Брянск 2011 9 страница

Его «Метод легкого изучения истории» (Jean Bodin, Methodus ad facilem historiarum cognitionern), опублико­ванный в 1566 году, за десять лет до появления более зна­менитых «Шести книг о государстве», возможно, самый лучший источник для нашего понимания теории прогрес­са человечества у Бодена, хотя нельзя сбрасывать со сче­тов «Шесть книг», особенно начальные части этой работы, а также «Беседу семерых».

Боден дает нам панораму происхождения и развития человеческого общества. Он весьма критически подходит к мифу о Золотом веке — еще один признак его отличия от столь многих умов эпохи Возрождения — и говорит, что этот примитивный век «при сравнении с нашим показался бы по сути железным». Начальные этапы человечества отмечены невежеством, страхом перед неизвестным, угнетением и по­стоянной уязвимостью из-за незнания ремесел.

И все же Боден показывает нам не абстрактное вооб­ражаемое «естественное состояние» — состояние, кото-

рое стало отправной точкой для стольких политических работ в последующие два века и которого, согласно этим сочинениям, люди избежали лишь благодаря «обществен­ному договору». Боден здесь гораздо больше походит на эволюциониста, чем будущие Гоббс или Локк: «Истоки всех гражданских обществ происходят из семьи, которая (как мы говорим) сама по себе есть естественное обще­ство....Но когда разум, привитый нам самим Богом, по­родил в человеке желание сотрудничества, общества людей и участия в разговоре и общении, то же самое происходило, когда, выходя за пределы любви к своим близким и домаш­ним, человек начинал получать удовлетворение от распро­странения и увеличения семей. Так же и семьи, понемногу отталкиваясь от своих начал, учились в гражданском обще­стве подражать естественному обществу семьи».

Таким образом, человеческое общество происходит от родовых групп, и его развитие принимает форму образо­вания других, более разнородных групп и союзов, которые, хотя и созданы по образцу семьи, позволяют гораздо бо­лее неоднородное существование. Стоит повторить, что для Бодена было бы абсолютной глупостью превозносить ис­токи вещей. Даже составляя семьи, «люди были рассеяны, как звери, по полям и лесам и имели лишь столько, сколько могли удержать силой и преступлениями, до тех пор, пока постепенно они не перешли от ярости и варварства к утон­ченности обычаев и к законопослушному обществу, которое мы видим вокруг себя».

Именно прогресс, раскрывающийся, развивающийся, двигающийся вперед, а не регресс или вырождение, Боден считал главной характеристикой человеческого состояния, начиная с его примитивных истоков. Если бы дела людей «шли все хуже и хуже, мы должны были бы уже давно до­стичь крайней степени пороков и грехов, каковая, я думаю, и имела место в прошлые времена». Он противопостав­ляет то, как древние, включая греков и римлян, обраща­лись с пленными народами (обращение в рабство, пыт­ки и нанесение увечий ради развлечения толпы), гораздо более гуманным условиям существования всех людей при христианстве. Человеческие жертвы, отмечает он, широко практиковались во время так называемого золотого века

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

I лава 5. Великое восстанс

человечества, в то время, как мы, люди-современности, полностью их отменили.

Обращаясь к знаниям, Боден во всем соответствует но­вому времени; у него нет нелепых ренессансных фантазий по поводу достижений греков и римлян. Да, Боден уважа­ет их, но не поклоняется им: «Кто-то скажет, что древние были изобретателями искусств, и за ними должна быть эта слава. Они, безусловно, открыли много вещей, особенно силу небесных тел, вычисления курса многих звезд, хотя и далеко не всех, поразительные орбиты неподвижных звезд и так называемых «планет»... И все же они оставили не­законченными многие из этих вещей, которые были за­кончены и переданы потомству людьми нашего времени... Хотя нет ничего более примечательного во всей природе вещей, чем магнит, все же древние не знали о его приме­нении, очевидно, божественном, и, если они жили пол­ностью в пределах Средиземноморского бассейна, наши люди, с другой стороны, пересекают всю Землю каждый год в ходе множества путешествий и заводят колонии, можно сказать, в другом мире, чтобы открыть самые отдаленные уголки Индии... Действительно, в географии, одном из са­мых превосходных искусств, можно понять, какой большой прогресс был достигнут благодаря тому факту, что инфор­мация об Индии, которая раньше казалась для многих ска­зочной... была нами подтверждена, так же, как и движение неподвижных звезд и дрожание великой сферы... Ежеднев -но появляются на свет дающие здоровье лекарства... я уж не говорю о методе эклиптикальной долготы вычисления при помощи механических часов, которую древние аст­рономы, проводившие перпендикуляр к эклиптике, могли определять лишь сочень невысокой точностью... Я опус­каю, наконец, бессчетное число искусств, а также ремесло и ткачество, с которыми жизнь человека стала значительно проще. Одно книгопечатание может с легкостью соперни­чать со всеми открытиями древних».

