Брянск 2011 12 страница

Конечно, XVIII веке были мыслители, такие как Мон­тескье и Вольтер, готовые говорить о персах и китайцах как о цивилизациях, превосходящих Запад. Но это было, по сути, идеологическим ходом — способом укорить Запад, подобно тому, как Тацит в I веке н.э. аналогичным образом использовал германцев. Что касается человеческого про­гресса, эти мыслители на деле не сомневались в превосходс­тве Запада и в его ведущем положении.

Интересно также отметить, что по мере того, как запад­ным мыслителям становилась доступна масса данных, ка­сающихся остальной части мира, собранных миссионерами, путешественниками и прочими, их представление о цент­ральной роли Запада приобретало все большую значимость. Артур Лавджой прекрасно описал связанный с этим пара­докс: «И только после того, как Земля потеряла свою моно­полию, ее обитатели стали придавать такое исключительное значение ходу земных событий и так живо обсуждать дейст -вительные и потенциальные достижения рода человеческого... как если бы вся судьба Вселенной целиком зависела от них и обретала в них свое осуществление и завершение. И не в три­надцатом, а в девятнадцатом веке озаботился homo sapiens вопросом значительности и исключительного положения своего бесконечно малого уголка космической сцены».

Но эти хлопоты уже в XVII веке были в полном разгаре. В XIX веке они просто стали более интенсивными в резуль­тате усиливавшегося в течение двух веков европоцентризма, основанного на идее прогресса.

Все это довольно-таки удивительно. Наши стереотипы в отношении западной истории учат нас считать сознание человека Средневековья более ограниченным, чем сознание современного человека. Возможно, в некоторых отношениях это справедливо. Но в некоторых более важных отношениях это не так. С уменьшением влияния в западном мышлении христианских представлений — таких понятий, как един­ство человеческого рода, цепь бытия во Вселенной и относи­тельная незначительность как этого мира, так и этой жизни

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

1 лава 5. Великое восстановление

в общей схеме вещей, — западный человек.постепенно стал более озабочен не просто предметами этого мира, но и, что важнее, той крошечной их частью, которая находится в За­падной Европе. Я думаю, будет справедливым утвержде­ние, что рассказы Марка Поло, написанные в XIII веке для других людей Запада, сыграли гораздо большую роль в пре­кращении фиксации западного человека на самом себе, чем обильная литература XVII—XVIII веков о народах и куль­турах мира. Ко времени последней магия идеи прогресса и вместе с ней европоцентричный взгляд на весь мир выросли в такой пропорции, что немногое в мире, если вообще хоть что-то, могло рассматриваться само по себе. Все должно было восприниматься через Запад и его ценности.

СПОР О ДРЕВНИХ И НОВЫХ

Какой бы абсурдной ни казалась сегодня эта полемика, она имела большое значение в умах ее участников в XVII веке, среди которых были писатели такого масштаба, как Буало, Свифт, Бентли и Перро. Более того, это была литературная баталия, из которой возникла современная идея прогрес­са, по крайней мере по мнению Огюста Конта в XIX ве­ке и Дж. Б. Бэри в его «Идее прогресса» в XX веке. Бэри посвящает этому спору целых две главы и присуждает од­ному из его участников, французу Фонтенелю, честь быть «первым, кто сформулировал идею прогресса знаний как целостную доктрину». Сегодня, благодаря новым знаниям, мы бы этого не утверждали, и все же данное событие обла­дает полной мерой значимости в истории идеи прогресса.

Полемика или дискуссия, о которой идет речь, велась вокруг следующего вопроса: что стоит выше — литератур­ные, философские и научные работы классической Греции и Рима или, напротив, современные труды, т.е. созданные в XVI—XVII веках? Полемика началась в Италии в начале XVII века, когда блистательный Тассони в своих «Разнооб­разных мыслях» (Varieta di pensieri di Alessandro Tassoni, 1620) напал на Гомера за все погрешности в сюжете, ха­рактерах и языке, которые он смог найти. Сегодня ни один писатель, с пафосом говорил Тассони, не продержался бы в своем статусе и минуты, если бы использовал столь не­лепые образы и неправдоподобные события, какие ветре-

чаются в «Илиаде» и «Одиссее». Тассони зашел и дальше: современные писатели в целом выше всех тех, кто писал свои «классические» работы в древности.

