координа-

ции, заставляющей голову утки двигаться при натравлива-

нии назад через плечо, можно заметить лишь в том случае,

если церемония выполняется "вхолостую", т. е. при отсут-

ствии врага. В противном случае угрожающее движение

обязательно направляется на него, за счет преобладания

первичных направляющих механизмов.

Процесс, только что описанный на примере натравли-

вания кряквы, типичен для любой филогенетической ри-

туализации. Она всегда состоит в том, что возникают но-

вые инстинктивные действия, форма которых копиру-

ет форму изменчивого поведения, вызванного нескольки-

ми стимулами.

Для интересующихся наследственностью и происхож-

дением видов здесь следует добавить, что описанный про-

цесс является прямой противоположностью так называе-

мой фенокопии. О фенокопии говорят тогда, когда внеш-

ние влияния, действующие на отдельную особь, порожда-

ют картину ("фенотип"), аналогичную той, которая в

других случаях определяется наследственными фактора-

ми, "копируют" эту картину. При ритуализации вновь

возникающие наследственные механизмы непостижи-

мым образом копируют формы поведения, которые преж-

де были фенотипически обусловлены совместным воздей-

ствием самых различных влияний внешнего мира. Тут хо-

рошо подошел бы термин "генокопия"; в нашем юмори-

стически окрашенном институтском жаргоне, для которо-

го и специальные термины отнюдь не святыня, часто ис-

пользуется термин "попокения".

На примере натравливания можно наглядно показать

своеобразие возникновения ритуала. У нырков натравли-

вание ритуализовано несколько иначе и более сложно.

Например, у красноносого нырка не только движение уг-

розы в сторону врага, но и поворот к своему супругу в по-

исках защиты ритуален, т. е. закреплен инстинктивным

движением, возникшим специально для этого. Утка этого

вида периодически перемежает выбрасывание головы на-

зад через плечо с подчеркнутым поворотом к своему суп-

ругу, причем она каждый раз поднимает и вновь опускает

голову с поднятым клювом, что соответствует мимически

утрированному движению бегства.

У белоглазого нырка натравливающая самка угрожаю-

ще проплывает значительное расстояние в сторону против-

ника, а затем возвращается к селезню, многократно подни-

мая клюв таким движением, которое в этом случае совсем

или почти совсем не отличается от движения при взлете.

Наконец, у гоголя натравливание стало почти совсем

независимым от присутствия собрата по виду, который

олицетворял бы собою врага. Утка плывет за своим селез-

нем и в правильном ритме производит размашистые дви-

жения шеей и головой, попеременно направо-назад и на-

лево-назад; не зная эволюционных промежуточных сту-

пеней, вряд ли можно в этом узнать движение угрозы.

Насколько далеко отходит в процессе прогрессирующей

ритуализации форма этих движений от формы их неритуа-

лизованных прообразов, настолько же меняется и их значе-

ние. У пеганки натравливание "еще" вполне аналогично

обычной для этого вида угрозе, и его воздействие на селезня

также лишь незначительно отличается от того, какое на-

блюдается у ненатравливающих видов уток и гусей, когда

дружественный индивид нападает на чужого: селезень за-

ражается яростью Своего и присоединяется к нападению на

Чужого. У несколько более сильных и более драчливых ога-

рей и особенно у египетских гусей действие натравливания

уже во много раз сильнее. У этих птиц натравливание дей-

ствительно заслуживает своего названия, потому что сам-

цы у них реагируют, как свирепые псы, ожидающие лишь

хозяйского слова, чтобы по этому вожделенному знаку дать

волю своей ярости. У названных видов функция натравли-

вания тесно связана с функцией защиты участка. Хейнрот

обнаружил, что огари-самцы хорошо уживаются в общем

загоне, если удалить оттуда всех самок.

