Границы мозга

Известно, что в 50-60-е гг. XX в. среди антропологов была весьма популярна идея "мозгового рубикона" как некоей прин­ципиальной морфофизиологической границы, отделяющей род Homo от его животных предшественников. Речь шла о том мини-

мальном объеме головного мозга, наличие которого являлось бы необходимым (но, разумеется, не достаточным) признаком, оп­ределяющим возможность человеческого сознания. При этом ука­зывался объем мозга в 750-800 куб.см.

В последующие десятилетия идея такой границы была под­вергнута достаточно жесткой критике. И, в частности, эта крити­ка была связана с открытием феномена хабилиса - существа с объемом мозга, колеблющимся от 550 до 750 куб.см., но при том несущего всю полноту ответственности за создание древнейшей каменной индустрии.

Вместе с тем, как бы ни были справедливы критические заме­чания по поводу возможности проведения четкой демаркацион­ной линии между человеком и его предшественниками на основе сравнительных вычислений объемов мозга, нельзя не признать, что морфофизиологические параметры мозга являются одной из наиболее существенных характеристик представителей вида Homo sapiens и ключевым условием, обеспечивающим функционирова­ние феномена сознания и, в частности, гарантирующим способ­ность человека к целеполаганию и целенаправленной деятель­ности. И нельзя не признать, что человеческий мозг качественно отличается от мозга высших обезьян в том числе и по параметру объема.

Никто не спорит, что колебания нормы объема человеческого мозга чрезвычайно велики, и что на качество интеллекта не влияет, будет ли у человека мозг объемом в 1000 куб.см., или же в 2000 куб, см - хрестоматиен пример с мозгом Анатоля Франса, имев­шим объем чуть более 1000 куб.см. И, тем не менее, нельзя не признать, что существует некий нижний порог объема мозга, за которым формирование нормального человеческого интеллекта принципиально невозможно. Этот-то нижний порог и составля­ют указанные 750-800 куб.см.

Подчеркиваю: речь идет исключительно о том, что определен­ный объем мозга (не ниже 800 куб.см.) является необходимым условием для функционирования человеческого интеллекта, но, разумеется, не достаточным. Сам по себе большой объем мозга ни о чем не говорит - достаточно указать на то, что мозг дебила или имбецила может быть вполне нормален с точки зрения объ­емных показателей, однако факт заключается в том, что этот мозг не способен обеспечить нормальное функционирование челове­ческого интеллекта. Поэтому методологически это есть лишь ука­зание на то, что существует феномен нижнего порога, и что ниже определенной границы своего объема мозг не сможет поддержи­вать нормальную работу человеческого интеллекта. В частности, хорошо известно, что все больные микроцефалией, т.е. те, чей мозг во взрослом состоянии не достигает объема 800 куб.см., де­монстрируют принципиальную неспособность к освоению интел­лектуальных операций, характеризующих сознание человека.

Речь, таким образом, идет не о некоей гипотетической грани­це, по достижении которой мозг обезьяны будто бы автоматичес-

ки превращается в человеческий - естественно, что такой роковой границы быть не может, и сама по себе величина мозга не опреде­ляет факта наличия человеческого интеллекта. Речь идет совсем о другом: о том, что существует некая нижняя граница объема мозга, за пределами которой невозможно существование челове­ческого интеллекта. И если, скажем, будет обнаружен австрало­питек с аномально большим объемом мозга в 900 куб.см., это ни в коем случае не будет означать наличие у него факта человечес­кого сознания. Но зато, если будет обнаружена взрослая особь ископаемого сапиенса с объемом мозга порядка 700 куб.см., это будет однозначно свидетельствовать о факте патологии и о том, что данная особь не обладала полноценным человеческим созна­нием.

Кстати говоря, те же самые пороговые значения работают и в процессе развития мозга ребенка.

Известно, что человеческий ребенок рождается с непропорци­онально огромной головой, если сравнивать его с детенышами высших приматов. Вместе с тем, объем мозга новорожденного младенца находится далеко за границами нижнего порога нор­мального человеческого мозга, составляя примерно четверть его окончательного объема. Если принять за средний показатель че­ловеческого мозга объем в 1400 куб.см., то приблизительный объем мозга новорожденного ребенка будет составлять порядка 350-400 куб. см., т.е. будет заведомо ниже тех значений, которые харак­теризуют объем мозга высших приматов. Однако уже к девятиме­сячному возрасту объем детского мозга достигает 50% от взросло­го объема, т.е. приблизительно 700 куб.см., что соответствует верхней границе мозга Homo habilis, а примерно к году он со­ставляет две трети своего окончательного объема, т.е. пересекает границу в 900-1000 куб.см. и уже соответствует параметрам вида Homo erectus. При этом, что особенно важно, рост объемных пара­метров мозга совершается за счет развития лобной, нижней те­менной, височно-теменно-затылочной областей и сопровождает­ся значительным усложнением дифференцировки различных формаций.