Хотя Тассони и начал баталию, настоящим ее полем ста­ли Франция и Англия. Именно в этих двух странах защит­ники древних — Буало, Темпл и в значительной степени Свифт — вели яростное сражение с Перро, Фонтенелем и другими, кто настаивал, что ничего из того, что было сде­лано в древние времена, не могло быть такого же высокого качества, как в современную эпоху.

В Англии сэр Уильям Темпл в своем «Эссе о древней и современной учености» (Sir William Temple, Essay Upon the Ancient and Modern Learning) заявил от имени древних и с прискорбной недооценкой современной науки: «Не бы­ло бы ничего нового в астрономии, что могло бы сравнить­ся с древними, если бы не система Коперника; в медицине тоже — если бы не кровообращение Гарвея». На это мы можем только ответить: и правда, «если бы не»! За кни­гой Темпла последовали «Рассуждения о древней и совре­менной учености» Уильяма Уоттона, которые превосходят работу Темпла хотя бы тем, что Уоттон справедливо на­стаивал на необходимости отличать науку от литературы и искусства. Науке присуще накопление знаний, утверждает Уоттон, и, к примеру, работы Ньютона неизбежно превос­ходят труды, скажем, Архимеда. Однако произведения ли­тературы и искусства имеют совсем другой характер. Очень может быть, что никому все еще не удалось превзойти гений Эсхила или Праксителя или даже сравниться с ним.

Но вершиной английской полемики по этой проблеме стала «Битва книг» Джонатана Свифта (Jonathan Swift, Bat­tle of the Books), опубликованная в 1704 году, — в том же году, когда вышла другая его блестящая сатира, «Сказка бочки» (Jonathan Swift, A Tale of a Tub). Свифт служил секретарем у Темпла и был прекрасно знаком с педантами, эрудитами, выскочками и невеждами, которых встречал по обе стороны баррикад (и описывал их язвительными и пол­ными презрения словами). Свифт в своей восхитительной «Битве книг» придерживается гомеровского стиля. По сей День доводы и контрдоводы, приводимые типичными кни­гами из соперничающих лагерей ночью в тихой библиотеке,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Великое

восстановление

описываемые в этом классическом произведении Свифта, представляют собой увлекательное чтение, тем более умес­тное, если вспомнить сегодняшних модернистских «выско­чек» и «невежд». Свифт, возможно, считал эту дискуссию пустой и скучной, но он старается поддержать древних и по-настоящему больно ударить по тем своим современни­кам, которые считали, что классики вышли из моды.

Но, с точки зрения истории идеи прогресса, гораздо бо­лее важны французские, а не английские проявления этого спора, даже притом, что ни одна из соответствующих работ (за исключением произведений Буало, принявшего сторону древних) в полной мере не сравнится с гением тех же Уот-тона и Свифта. Кроме того, французы несколько раньше англичан опубликовали свои основные работы.

Французская Академия, основанная в 1635 годуй позд­нее ставшая арбитром во всех литературных вопросах, не имела тогда ни лидеров, ни определенной политической ли -нии. Горячность, с которой велась баталия между защитни­ками древних и адвокатами новых, в значительной степени объяснялась борьбой за контроль над Академией. Величай­шим из умов Академии был Буало, но неизменное пред­почтение, которое он отдавал грекам и римлянам, дорого ему стоило в том, что касается влияния на дела Академии. Большинство ее членов всерьез считали таких бездарностей и писак, как Мейнар, Гомбо, Годо, Ракан, Сарразен и Вуа-тюр (имена, не говорящие никому практически ничего пос­ле краткого всплеска известности в свое время), ведомы­ми тем же гением, который проявлялся в величайшие эпохи Древней Греции и Рима. Буало быстро разглядел пустоту претензий тех, кто поддерживал «новых», и отреагировал с соответствующим презрением, а также высказав ученое и критическое осуждение. Но его дело было проиграно за­долго до начала сражения. Солдаты современности держали в своих руках все главные полемические позиции. Они были решительно настроены доказать, что современные авторы — поэты, драматурги, эссеисты и прочие, — а также совре­менные ученые, превзошли древних греков и римлян.