У настоящих уток и у нырков смысловое значение на-

травливания развивалось в прямо противоположном на-

правлении. У первых крайне редко случается, чтобы селе-

зень под влиянием натравливания самки действительно

напал на указанного ею "врага", который здесь на самом

деле нуждается в кавычках. У кряквы, например, натрав-

ливание означает просто-напросто брачное предложение;

причем приглашение не к спариванию -- специально для

этого есть так называемое "покачивание", которое выгля-

дит совершенно иначе, -- а именно к длительному брач-

ному сожительству. Если селезень расположен принять

это предложение, то он поднимает клюв и, слегка отвер-

нув голову от утки, очень быстро произносит "рэбрэб, рэб-

рэб!" или же, особенно на воде, отвечает совершенно оп-

ределенной, столь же ритуализованной церемонией "при-

хлебывания и прихорашивания". И то и другое означает,

что селезень кряквы сказал свое "Да" сватающейся к нему

утке; при этом "рэбрэб" еще содержит какой-то след аг-

рессивности, но отвод головы в сторону при поднятом

клюве -- это типичный жест умиротворения. При край-

нем возбуждении селезня может случиться, что он и в са-

мом деле слегка изобразит нападение на другого селезня,

случайно оказавшегося поблизости. При второй церемо-

нии ("прихлебывание и прихорашивание") этого не про-

исходит никогда. Натравливание с одной стороны и "при-

хлебывание с прихорашиванием" с другой -- взаимно сти-

мулируют друг друга; поэтому пара может продолжать их

очень долго. Если даже ритуал "прихлебывания и прихо-

рашивания" возник из жеста смущения, в формировании

которого первоначально принимала участие и агрес-

сия, -- в ритуализованном движении, какое мы видим у

речных уток, ее уже нет. У них церемония выполняет роль

чисто умиротворяющего жеста. У красноносого нырка и у

других нырков я вообще никогда не видел, чтобы натрав-

ливание утки побудило селезня к серьезному нападению.

Таким образом, если у огарей и египетских гусей на-

травливание словесно звучало бы: "Гони этого типа! Унич-

тожь его! Бей!", то у нырков оно означает, в сущности, всего

лишь: "Я тебя люблю". У многих видов, стоящих где-то по-

середине между этими двумя крайностями, как, например,

у свиязи или у кряквы, мы находим в качестве переходной

ступени значение: "Ты мой герой, тебе я доверяюсь!" Разу-

меется, сообщение, заключенное в этом символе, меняется

в зависимости от ситуации даже внутри одного и того же ви-

да; но постепенное изменение смысла символа, несомнен-

но, происходило в указанном направлении.

Можно привести еще много аналогичных примеров.

Скажем, у цихлид обычное плавательное движение пре-

вратилось в жест, подзывающий мальков, а в одном осо-

бом случае даже в обращенный к ним предупредительный

сигнал; у кур кудахтанье при кормежке стало призывом,

обращенным к петуху, превратившись в звуковой сигнал

недвусмысленного сексуального содержания, и т.д. и т.д.

Мне хотелось бы подробнее рассмотреть лишь один ряд

последовательной дифференциации ритуализованных

форм поведения, взятый из жизни насекомых. Я обраща-

юсь к этому случаю не только потому, что он, пожалуй,

еще лучше, чем рассмотренные выше примеры, иллюст-

рирует параллели между филогенетическим возникнове-

нием церемоний такого рода и культурно-историческим

процессом символизации, -- но еще и потому, что в этом

случае символ не ограничивается поведенческим актом, а

приобретает материальную форму и превращается в фе-

тиш, в самом буквальном смысле этого слова.

У многих видов так называемых толкунчиков (немец-

кое название -- "танцующие мухи"), стоящих близко к

ктырям (немецкое название -- "мухи-убийцы", "хищные

мухи"), развился столь же красивый, сколь и целесообраз-

ный ритуал, состоящий в том, что самец непосредственно

перед спариванием вручает своей избраннице пойманное

им насекомое подходящих размеров. Пока она занята тем,

что вкушает этот дар, он может ее оплодотворить без риска,

что она съест его самого; а такая опасность у мухоядных мух

несомненна, тем более что самки у них крупнее самцов. Без

сомнения, именно эта опасность оказывала селекционное

давление, в результате которого появилось столь примеча-

тельное поведение. Но эта церемония сохранилась и у тако-

го вида, как северный толкунчик; а их самки, кроме этого

свадебного пира, никогда больше мух не едят. У одного из

североамериканских видов самцы ткут красивые белые ша-

ры, привлекающие самок оптически и содержащие по не-

скольку мелких насекомых, съедаемых самкой во время

спаривания. Подобным же образом обстоит дело у маври-

танского толкунчика, у которого самцы ткут маленькие

развевающиеся вуали, иногда -- но не всегда -- вплетая в

них что-нибудь съедобное. У веселой альпийской мухи-

портного, больше всех других заслуживающей названия

"танцующей мухи", самцы вообще никаких насекомых

больше не ловят, а ткут маленькую, изумительно красивую

вуаль, которую растягивают в полете между средними и за-

дними лапками, и самки реагируют на вид этих вуалей.