Разумеется, в чем-то эта параллель между развивающимся мозгом человеческого ребенка и развитием мозга в процессе ан­тропогенеза является поверхностной и случайной. Вместе с тем, известный смысл в аналогиях между онтогенетическим и филоге­нетическим развитием все же есть, и они вовсе не так наивны, как это принято порою считать.

В самом деле, случайно ли то обстоятельство, что именно к году развивающийся мозг ребенка достигает тех объемных пара­метров, которые принципиально соответствуют показателям вида Homo erectus? Заметим: столь мощное увеличение объема мозга происходит в преддверии наиболее интенсивных процессов соци­ализации, в преддверии того возраста, когда, собственно, только и начинаются процессы овладения ребенком образцами и стерео­типами окружающей его культуры. Преодолев нижнюю порого-

вую границу того объема, который характеризует вид Homo sapi­ens, мозг ребенка оказывается принципиально готов к развитию по пути все большего и большего усложнения своих функцио­нальных структур в процессе овладения культурными и социаль­ными образцами. И хотя корреляция между мозгом ребенка, с одной стороны, и мозгом хабилиса или эректуса, с другой, носит заведомо условный характер, определенный смысл в проведении такой параллели безусловно есть.

Разумеется, сам по себе процесс увеличения объема мозга ни о чем не говорит. Крайне важен гот факт, что одновременно с процессом увеличения объема детского мозга происходит его воз­делывание с помощью тех социально-культурных форм деятель­ности, которые осваивает ребенок в процессе манипулятивного и игрового взаимодействия с окружающим миром. "Привяжите ре­бенка, не дайте ему играть, - и вы не получите из него человека", - заметил Мамардашвили. В частности, это означает и то, что у ребенка, полностью лишенного в раннем возрасте возможности игрового диалога с культурой, не сформируется нормальный че­ловеческий мозг - не в смысле объема, а в смысле богатства и дифференцированности его функциональных структур, - и ребе­нок окажется дурачком. Во всяком случае, если вообразить та­кой чудовищный, садистский эксперимент, когда бы в течение первых трех лет жизни нормального ребенка держали в пустой темной комнате, без какого бы то ни было общения с миром взрос­лых, то было бы именно так. Впрочем, нечто похожее случается, как известно, в ситуации "маугли", когда ребенок, воспитывае­мый" в стае волков оказывается лишен возможности игрового освоения социально-культурных норм и образцов. При этом объ­ем мозга, конечно, вырастает до нормальных человеческих зна­чений, однако этот мозг оказывается не возделанным культурой, и это сделает невозможным его нормальное человеческое функ­ционирование в дальнейшем: никакие обучающие стратегии уже не могут его спасти.

Однако, с другой стороны, когда ребенок развивается в нор­мальной социально-культурной среде, естественный процесс уве­личения объема мозга в процессе младенчества и раннего детства безусловно выполняет роль порогового фактора, предопределяю­щего возможность или невозможность освоения ребенком теми или иными умственными операциями, характеризующими нор­мальную работу взрослого интеллекта. И с этой точки зрения чрезвычайно важным в методологическом отношении оказывает­ся то обстоятельство, что способность к орудийному использова­нию тех или иных предметов ребенок демонстрирует только после того, как его мозг достигает значений мозга Homo erectus, а спо­собность впервые создавать, изобретать какие-то орудия для ре­шения тех или иных практических задач - это способность, кото­рая возникает у ребенка еще позже, по мере приближения к воз­расту младшего школьника, и это способность, которая, между прочим, также обеспечена определенным развитием мозга. Как

подчеркивают исследователи, ''к семилетнему возрасту кора боль­ших полушарий, согласно морфологическим данным, становится в значительной степени зрелой. У семилетнего ребенка размеры поверхности большинства корковых зон составляют 80-90% соот­ветствующих поверхностей взрослого. Уровня взрослого челове­ка достигает у ребенка и развитие цитоархитектоники коры" '.