Никто никогда не давал более проницательной и более презрительной оценки стратегии французских сторонни­ков модерна времен этого спора, чем Жорж Сорель в сво-

их «Иллюзиях прогресса» (Georges Sorel, Les Illusions du progres), опубликованных во Франции более чем двумя столетиями позже. Он раскрыл суть дела, показав, как но­вые с помощью порочного круга в рассуждениях «дока­зали», что они выше древних благодаря действию закона интеллектуального прогресса, и одновременно «доказали» действенность утверждаемого закона прогресса очевид­ным превосходством современных поэтов и драматургов над древними. Для Сореля, всегда настроенного наступа­тельно, этот эпизод был примером лицемерия французских интеллектуалов XVII века, низводящих себя до уровня со­временной им богатой и властной буржуазии, которая ни­чего так сильно не хотела, как доказательств своей собст­венной значимости, полученных из сфер, о которых она не имела никакого представления — желание, подчеркивает Сорель, которое интеллектуалы того времени были рады удовлетворить в обмен на обещания покровительства.

Двое из защитников «новых» отличались, по крайней мере, эффективностью полемики: Шарль Перро и Бернар де Фонтенель. Первый из двух был более творческим чело­веком. В то же время его представления о будущем не со дер -жали розовых тонов. В своем «Сравнении древних и новых» (Charles Perrault, Parallele des anciens et des modernes en ce qui regarde les arts et les sciences. Dialogues avec le роете du siecle de Louis-le - Grand et une epitre en vers sur le genie) он говорит нам, что его собственный век «достиг... высшего совершенства». Он сомневался, что у нас есть много такого, «о чем позавидуют те, кто придет после нас». По крайней мере в том, что касается идеи прогресса, Перро (который, безусловно, вошел в историю в первую очередь как автор «Золушки», «Спящей красавицы» и других сказок для де­тей) особенно интересен тем изобретательным способом, с помощью которого он разделывается с пугалом итальян­ских гуманистов, которым были Средние века. Как можно говорить о линейном непрерывном прогрессе из прошлого в настоящее, зная, что существовало Средневековье, пери­од невежества, тирании и порока, длившийся тысячу лет? 1акой вопрос задавали гуманисты. Перро нашел на это ос­троумный ответ. Мы можем сравнивать прогресс искусства и науки, говорит он, с «реками, которые внезапно уходят

Часть 1. Происхождение и развитие идеи прогресса

^Лава 5. Великое восстановление

под землю, а затем, после того, как пройдут определенную часть пути под землей, они, наконец, вытекают наружу... и их можно видеть вновь столь же полноводными, какими они были, когда исчезли из вида». Итак, во время ненавистного Средневековья знания продолжали развиваться, но в виде подводных течений, к примеру, в изолированных монасты­рях. Прогресс знаний время от времени замедлялся, но до сих пор ни разу не останавливался полностью.

Впрочем Фонтенель в своей панораме прогресса хотел проследить весь путь в будущее. В своем «Отступлении о древних и новых» (Bernard de Fontenelle, Digression sur les anciens et les modernes) он говорит нам, что истинный вопрос о прогрессе человечества состоит в том, остается ли природа одной и той же на протяжении веков и тысячеле­тий. Фонтенель, твердый картезианец, считал, что при­рода неизменна: «Единожды проясненный, весь вопрос о превосходстве древних или новых сводится к тому, были ли деревья вчера выше, чем те, что растут сегодня. Если да, то с Гомером, Платоном и Демосфеном нельзя сегод­ня сравниться, но если наши деревья так же велики, как в прошедшие времена, то мы можем сравниться с Гомером, Платоном и Демосфеном».

Короче говоря, если сегодня деревья такие же высокие, львы и тигры такие же свирепые, то мы, конечно, имеем право полагать, что человеческий ум и сегодня во всем все так же остр и восприимчив к гению, каким он был в эпоху Эсхила и Сократа: «Природа обладает своего рода глиной, которая всегда одинакова, которую она беспрерывно фор­мирует и переформировывает тысячью различными спосо­бами и из которой она лепит людей, животных и растения. И, конечно, она не сформировала Платона, Демосфена или Гомера из более тонкой или лучше вымешанной глины, чем наших сегодняшних философов, ораторов и поэтов».

Вот все о неизменности потенциала человеческого гения в истории. Как насчет различий физической географии и кли­мата? Ими тоже можно пренебречь, заявляет Фонтенель, потому что их преимущества и недостатки в том, что касается обеспечения достаточного питания и приемлемых жизненных условий для людей, почти одинаковы по всему миру, за ис­ключением «засушливого пояса и двух полярных областей».