Касательно методологического подхода Бодена следу­ет отметить два важных момента. Он настаивает, во-пер­вых, на ответственности историка за использование только достоверных естественных причин (он приводит в качест­ве примера климат и географическое положение) и доку-

ментов максимальной степени достоверности. Он убеждает историков, что «наша система хронологии от сотворения мира должна выводиться из исторических документов». Во-вторых, у Бодена нет явного интереса к тому или ино­му будущему концу света. Как мы увидим, ему знакомы явления вырождения и упадка в человеческой истории, но это всего лишь проявления цикличности, и каждый новый цикл повторяется на более высоком уровне. Что же касает­ся какого бы то ни было конца света, то «даже ангелы ни­чего о нем не знают, и уж, конечно, ни один из нас, смерт­ных». Вот и все о пророчествах Судного дня! Историк дол­жен быть прежде всего спокоен и объективен, насколько это возможно. Боден ссылается на тех мнимых историков, которые вечно «противоречат сами себе, либо от рвения, либо от гнева, либо из-за ошибок».

Говоря кратко, изучать прогресс человечества следует посредством разума, путем тщательного изучения и ис­следования, всегда учитывая слабые стороны, свойствен­ные человеческому наблюдению. Но реальность долго­срочного прогресса человечества во всех сферах не вызы­вает у Бодена ни малейших сомнений. Поразительны его слова о французском короле Людовике Святом: «...какого правителя древности можно сравнить с королем Людови -ком Святым?.. Нам, конечно же, не известно ни одного государя, который был бы столь полон преданности Богу, ответственности перед своей страной, любви к своим под­данным и справедливости ко всем. Не только добродетели людей нашего времени равны добродетелям древних, но и благочиние».

И все же, как я уже упоминал, Боден не был слеп к фак­там упадка, несмотря на свое понимание развития в боль­шой исторической перспективе. Он, подобно Макиавелли, хорошо чувствовал recorsi, но если Макиавелли видел ис­торию всего лишь как бесконечное повторение всего, без всеобщего продвижения вперед, то Боден видит следующие друг за другом циклы генезиса и упадка постоянно перехо -Дящими на все более высокий уровень.

«Литература переживает перемены судьбы». В этом вы­сказывании Боден проявляет свое осознание того, что ис­кусства, как мы изучаем их в истории, «некоторое время

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

1 лава 5. Великое восстановление

находятся в состоянии стабильного расцвета, затем увя­дают от старости и, наконец, начинают умирать и уходят в небытие». Так происходит из - за слишком большого числа войн, из-за сильного интеллектуального упадка, принесен­ного изобилием, или оттого, что сам Бог время от време­ни навлекает на писателей, как и на других людей, спра­ведливые наказания. Такие взлеты и падения, продолжает Боден, можно увидеть в истории Греции и Рима (и других более ранних или непохожих обществ). Греция со временем пришла в упадок, утверждает Боден, в силу убежденности древних греков в том, что они и их труды были вершиной возможных человеческих достижений. То же верно в от­ношении Рима, где «одаренных людей было так много, что почти одновременно они превзошли все народы в военной славе и в великолепии культуры». И все же они тоже в ко­нечном итоге сдались силам упадка и распада. Но при более широком взгляде на историю человечества за падением сле­дует подъем, за упадком — новый расцвет. В мир являются новые циклы. И каждый последующий цикл отражает более высокий уровень достижений, чем предыдущий:

«Итак, те, кто говорит, что древние понимали все, оши­баются не меньше, чем те, кто отрицает их достижения во многих искусствах. Природа обладает бессчетными со­кровищами знаний, которые не могут быть исчерпаны в течение какой -либо одной эпохи.