"Когда сотни этих крошечных шлейфоносцев носятся в воз-

духе искрящимся хороводом, их маленькие, примерно в 2

мм, шлейфики, опалово блестящие на солнце, являют со-

бой изумительное зрелище" -- так описывает Хеймонс кол-

лективную брачную церемонию этих мух в новом издании

Брэма.

Говоря о натравливании у утиных самок, я постарался

показать, что возникновение новой наследственной коор-

динации принимает весьма существенное участие в образо-

вании нового ритуала, и что таким образом возникает авто-

номная и весьма жестко закрепленная по форме последова-

тельность движений, т. е. не что иное, как новое инстинк-

тивное действие. Пример толкунчиков, танцевальные дви-

жения которых пока еще ждут более детального анализа,

может быть, подходит для того, чтобы показать нам другую,

столь же важную сторону ритуализации; а именно -- вновь

возникающую реакцию, которой животное отвечает на ад-

ресованное ему символическое сообщение сородича. У тех

видов толкунчиков, у которых самки получают лишь сим-

волические шлейфы или шарики без съедобного содержи-

мого, -- они с очевидностью реагируют на эти фетиши ни-

чуть не хуже или даже лучше, чем их прародительницы ре-

агировали на сугубо материальные дары в виде съедобной

добычи. Таким образом возникает не только несущество-

вавшее прежде инстинктивное действие с определенной

функцией сообщения у одного из сородичей, у "действую-

щего лица", но и врожденное понимание этого сообщения у

другого, "воспринимающего лица". То, что нам, при повер-

хностном наблюдении, кажется единой "церемонией", за-

частую состоит из целого ряда элементов поведения, взаим-

но вызывающих друг друга.

Вновь возникшая моторика ритуализованных пове-

денческих актов носит характер вполне самостоятельного

инстинктивного действия; так же и стимулирующая ситу-

ация -- которая в таких случаях в значительной степени

определяется ответным поведением сородича -- приобре-

тает все свойства удовлетворяющей инстинкт конечной

ситуации: к ней стремятся ради нее самой. Иными слова-

ми, последовательность действий, первоначально слу-

жившая каким-то другим, объективным и субъективным

целям, становится самоцелью, как только превраща-

ется в автономный ритуал.

Было бы совершенно неверно считать ритуализован-

ные движения натравливания у кряквы или даже у нырка

"выражением" любви или преданности самки ее супругу.

Обособившееся инстинктивное действие -- это не побоч-

ный продукт, не "эпифеномен" связи, соединяющей обо-

их животных; оно само и является этой связью. Посто-

янное повторение таких связывающих пару церемоний

выразительно свидетельствует о силе автономного инс-

тинкта, приводящего их в действие. Если птица теряет

супруга, то теряет и единственный объект, на который мо-

жет разряжать этот свой инстинкт; и способ, которым она

ищет потерянного партнера, носит все признаки так на-

зываемого аппетентного, поискового поведения, т.е. не-

одолимого стремления вновь обрести ту спасительную

внешнюю ситуацию, в которой может разрядиться нако-

пившийся инстинкт.

Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важный

факт, что в процессе эволюционной ритуализации всегда

возникает новый и совершенно автономный инстинкт,

который в принципе так же самостоятелен, как и любой из

так называемых "основных" инстинктов -- питание, раз-

множение, бегство или агрессия. Как и любой из назван-

ных, вновь появившийся инстинкт имеет место и голос в

(Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно

для нашей темы, потому что именно инстинкты, возникшие

в процессе ритуализации, очень часто выступают в этом

Парламенте против агрессии, направляют ее в безопасное

русло и тормозят ее проявления, вредные для вида. В главе

о личных привязанностях мы увидим, как выполняют эту

чрезвычайно важную задачу ритуалы, возникшие как раз

из переориентированных движений нападения.

Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческой

культуры, не коренятся в наследственности, а передаются

традицией, так что каждый индивид должен усвоить их

заново путем обучения. Но, несмотря на это различие, па-

раллели заходят так далеко, что можно с полным правом

опускать здесь кавычки, как это и делал Хаксли. В то же

время именно эти функциональные аналогии показыва-

ют, как с помощью совершенно различных механизмов

Великие Конструкторы достигают почти одинаковых ре-

зультатов.

У животных нет символов, передаваемых по традиции

из поколения в поколение. Вообще, если захотеть дать оп-

ределение животного, которое отделяло бы его от челове-

ка, то именно здесь и следует провести границу. Впрочем,

и у животных случается, что индивидуально приобретен-

ный опыт передается от старших к молодым посредством

обучения. Такая подлинная традиция существует лишь у

тех форм животных, у которых высокая способность к

обучению сочетается с высоким развитием общественной

жизни. Явления такого рода доказаны, например, у галок,

серых гусей и крыс. Однако эти передаваемые знания ог-

раничиваются самыми простыми вещами, такими как

знание маршрутов, определенных видов пищи или опас-

ных врагов, а у крыс еще и знание опасности ядов.

Необходимым общим элементом, который присутст-

вует как в этих простых традициях у животных, так и в

высочайших культурных традициях у человека, является

привычка. Жестко закрепляя уже приобретенное, она иг-

рает такую же роль в становлении традиций, как наслед-

ственность в эволюционном возникновении ритуалов.

Решающая роль привычки при простом обучении мар-

шруту у птицы может дать результат, похожий на возник-

новение сложных культурных ритуалов у человека; на-

сколько похожий -- это я понял однажды из-за случая,

которого не забуду никогда. В то время основным моим за-

нятием было изучение молодой серой гусыни, которую я

воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перене-

сти на мою персону все поведение, какое в нормальных ус-

ловиях относилось бы к ее родителям. Об этом замеча-

тельном процессе, который мы называем запечатленном,

и о самой гусыне Мартине подробно рассказано в одной из

моих прежних книг. Мартина в самом раннем детстве при-

обрела одну твердую привычку. Когда в недельном возра-

сте она была уже вполне в состоянии взбираться по лест-

нице, я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках,

как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы

она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое при-

косновение, пугаются, так что по возможности лучше их

от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома

справа от центральной двери начинается лестница, веду-

щая на верхний этаж. Напротив двери -- очень большое

окно. И вот, когда Мартина, послушно следуя за мной по

пятам, вошла в это помещение, -- она испугалась непри-

вычной обстановки и устремилась к свету, как это всегда

делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от

двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял на пер-

вой ступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару

секунд, пока не успокоилась, а затем снова пошла сле-

дом -- ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повто-

рилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну

оказался несколько короче, и время, за которое она успо-

коилась, тоже заметно сократилось. В последующие дни

этот процесс продолжался: полностью исчезла задержка у

окна, а также и впечатление, что гусыня вообще чего-то

пугается. Проход к окну все больше приобретал характер

привычки, -- и выглядело прямо-таки комично, когда

Мартина решительным шагом подбегала к окну, там без

задержки разворачивалась, так же решительно бежала

назад к лестнице и принималась взбираться на нее. При-

вычный проход к окну становился все короче, а от поворо-

та на 180o оставался поворот на все меньший угол. Про-

шел год -- и от всего того пути остался лишь один прямой

угол: вместо того чтобы прямо от двери подниматься на

первую ступеньку лестницы у ее правого края, Мартина

проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко по-

вернув вправо, начинала подъем.