Но разве не следует похвалить древних и отдать им первое место за то, что они были первыми в изобретениях, твор­ческих и иных достижениях? Никоим образом, настаивает фонтенель. При всем уважении к тем, кто был первым по времени, нужно учитывать два момента: во-первых, ес­ли бы мы, «новые», жили бы в начале времен, все говорит о том, что мы бы сделали именно то, что сделали древние; во-вторых, что еще более важно, зачастую гораздо труднее добавить к тому, что уже было сделано, чем осуществить самое первое достижение. Следует заметить, что Фонте­нель не развивает этот сомнительный довод, ограничива­ясь простым утверждением. Но он проявляет куда большее красноречие в своей защите «новых», когда подчеркивает тот факт, что мы имеем то, чего не имели древние, даже ве­личайшие творцы и изобретатели из их числа, а именно — их собственные труды, на которые можно опираться и которы­ми можно вдохновляться. «Мы интеллектуально выиграли от открытий, сделанных до нас; мы черпаем вдохновение у других вдобавок к тому, которым обладаем сами; и если мы превосходим первооткрывателя, то именно он помогает нам превзойти себя самого...»

И все же зададим вопрос: почему все века, прошедшие после древних греков и римлян, не стали великими эпохами, более великими, чем времена Эсхила и Платона, Цицеро­на и Ливия? В конце концов, природа дает такие же высо­кие деревья, такое же богатство человеческих способностей. Почему же тогда взялись, задает риторический вопрос Фон­тенель, «темные века, которые последовали за веком Авгус­та и предшествовали нашему времени?» Чем объяснить ат­мосферу невежества и предрассудков, которая нависала над всей Европой почти на пятнадцать столетий? Как мы уже видели на примере раннего периода эпохи Возрождения, гуманисты и интеллектуалы в целом считали само собой ра­зумеющимся, что весь период примерно от 300 до 1400 го­дов был временем непрерывного варварства. Фонтенель никоим образом не свободен от приверженности к этому постулату. Но, как утверждает он, эта ситуация напоми­нает то, как если бы человек был подвержен некоей болезни, от которой все его знания и вся память оказались временно разрушены, стали бессильными. Со временем такой человек

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Великое восстановление

обычно оправляется от болезни, и к нему возвращается па­мять. Более того, продолжает Фонтенель, невзирая на бо­лезнь, наш воображаемый индивид на протяжении всего времени болезни скорее всего продолжал бы расти, разви­вать свои естественные способности и даже, возможно, под­сознательно наращивать свои знания. Так же происходит с нациями и с цивилизациями. Периодически они бывают подвержены регрессу в результате войн, религий, тирании; кажется, что знания увядают и даже исчезают. Но со вре­менем цивилизации возрождаются, и вновь возобновляется процесс интеллектуального роста. Следующая цитата про­странно иллюстрирует центральную позицию Фонтенеля в защите прогресса и утверждении превосходства «новых»: «Сравнение, которое мы хотим сейчас сделать между людь­ми всех времен и одним-единственным человеком, может быть распространено на всю эту проблему древних и новых. Хорошо развитый ум, если можно так сказать, складывается из всех умов предшествующих веков: его можно считать од­ним и тем же умом, воспитывающимся на протяжении всего этого времени. Итак, человек этот, живущий от начала мира до наших времен, имел свое детство, в течение которого он был занят только самыми насущными своими нуждами, и свою юность, во время которой он достаточно хорошо пре­успел в области воображения, т.е. в поэзии и красноречии, и даже начал понемногу рассуждать, хотя и не очень со­лидно, но с жаром. Сейчас он находится в поре возмужало­сти, когда он рассуждает сильнее и просвещен больше, чем в прежние времена... Очень досадно не иметь возможности довести до конца хорошо начатое сравнение. Но я вынужден признать, что наш человек совсем лишен старости... Иначе говоря — мы оставим в стороне аллегорию, — люди никогда не выродятся, и здравые взгляды людей здравого ума будут, следуя друг за другом во времени, объединяться и взаимно друг друга поддерживать».

На этом завершим наше обсуждение «спора о древних и новых», которому Бэри и другие историки придавали столь решающее значение в истории идеи прогресса. Разумеется, этот спор не был началом жизненного пути этой идеи — в поисках этого начала мы обращались к философам анти­чности и раннего христианства. Неверным было бы также

утверждать, что аргументы в пользу прогресса, т.е. превос­ходства настоящего над прошлым, а будущего над настоя­щим, были изложены участниками спора с той солидной обоснованностью и эрудицией, какую мы находим у дру­гих авторов этой эпохи, никак не связанных с упомяну­тым спором. Французские сторонники современности и прогресса были, как яростно подчеркивал Сорель, просто интеллектуалами, вовлеченными в словесные игры, и они ни в коей мере не могли сравниться с теми, кто защищал древних. И все же истории предстояло решить дело в пользу «новых»; именно они, а не Буало, проторили путь сторон­никам прогресса в XVIII—XIX веках. Именно они, а не их ученые соперники, пусть даже очень слабо, но высказали ту идею, которой суждено было господствовать в сознании последующих двух с половиной веков.