Вообще говоря, способность к простейшему орудийному ис­пользованию каких-то предметов в процессе решения тех или иных задач - это способность, которая возникает только в конце первого года жизни, когда ребенок впервые демонстрирует стрем­ление "совершать результативные действия, не только воздейст­вуя на предмет рукой непосредственно, но и опосредствованно, т.е. с помощью другого предмета" ¹⁰. Однако лишь в течение последующего года эта способность приобретает систематичес­кий характер, и потому можно с уверенностью утверждать, что второй год жизни ребенка - это уже возраст орудийной деятель­ности. Скажем, малыш в возрасте 15 месяцев уже способен ис­пользовать палку для того, чтобы попытаться достать игрушку из-под шкафа, а ребенок полутора лет пододвинет стул, чтобы выключить свет. Вместе с тем, ребенок этого возраста делает что-то исключительно потому, что это интересно здесь и теперь, но вовсе не потому, что это может привести к достижению какой-то отдаленной цели. Он не рассчитывает последствия тех или иных своих действий, а просто делает что-то - и смотрит, что у него получилось. Его мышление принципиально ситуативно, т.е. имеет дело с наличным набором предметов, и ребенок решает ту или иную практическую задачу путем перекомбинирования тех предметов, которые есть в визуальном пространстве данной прак­тической ситуации. При этом он активно перебирает, перекомбинирует не только сами предметы, но и образцы действий с ними - те образцы действий, которые он отслеживает в поведении взрослых, и которые выполняют для него роль обрядово-ритуальных матриц. Это по сути своей НАЛИЧНЫЕ образцы дейст­вий, которые ребенок когда-то видел и принципиально умеет воспроизводить.

Иначе говоря, все, на что способен ребенок этого возраста -это на то, чтобы использовать какие-то знакомые ему предметы и знакомые ему способы действий в качестве средств решения той или иной жизненной задачи. К тому же происходит это исполь­зование исключительно посредством практического перебора ва­риантов. Скажем, если полуторагодовалому ребенку нужно до­стать закатившийся под шкаф мяч, а в его распоряжении нахо­дится несколько палок разной длины и толщины, причем только одна из них является подходящей и по длине, и по толщине, ребенок не сможет определить нужную палку, так сказать, мыс­ленным образом: ему необходимо попробовать каждую из имею­щихся в его распоряжении палок, причем в достаточно произ­вольном порядке. Точно так же он не может заранее сказать, какой образец действия может ему помочь в той или иной нестан-

дартной ситуации, и он перебирает разные образцы действий, усвоенные им в процессе обрядово-ритуального взаимодействия с миром взрослой культуры.

Однако даже в этом возрасте ребенок все еще не способен создавать, не способен изобретать авторские средства решения тех или иных задач. Так, ни одному двухлетке не придет в голо­ву сделать, изобрести какое-то свое собственное вспомогательное орудие для достижения той или иной цели. И это понятно: изо­бретение, создание средств решения той или иной задачи ВПЕРВЫЕ требует способности к долговременному мысленному моделированию, когда некое отсутствующее средство приходится воображать "на кончике" возникшего затруднения, когда средст­во требуется впервые создать, изобрести "под потребность".

Правда, уже к концу второго года, как показал Пиаже, "дети переходят от решения задач по методу проб и ошибок к особому внутреннему экспериментированию с объектом, исследованию средств и способов решения задач" ". Однако чрезвычайно важно, что и в два, и в три, и в четыре года ребенок осуществляет свой мысленный эксперимент только с теми предметами, которые есть у него в наличии, и принципиально не обеспокоен поиском или изобретением средств решения трудной задачи за пределами того инструментария, который ему дан. Он демонстрирует способность использовать те или иные предметы в орудийной функции, но пока совершенно не способен какие бы то ни было орудия приду­мывать, создавать, изобретать.