Поскольку это так и поскольку по некоему вечному за­кону природы путь изменений, похоже, идет по кругу, так что пороки теснят достоинства, невежество — знания... и тьма — свет, ошибаются те, кто думает, что род людской всегда ухудшается. Когда старики делают эту ошибку, мож­но понять, почему с ними так бывает, — потому что они вздыхают о потере цветения своей юности, которая сама по себе дышит радостью и весельем... И, словно вернув­шись из дальних странствий, они повествуют молодым лю­дям о золотом веке — золотом возрасте юности» (курсив мой. — Р. Н.).

Но сколь бы понятна ни была такая ностальгия, говорит нам Боден, ей не следует верить. На деле настоящее лучше прошлого, а будущее — лучше настоящего. Все это часть божественного плана, результат сил и причин, которые, бу-

дучи естественными и действующими во времени, есть про -изводные божественной воли. Правда, Боден не уделяет будущему особого внимания: что можно сказать о гряду­щем, не впадая в бесплодный утопизм? Однако его пол­ное отрицание любых доктрин упадка, бывших ключевым элементом эпохи Возрождения, его высокая оценка своей собственной исторической эпохи и, что, наверное, важнее всего, сам факт того, что он уделил столько старания на­писанию своего великого трактата о политике как средстве сделать государство более человечным и эффективным, — все это выдает в нем мыслителя, весьма чуткого к будущему. Практически из всех его значимых работ, включая «Шесть книг», «Исторический метод» и «Семь бесед», становится очевидным, что Боден живо интересовался миром в целом, всеми народами, жившими и живущими на Земле и в про­шлом, и в настоящем. Он был горячим патриотом, чле­ном группы французов, называвших себя Les Politiques*, и справедливо отмечал неспособность какого бы то ни было института, за исключением суверенного территориального государства, поддерживать порядок в условиях крушения единого христианства. Но каким бы Боден ни был патрио­том, даже националистом, он оперировал понятием един­ства человечества, которое было августинианским, — по­нятием, легко совместимым с видением прогресса челове­чества сквозь века. В итоге можно сказать, что, невзирая на средневековые и ренессансные черты Бодена, есть все основания считать его утренней звездой века, который при­несет Западу такой интерес к истории и прогрессу и даже поглощенность этими идеями, каких не видели античность и Средневековье.

ПУРИТАНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ •: ■

Я, конечно, имею в виду и политическую, и социальную ре­волюции, но в гораздо большей степени — интеллектуаль­ную революцию, особенно в искусстве и науке, на которую столь существенное влияние оказали пуритане. Невозмож­но найти связь, более плодотворно способствовавшую по­явлению современной идеи прогресса, чем сочетание веры

Политики {франц.). — Прим. науч. ред.

Глава 5. Вели:

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

кое восстановление

в искусство и науку, с одной стороны, и, сдругой стороны, в грядущий миллениум, наступление которого сможет ус­корить прогресс искусств и наук.

Несмотря на то что фраза «Век Разума» по-прежне­му популярна, куда вернее будет воспринимать XVII век как Век Веры, религиозной веры. Джон Редвуд (John Red­wood) пишет в своем недавнем исследовании интеллекту­альной ситуации, о которой идет речь: «Мысль XVII века одержима Богом». Именно так и обстояло дело. Исклю­чая Томаса Гоббса и некоторых других, невозможно в те годы найти сколь-нибудь заметные имена в науке и искус­стве, философии или теологии, которые не были бы глубоко религиозны. Этот список включает, как мы увидим, даже величайшего ученого того времени, Исаака Ньютона. Его искренняя религиозность не была ни аберрацией, ни стар­ческой причудой. С детства и до самой смерти она господ­ствовала в его жизни.