В это время случилось, что однажды вечером я забыл

впустить Мартину в дом и проводить ее в свою комнату; а

когда наконец вспомнил о ней, наступили уже глубокие

сумерки. Я заторопился к двери, и едва приоткрыл ее --

гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель

в двери, затем у меня между ногами и, против своего

обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. А затем

она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее

привычкой: она уклонилась от своего обычного пути и вы-

брала кратчайший, т.е. взобралась на первую ступеньку

с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх,

срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто

поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки,

она вдруг остановилась, вытянула шею и расправила

крылья для полета, как это делают дикие гуси при силь-

ном испуге. Кроме того она издала предупреждающий

крик и едва не взлетела. Затем, чуть помедлив, повернула

назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень стара-

тельно, словно выполняя чрезвычайно важную обязан-

ность, пробежала свой давнишний дальний путь к самому

окну и обратно, снова подошла к лестнице -- на этот раз

"по уставу", к самому левому краю, -- и стала взбираться

наверх. Добравшись снова до пятой ступеньки, она оста-

новилась, огляделась, затем отряхнулась и произвела

движение приветствия. Эти последние действия всегда на-

блюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступа-

ет место успокоению. Я едва верил своим глазам. У меня

не было никаких сомнений по поводу интерпретации это-

го происшествия: привычка превратилась в обычай, кото-

рый гусыня не могла нарушить без страха.

Описанное происшествие и его толкование, данное вы-

ше, многим могут показаться попросту комичными; но я

смею заверить, что знатоку высших животных подобные

случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в

процессе наблюдения за оленями-вапити и лосями в тече-

ние многих месяцев шла по следам своих объектов со ста-

рой лошадью и еще более старым мулом, сделала чрезвы-

чайно интересные наблюдения и над своими непарноко-

пытными сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз

разбить лагерь на одном и том же месте -- и оказалось со-

вершенно невозможно провести через это место ее живо-

тных без того, чтобы хоть символически, короткой оста-

новкой со снятием вьюков, разыграть разбивку и сверты-

вание лагеря. Существует старая трагикомическая исто-

рия о проповеднике из маленького городка на американ-

ском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед

тем много лет принадлежавшую пьянице. Этот Россинант

заставлял своего преподобного хозяина останавливаться

перед каждым кабаком и заходить туда хотя бы на мину-

ту. В результате он приобрел в своем приходе дурную сла-

ву и в конце концов на самом деле спился от отчаяния. Эта

история всегда рассказывается лишь в качестве шутки, но

она может быть вполне правдива, по крайней мере в том,

что касается поведения лошади.

Воспитателю, этнологу, психологу и психиатру такое

поведение высших животных должно показаться очень зна-

комым. Каждый, кто имеет собственных детей -- или хотя

бы мало-мальски пригоден в качестве дядюшки, -- знает по

собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие

дети цепляются за каждую деталь привычного: например,

как они впадают в настоящее отчаяние, если, рассказывая

им сказку, хоть немного уклониться от однажды установ-

ленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тот дол-

жен будет признаться себе, что и у взрослого цивилизован-

ного человека привычка, раз уж она закрепилась, обладает

большей властью, чем мы обычно сознаем. Однажды я вне-

запно осознал, что разъезжая по Вене в автомобиле, как

правило использую разные пути для движения к какой-то

цели и обратно от нее. Произошло это в то время, когда еще

не было улиц с односторонним движением, вынуждающих

ездить именно так. И вот я попытался победить в себе раба

привычки и решил проехать "туда" по обычной обратной

дороге, и наоборот. Поразительным результатом этого экс-

перимента стало несомненное чувство боязливого беспо-

койства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по

привычной дороге.

Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о

так называемом "магическом мышлении" многих перво-

бытных народов, которое вполне еще живо и у цивилизо-

ванного человека. Оно заставляет большинство из нас

прибегать к унизительному мелкому колдовству вроде

"тьфу-тьфу-тьфу!" в качестве противоядия от "сглаза"

или придерживаться старого обычая бросать через левое

плечо три крупинки из просыпанной солонки и т.д., и т.п.

Наконец, психиатру и психоаналитику описанное по-

ведение животных напомнит навязчивую потребность по-

вторения, которая обнаруживается при определенной

форме невроза -- "невроз навязчивых состояний" -- и в

более или менее мягких формах наблюдается у очень мно-

гих детей. Я отчетливо помню, как в детстве внушил себе,

что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а на про-

межуток между плитами мостовой перед Венской рату-

шей. Как раз такую детскую фантазию неподражаемо по-

казал А.А.Милн в одном из своих стихотворений.

Все эти явления тесно связаны одно с другим, потому

что имеют общий корень в одном и том же механизме по-

Дата добавления: 2015-07-13