Не странно ли в этой связи предполагать, что Homo habilis, чей мозг не превышает по своему объему мозг десятимесячного ребенка, уже способен заниматься... изобретением и изготовле­нием орудий труда, т.е. сознательной обработкой каменных галек под те или иные практические задачи? Элементарная логика за­ставляет предположить, что Homo habilis, обладающий мозгом в 550-750 куб. см. никак не годится на роль создателя орудийной индустрии, никак не годится на роль существа, способного к изо­бретению и целенаправленному производству орудий труда. Если исходить из предположения, что существует (при всех возмож­ных оговорках по этому поводу) определенная корреляция меж­ду развитием мозга ребенка в онтогенезе и филогенетическим формированием феномена человеческого мозга в процессе антро­погенеза, мозг хабилиса - это мозг, который может обеспечить разве что предречевую манипулятивную активность, может обес­печить лишь самые начальные стадии работы со знаковым про­странством культуры и элементарное знаковое кодирование, но никак не сознательное целеполагание и не изобретение орудий труда "под задачу". Мозг, который способен обеспечить созна­тельное целеполагание, - это во всяком случае мозг, перешедший границу "мозгового рубикона", и претерпевший значительное функциональное усложнение на новой морфофизиологической основе и под воздействием процессов интенсивной культурной обработки.

А чтобы возник столь высокоорганизованный мозг в процессе антропогенеза, заведомо необходим некий разбег. Необходим осо­бый - назовем его игровым, знаковым или обрядово-ритуальным - период культуры, в течение которого УЖЕ существует камен­ная индустрия, но эта индустрия ЕЩЕ не является целенаправлен­ным производством орудий труда, а является чем-то принципи­ально иным. Абсолютно необходим ДООРУДИЙНЫЙ период культуры, доорудийный период каменного производства, в тече­ние которого естественный отбор, совершающийся под воздейст­вием "индустриального фактора", мог бы привести к возникнове­нию существ с качественно новой по сравнению с хабилисом морфофизиологией мозга, способной обеспечить феномен целесооб­разного производства.

Представление же о том, что искусственно обработанные камни с самого начала обрабатывались с целью их последующего исполь­зования в качестве орудий, не оставляет пространства и времени для такого разбега. При таком подходе получается, что сложней­шая в интеллектуальном отношении деятельность по целенаправ­ленному изготовлению орудий труда возникает как Минерва из головы Юпитера, и никакие ссылки на "постепенность" этого про­цесса не помогают, коль скоро утверждается, что те каменные пред­меты, которые два с половиной миллиона лет назад обрабатывал Homo habilis, с самого начала имели орудийное предназначение.

В том-то и состоит суть дела, что, прежде чем целенаправлен­ное орудийное производство и орудийная деятельность станут возможны, требуется, чтобы под воздействием неких первичных культурных факторов (каких - об этом разговор впереди), имею­щих принципиально неорудийную, принципиально неутилитар­ную природу, сформировался совершенно новый антропологи­ческий тип, главной особенностью стало было бы такое увеличе­ние объема головного мозга, которое сделало бы возможным не­обходимое функциональное усложнение структур последнего.

Этот морфофизиологический скачок, эта церебральная рево­люция происходит в течение, как минимум, миллиона лет. Именно столько длится эпоха господства хабилиса. Именно столько су­ществует доорудийный период каменной индустрии. Именно столько времени потребовалось для того, чтобы созданная хаби­лисом галечная культура смогла выступить в качестве достаточ­но мощного фактора естественного отбора и привела к появле­нию существ, чей мозг почти двукратно превышал средние объ­емы мозга хабилиса и перекрывал нижнюю границу человечес­кой нормы - представителей вида Homo erectus, питекантропов, чьи морфофизиологические показатели однозначно свидетельст­вуют о том, что перед нами - люди.

Но чем же, в таком случае, являлась галечная индустрия, со­зданная хабилисом, и существовавшая в течение предшествую­щего миллиона лет? ЧТО производила эта индустрия, если про­изводство орудий следует признать превышающим интеллекту­альные возможности "хабилиса"?

Понятно, что ответ на этот вопрос крайне не прост, и, прежде чем предложить возможный вариант такого ответа, обращу внимание на некоторые подводные камни, которые, судя по все­му, мешают сторонникам орудийной парадигмы увидеть ее логи­ческую противоречивость.

Благими намерениями...