Наш главный интерес здесь — вера пуритан и их дости­жения. Несомненно, при всей широте и многообразии на­учных исследований, проведенных пуританами в Англии за последние несколько десятилетий XVII века, здесь име­ет место некоторое преувеличение. Очень может быть, как недавно заметил Кристофер Хилл (Christopher Hill), что все эти споры о действительной степени пуританского вли­яния на английскую науку, мысль и политическую деятель­ность постепенно начинают надоедать. Но даже если так, в конечно счете все то, что осталось от пуританства чисто как от интеллектуального феномена, без сомнений, про­изводит огромное впечатление.

Не будет преувеличением сказать, что подъем пуританс­тва и распространение его в интеллектуальных кругах Ан -глии в XVII веке является главнейшим интеллектуальным событием того века. Макс Вебер первым, но не послед­ним, показал, что среди других причин роста капиталис­тического духа в современном мире пуританство должно занять весьма высокую позицию. С тех пор во множестве работ нас также убеждали, что именно в рамках пуритан­ской революции в современной Европе впервые отчетли­во проявился социальный радикализм рабочих и низших классов. Другие же, начиная с появившейся сорок лет назад

новаторской и классической работы Роберта К. Мертона (Robert К. Merton), показали с неоспоримой ясностью, на­сколько близки корни пуританской религиозной веры к на­уке того типа, который мы связываем с Ньютоном и его современниками. Эта близость, очевидно, гораздо больше, чем просто совпадение. Мы узнали, как страстно Ньютон и многие другие научные умы, пуританские или роялистские, относились к религии и ко всему, что они принимали за не -избежную связь между наукой и религией. И, как недавно показал Чарльз Уэбстер (Charles Webster), даже учение Бэкона попало в орбиту пуританства.

И это еще не все. Очевидно (хотя всего лишь несколь­ко десятилетий назад в основных европейских историче­ских трудах так не считали), что первой великой совре­менной политической и социальной революцией была не Французская революция конца XVIII века, как долго счи­талось, а пуританская революция XVII века. Она начина­лась не как социальная революция, нацеленная на захват верховной власти (хотя это относится и к более поздней Французской революции), но вскоре в пуританской Анг­лии появились все ныне известные нам атрибуты политиче­ской, социальной и экономической революции. Якобинцы в начале 1790-х годов вполне правильно и обоснованно считали пуританских революционеров своими прямыми предшественниками.

Наконец, и это наиболее важно для целей нашего ис­следования, было доказано существование теснейшей ин­теллектуальной связи между пуританским милленаризмом XVII века и расцветом в следующем веке «современной» светской идеи прогресса, которая, как мы увидим, в рабо­тах таких умов, как Кондорсе, Уильям Годвин, Сен-Си­мон и Конт, представляла собой оригинальную форму милленаризма.

На самом деле, не все, что для нас здесь важно, происхо -дило от пуритан. Можно припомнить, что доктор Джозеф Мид, чьи удивительные пророчества миллениума, сделан­ные в самом начале XVII века, имели столь сильное влия­ние на поздних пуританских мыслителей, сам был ученым Кембриджского университета и, возможно, англиканцем (он также был учителем Ньютона). А Квентин Скиннер

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

1 лава 5. Великое восстановление

(Quentin Skinner) недавно подчеркнул, что колледж Гре-шем, основанный в 1597 году, один из самых знаменитых центров научных экспериментов того века, был отнюдь не пуританским. Тоже самое относится, отмечает Скиннер, к Королевскому колледжу врачей, где была осуществлена значительная часть наблюдений и экспериментов в облас­ти физиологии и медицины. Этот колледж был роялист­ским и враждебным к пуританству. И, как мы знаем, из множества ученых, работавших в Оксфорде под влиянием великого Уильяма Гарвея, ни один не был пуританином. Также следует упомянуть, что из дюжины ученых, сфор­мировавших действующее ядро английской Королевской академии, половина была прямыми противниками пури­тан. Наконец, как мы увидим в следующем разделе этой главы, одна из величайших формулировок христианской доктрины прогресса принадлежит католическому епископу Боссюэ в его «Рассуждении о всеобщей истории», опубли­кованной в 1681 году.

Мы признали существование непуританских и антипу­ританских источников науки и философии истории и согла­сились с тем, что действительное влияние пуритан, возмож­но, преувеличено или искажено. Тем не менее невозможно справедливо оценить современную мысль, научную и иную, без явного признания заслуг множества пуритан, чей вклад в физическую науку (на уровне гения Ньютона), мощное утверждение милленаризма в духе Иоахима, его последо­вателей, а также благоговейный интерес к прогрессивной философии истории в совокупности принадлежат к числу самых увлекательных и важных свершений XVII века.

Обратимся теперь непосредственно к идее прогрес­са в том виде, в каком мы встречаем ее в пуританстве. Е. Л. Тувесон в своей основополагающей работе «Тысяче­летнее царство и утопия» (Е. L. Tuveson, Millennium and Utopia) говорит об этом так: «Постепенно роль Прови­дения была передана «естественным законам», посредст­вом которых, как предполагалось, действует Бог... Таким образом «эволюция» и «стадии развития» приобрели для современного человека такое же значение, как «благодать» для его предков... Понятие истории как процесса обще­го восходящего движения через ряд грандиозных стадий

с неизбежной кульминацией в неком великом преобразу­ющем событии, призванном разрешить дилеммы общества, стало концепцией, которой было суждено доминировать в «современной» мысли. Я полагаю, что ее предшествен­ников можно видеть среди апокалипсически мыслящих те­оретиков XVII века, а не среди историографов эпохи Воз­рождения с их представлениями о цикличности».

Тувесон, несомненно, прав в своей оценке силы и влия­ния пуританских милленариев, а также в своей оценке эпо­хи Возрождения. И все же, как показала Марджори Ривс в своем исследовании средневековых пророчеств, к которо­му мы обращались ранее, здесь не хватает ссылки на дейст­вительные истоки пуританского апокалипсического мыш­ления. Мы находим их, как документально подтверждает Ривс, в непрекращающемся бытовании пророчеств в ду­хе пророчеств Иоахима XII века. «Нельзя изучать апока-липтиков XVI—XVII веков в отрыве от их средневековых предшественников». Как отмечает Ривз, книга Джеймса Максвелла «Замечательные и знаменитые пророчества» (James Maxwell, Admirable and Notable Prophesies), из­данная в 1615 году, была лишь одним из большого числа пророческих произведений этого периода, в которых Ио­ахим признавался, по словам Максвелла, «чрезвычайно вдохновенным».

Я несколько раз подчеркивал в этой книге значимость признания двух основных элементов прогресса: первый, введенный в оборот греками, сосредоточивается на раз­витии искусств и наук; второй же — продукт августини-анского смешения иудейского милленаризма с греческой идеей разворачивающегося роста в рамках христианской философии истории — делает акцент в первую очередь не на знаниях, но на духовном состоянии блаженства, кото­рого достигнет человечество перед тем, как земная жизнь прекратится.

Что является особенно поразительным в пуританской концепции прогресса, так это то, что она ясно и твердо объединяет два этих течения впервые в истории Запа­да. Прогресс в искусстве и науке считается одновременно знаком неминуемого приближения золотого века духа на Земле и причиной этого приближения. И этот союз знаний

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Вели

кое восстановление

и духовного совершенства не завершится и с приходом ты­сячелетнего царства. Кальвин уверенно отстаивал положе­ние, что задолго до второго пришествия и Страшного суда произойдет распространение по всему миру знания, кото­рое сможет полностью объединить во Христе все челове­чество, включая евреев. «Знание Бога распространится по всему миру, — предрекал Кальвин, — славу Божью узнают во всех уголках мира». Но Кальвин ограничивал это знание исключительно священным знанием, знанием Бога и его чудес. Именно в XVII веке мы видим расширение кальви­нистского акцента со священного знания на знание в целом, и в том числе на то, которое содержится в светских искус­ствах и науках.