Как возможно возникновение деятельности по изготовлению орудий труда, если такого рода деятельность может осуществлять­ся только человеком, а возникновение феномена человека являет­ся, в свою очередь, результатом длинного пути развития орудий­ной деятельности? В отечественной традиции интерпретации архе­ологических фактов весьма распространена позиция, которая по­чему-то именовалась "диалектической", но которая на самом деле попросту является уходом от вопроса. Вот типичный образец тако­го рода псевдодиалектического рассуждения: "Итак, человек до труда или труд до человека? Даже будучи полемически заострен­ной, такая постановка вопроса напоминает споры средневековых схоластов о том, что возникло раньше: курица или яйцо? Человек невозможен без труда, а труд без социального субъекта. Человек и труд составляют единую систему, формирование которой прохо­дит свои закономерные этапы. Именно этим объясняется принци­пиальная синхронность скачков в морфологическом оформлении человека и в орудийно-трудовой деятельности" ^|2.

Однако на самом деле такого рода постановка вопроса ровным счетом ничего не объясняет, не говоря уже о том, что вступает в прямое противоречие с археологическими фактами. Как отмеча­лось в предыдущей главе, между возникновением прямохождения и развитой кисти руки, с одной стороны, и возникновением феномена каменной индустрии, с другой, вовсе нет никакой син­хронности, а лежит разрыв, по меньшей мере, в миллион лет. И точно так же можно говорить об очевидном и огромном разрыве (тоже не менее миллиона лет) между возникновением каменной индустрии и феноменом питекантропа как первого существа, ко­торое однозначно относится к роду Homo. Таким образом, ис­тория наиболее древних ступеней антропогенеза - это вовсе не история синхронности орудийного и морфофизиологического, а история весьма и весьма существенных разрывов.

В общем и целом указание на пресловутую синхронность раз­вития каменной индустрии и человеческой морфофизиологии -это не что иное, как известный школярский трюк, который по­зволяет не думать над проблемой там, где она есть. Мол, доста­точно указать на то, что все происходило "постепенно и одновре­менно", и тогда на конкретные противоречия и проблемы уже можно не обращать внимание. Однако как только тот или иной автор пытается смоделировать конкретный механизм этой "по­степенности и одновременности", становится очевидной поверх­ностность такого рода интерпретаций.

Скажем, авторы уже упоминавшегося фундаментального трех­томного исследования по истории первобытного общества, создан­ного силами ведущих специалистов Института этнографии в сере­дине 80х гг, всерьез доказывают, что деятельность по изготовлению орудий труда могла возникнуть как условно-рефлекторная деятель­ность, как деятельность, не опосредованная сознанием и целеполаганием. Но тогда становится совершенно непонятно, что вообще эти авторы обозначают с помощью словосочетания "орудие труда".

В частности, Ю.И.Семенов, являющийся автором соответст­вующего раздела в указанной монографии, подчеркивает: "В све­те современных данных о механизме поведения высших живот­ных форму, в которую была облечена при своем возникновении производственная деятельность, нельзя охарактеризовать иначе, как условнорефлекторную" ". Мол, сначала предки человека просто пользовались случайно подобранными камнями в процес­се охоты или драк, а когда камни случайно разбивались при со­ударениях друг о друга, получавшиеся осколки с острыми края­ми привлекали особое внимание и начинали использоваться в различных нуждах. А далее все, как в святочном рассказе для маленьких детей: "...если первоначально это происходило чисто случайно, то в дальнейшем, по мере накопления опыта, предлюди намеренно стали ударять одними камнями по другим, разби­вать одни камни при помощи других, а затем выбирать из числа образовавшихся осколков наиболее пригодные для использова­ния в качестве орудий. Как показали эксперименты, в результате простого бросания камня на глыбу или глыбы на камень помимо бесформенных обломков нередко получаются отщепы правиль­ной формы с выраженным острым краем" ^и.

По всей видимости автор убежден, что описываемый им про­цесс достаточно прост в интеллектуальном отношении, коль ско­ро речь идет о ее "условнорефлекторном" возникновении. Однако я обращу внимание всего на два слова, которые походя употреб­ляет Ю.И.Семенов - очевидно, предполагая, что никаких особых проблем за этими словами не скрывается. Это слова "намеренно" и "выбрать".

Между прочим, это именно те два слова, которые являются ключевыми для понимания самого феномена человека. Во вся­ком случае, реальная теоретическая сложность в интерпретации процесса антропогенеза заключается вовсе не в том, чтобы ука­зать на имеющиеся в самой природе факты раскалывания камней, а в том, чтобы объяснить, как стало возможно то, что скрывается за этими двумя словами: как могла у предчеловека возникнуть интенция к преднамеренной обработке камней и как у него могла сформироваться способность к выбору из многофакторных абиологических возможностей.