Нигде в тот век не найти более глубокой веры в единс­тво религии и науки, чем в трудах Исаака Ньютона. Давно прошло время, когда «Начала» (Principia) Ньютона могли восприниматься в отрыве от религиозных и библейских ис­следований, которыми он занимался почти всю свою жизнь. В 1713 году он написал «Схолию» {Scholium generale) ко второму изданию «Начал», и в ней были слова: «Эта пре­краснейшая система, состоящая из Солнца, планет и ко­мет, могла иметь своим началом лишь намерения и власть разумного и могущественного Существа». Историк науки И. Бернард Коэн (I. Bernard Cohen) подчеркнул тот факт, что Ньютон (и многие его современники, а также предшес­твенники в XVI веке) стремился неопровержимо доказать, что коперниканский порядок есть «божественный поря­док». Другому исследователю истории науки, П. М. Рат-танси (P. M. Rattansi), принадлежит ценное замечание об отношении Ньютона к традиции, которая «жила в нью­тоновской Англии и гласила, что тысячелетнему царству будет предшествовать расцвет искусств и наук, и благо­даря этому люди приблизятся к состоянию Адама до гре­хопадения». И Фрэнк Э. Мануэль в некоторых из своих блестящих и проницательных работ о Ньютоне, в частности в «Религии Исаака Ньютона» (Frank E. Manuel, The Reli­gion of Isaac Newton), полностью документально подтвер­дил ньютоновское абсолютное и неколебимое убеждение, его законы движения и результаты его непрекращающего­ся изучения библейских пророчеств, особенно пророчеств,

содержащихся в книге Даниила и в Апокалипсисе, проис­текают из одного и того же метода. Мы узнаём, что резуль­таты последних лет своих библейских исследований Ньютон считал равноценными утверждениям, сформулированным в «Началах». Библейские и другие религиозные исследова­ния были, по словам самого Ньютона, которого цитирует Раттанси, «не пустыми спекуляциями и не незначительны­ми вопросами, а долгом высшего порядка». Ньютон, разу­меется, был в свой век лишь одним из многих, кто стремил­ся показать, с одной стороны, необходимость религиозно­го служения для научных достижений и, с другой стороны, необходимость научных наблюдений и доказательств для истинного понимания божественного порядка.

Очевидна глубокая значимость всего этого для идеи прогресса. Фундаментальную роль для этой идеи, как мы видели, играет вера в ценность человеческих знаний, того рода знаний, что содержатся в науках и ремеслах, и в спо­собность таких знаний поднимать человечество на все бо -лее высокие уровни человеческой жизни. Для того, чтобы такая идея столь глубоко внедрилась в западное сознание, начав свое развитие с древних греков и римлян и получив дополнительную силу и импульс от христиан, было недо­статочно обычных опыта, логики и разума. Едва ли столь всеобъемлющее утверждение, объявляющее прогресс не­обходимостью для человечества, может быть основано на обычных правилах логического доказательства. Требуют­ся более глубокие кладези веры, и они неизменно ведут не столько к умозаключению, сколько к догме.

И здесь на сцену выходит пуританство. Эта религия более любой другой из составляющих христианство наделяла зна­ния (теоретические, практические и превыше всего — на­учные) эсхатологической значимостью. Лишь через культи­вирование исследований природы и человека, утверждали пуритане, может быть ускорено пришествие тысячелетне­го царства на Землю. Пуритане вовсе не страдали недо­оценкой происходящего вокруг них в мире науки. Благодаря большому количеству ученых, а также центров, институтов и колледжей, где трудились ученые, благодаря публикации результатов научных исследований миллениум должен был наступить в самом ближайшем будущем. Так думали бес-

ановление

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Великое восст;

численные пуритане, а также и представители других рели­гиозных групп в Англии, в том числе англикане.