В самом деле, можно сколько угодно рассказывать о том, каким образом в естественных условиях образуются каменные осколки. В любой скалистой местности (а именно таково олдувайское уще­лье, в котором обнаружены древнейшие артефакты культуры)

таких осколков любых размеров и конфигураций неисчислимое множество - на любой, что называется, вкус. И, разумеется, лю­бая обезьяна может наблюдать процесс образования новых ос­колков в процессе соударения камней. Но проблема состоит со­всем не в этом, а именно в том, почему предок человека присту­пает вдруг к НАМЕРЕННОМУ соударению камней.

Ведь намерения животного всегда связаны с его биологичес­кими потребностями, а любая намеренная деятельность, не связан­ная с прямыми биологическими смыслами, - это уже сознательная деятельность, т.е. деятельность связанная с сознательным целеполаганием. Поэтому возникновение способности к намеренному со­ударению камней не может служить объяснительной схемой, а само должно быть как-то объяснено. И указание на то, что некие древ­нейшие предки человека "постепенно" переходят от случайно рас­колотых камней к их намеренному раскалыванию, ровным счетом ничего не объясняет: условнорефлекторное подкрепление не мо­жет совершаться посредством факторов, которые не имеют непо­средственной биологической значимости.

Скажем, обезьяна, случайно расколовшая кокосовый орех с помощью камня, может перейти к намеренному использованию камней при раскалывании кокосовых орехов, - но именно пото­му, что внутри кокосового ореха содержится подкрепление данного условного рефлекса в виде вкусной мякоти и молока. На созда­нии такого рода условнорефлекторных цепей и строится, как из­вестно, все обучение в животном мире. Однако процедура раска­лывания одного камня с помощью другого камня не содержит в себе никакого естественного биологического подкрепления, и по­тому не может быть закреплена условнорефлекторно.

Широко известны опыты, которые доказали, что не только изготовление каменных орудий, но и использование орудий из камня не удается смоделировать у высших приматов в лаборатор­ных условиях. Всякий раз, когда подобного рода попытки совер­шались, "реакция шимпанзе на камень приобретала характер активного отвергания" '', - подчеркивают исследователи.

Но, таким образом, идея условнорефлекторного происхожде­ния деятельности по изготовлению каменных орудий выглядит более чем странно. У любого живого существа условнорефлек­торно закрепляется лишь то, что является непосредственно зна­чимым в биологическом отношении, - но возможно ли обработку каменных предметов интерпретировать как биологически значи­мую? Если бы деятельность такого рода могла возникать как ус­ловнорефлекторная, ее бы вполне можно было смоделировать у любых высших обезьян, но это, как известно, задача которую так и не удалось решить. Но если даже в искусственных условиях специальной дрессировки невозможно заставить обезьяну превра­тить круглую гальку в чоппер - с тем, чтобы она начала этим примитивным орудием пользоваться в практических целях, то можно ли вообразить те факторы, которые позволили возник­нуть этой способности в естественных условиях?

Дело ведь вовсе не в том, что морфофизиология обезьяньей руки не позволяет ей расколоть один камень с помощью другого - как раз с морфофизиологической точки зрения такая операция обезьяне вполне подвластна. Проблема совсем в другом. Пробле­ма в том, что задача создания любого, даже самого примитивного орудия труда из камня - это интеллектуально сверхсложная зада­ча, коль скоро существо, создающее такое орудие, должно удер­живать в голове цепочку из нескольких звеньев, не имеющих прямой биологической значимости.

Прекрасно известно, что высшие обезьяны способны опериро­вать различными подсобными орудиями при решении каких-то биологически значимых задач и даже способны предварительно обрабатывать эти подсобные орудия - например, заострять с по­мощью зубов палки и ветки, чтобы вытаскивать термитов из тер­митника. Но производство каменных орудий - это деятельность, предполагающая двойное и даже тройное целевое опосредование: "я должен взять камень, чтобы с помощью него оббить другой камень, чтобы в результате получился некий осколок, и чтобы этот осколок использовать для..." А для чего, собственно говоря, может использовать полученный осколок Homo habilis? Для охоты такой осколок ничуть не более полезен, чем целый камень, а если, как указывают различные авторы, "для разделки туш" или "для изготовления дубин" ^|г), то это уже четвертый уровень целевого опосредования. Естественно, что условнорефлекторное возникновение столь сложной процедуры выглядит более чем проблематично.

Дата добавления: 2014-11-29