И так же, как умыв Англии (ив Новой Англии) XVII ве­ка, опьяненные религией, были опьянены и верой в искус­ства и науки, они оказывались еще более охвачены уверен­ностью в прогрессе как универсальном законе человече­ской истории — таком законе, который неизбежно должен привести к золотому веку на Земле в обозримом будущем. По мере того, как мы приближаемся к середине XVII ве­ка и движемся дальше, Бог перестает восприниматься как далекое, обособленное, направляюще Всемогущество. Он начинает воспринимяться, скорее, как своего рода про­цесс. Эрнест Тувесон цитирует на этот счет весьма умест­ные слова влиятельного Томаса Бернета (Thomas Burnet): «Вы обязаны всегда держать перед глазами и всегда иметь в виду прогресс Провидения в постепенном усилении бла­гочестия в мире и в просвещении Человечества» (курсив мой. — Р. Н.).

«Прогресс Провидения»! Фраза Бернета идеальным об­разом демонстрирует чрезвычайно важный исторический процесс, который мы рассматриваем в этой главе: тот про­цесс, в ходе которого вера в христианского Бога была заме­щена в умах интеллектуалов верой в некую естественную и детерминированную модель прогресса. Во фразе Бернета мы видим, как Бог-Существо заменяется Богом-Развер­тыванием, Богом-Развитием. Вера в постоянство и регу­лярность естественного закона, которую столько истори­ков приписывали картезианским источникам, следовало бы приписать христианству, главным образом в его пуритан­ском варианте. На самом деле, как просто было Тюрго, Кондорсе и многим другим в следующем веке позволить Богу совсем уйти. Этот путь был подготовлен тем типом мышления, распространенным среди пуритан, которое так хорошо представлено Бернетом.

Другие эпохи — Возрождение и более ранние, вплоть до Древней Греции — считали знания, достигнутые в искус­ствах и науках, — важными и заслуживающими сбереже­ния. Но выдающимся вкладом пуритан Англии XVII века было то, что они наделили искусства и науки чем - то гораздо более величественным, чем просто утилитарная полезность,

а именно — спасительной ценностью. Так же, как религия сделалась главным оправданием непрестанного исследо­вания природы и человека, так и само это изучение стало абсолютно необходимым для должного упрочения религии. Джон Эдварде, согласно цитате, приведенной Робертом Мертоном, в 1699 году писал: «Признаюсь, я не пони­маю, отчего нельзя ожидать соответствующего улучшения знания о божественном, а также моральных и христиан­ских даров. Может ли существовать причина, по которой Бог не сделает религию столь же процветающей, сколь ис­кусства?» Невозможно не поразиться порядку, в котором Эдварде упоминает религию и искусства. И прямо перед процитированной выше фразой Эдварде говорит: «Таким образом, мы превосходим все времена, которые были до нас; и очень вероятно, что те, кто последует за нами, весь­ма превзойдут нас».

Существует еще один крупный вклад в современную идею прогресса, который можно найти во множестве пуританских философских и научных произведений. Это касается спосо­ба или условий, с помощью которых человечество в конце концов войдет в тысячелетнее царство. Как мы видели, для Иоахима и многих других его последователей и продолжате -лей в последующие века достижение золотого века на Земле или, как называл его Иоахим, «Века духа», требовало вы­сокой цены: периода времени, когда будет править анар­хия, умножатся страдания, воцарятся всякого рода раздоры. Имиллениум, когда он, наконец, придет, разразится вне­запно, быстро, ослепляюще. Однако в пуританских текстах (не во всех, разумеется, но в значительной их части, особен­но у великих теологов и ученых) мы встречаем миллениум, понятый лишь как этап, как конечная земная ступень про­гресса человечества. Суть состоит в эволюции, а не в рево­люции. И это — еще один из ингредиентов теорий прогресса XIX века, наряду с духом реформ и утилитарным акцентом на материальном счастье человечества.

Ричард Ф. Джонс в своих «Древних и новых» (Richard F.Jones, Ancients and Moderns') предположил, что «наш современный утилитаризм — это потомок Бэкона, по­рожденный пуританством». Есть все основания полагать, что профессор Джонс прав. XVII век, несомненно, был

Глава 5. Велика

Дата добавления: 2015-04-30