Нельзя удержаться от одного последнего замечания. Фонтенель представляет собой в этом эпизоде забавное зрелище — секретарь Французской Академии, популяри­затор чудес науки, интеллектуал, настолько свободный от религии, насколько было возможно в то время, и исполь­зующий ради словесной демонстрации реальности челове­ческого прогресса аналогию, которую сделал популярной Св. Августин и которая была передана XVII веку исклю­чительно по христианским каналам. И это зрелище стано­вится еще забавнее благодаря его серьезности и явной уве­ренности в собственной оригинальности, сопровождавшей использование Фонтенелем этой аналогии.

ЛЕЙБНИЦ

Одним из главных событий XVIII века, пишет Лавджой в своей «Великой цепи бытия», стала «"темпорализация" цепи бытия». «Plenum formarum*, — продолжает он, — все больше стал восприниматься... как программа приро­ды, постепенно и чрезвычайно неспешно совершающаяся в космической истории. Да, все возможности требуют своего осуществления, но такое осуществление не предоставляется сразу им всем». На самом деле, как мы отмечали, в сред­невековой мысли имелись намеки на эту темпорализацию,

Множественность форм {лат.). — Прим. науч. ред.

Глава 5. Be.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

■дикое восстановление

а в некоторых трудах пуритан — больше чем намеки. Но ут -верждение Лавджоя может служить уместным коммента­рием к XVIII веку. И никто не имеет большего отношения к этой темпорализации, чем великий Лейбниц.

Нет сомнений, один лишь его ум смог дать достаточную опору идее прогресса, чтобы обеспечить ее интеллектуаль­ное восхождение на протяжение последних трех веков. Едва ли со времен Аристотеля появлялся человек, столь же ши­роко, глубоко и разносторонне одаренный в философских и научных предметах, как Лейбниц. Б своем изобретении анализа бесконечно малых он опередил Ньютона. Похоже, что он шел на одной линии со всеми крупными открытия­ми, изобретениями или теоретическими формулировками в науке его времени. Считается, что Лейбниц был основа­телем символической логики. Он также был доктором пра -ва. Несмотря на огромное богатство и обилие его философ­ских и научных работ, после студенческих лет Лейбниц так и не нашел времени на то, чтобы приобрести академический статус, который позволил бы ему полностью посвятить себя своим трудам. Он был слишком поглощен дипломатичес­кими и политическими занятиями.

Но наш интерес к Лейбницу больше связан не с тем, что он изобрел или открыл, а с тем, что он восстановил в евро­пейском мышлении. Период его жизни приходится на са­мую середину того времени, которое я назвал Великим вос­становлением, и Лейбниц, восстановив античные и сред­невековые идеи полноты и непрерывности, внес такой же большой вклад в идею прогресса, как те, кто возродил ин­терес к миллениуму, к практическим искусствам и наукам, как предвестникам тысячелетнего царства, и к «земным райским уголкам», открытым моряками и вписанным в линейную философию истории.

Лейбниц находился под влиянием Спинозы и его веры в Великий План. Все, что произойдет в будущем, заложе­но в настоящем. Спиноза, подобно схоластам, выводил л из истины, принимаемой за аксиому: что бы ни создавал всемогущий, всеведущий Бог, оно непременно будет содер­жать все мыслимое. Так в этом божественном космическом порядке воплощается иерархия бытия, абсолютно непре­рывная в своем восхождении от низшего к высшему.

Артур Лавджой писал: «Но Спиноза (в отличие от Бру­но) уделял не слишком много внимания принципу полно­ты, который суждено было принести самые богатые плоды в XVIII веке. В своей собственной доктрине его больше все­го интересовало не то соображение, что все, что логически может существовать, должно и будет существовать, а то, что все, что есть, по извечной логической природе вещей долж­но было быть и было именно таким, каково оно есть».

Такого ограничения (или предрешенной альтернативы) у Лейбница найти нельзя. В борьбе с доктринами Спино­зы (среди прочих) Лейбниц преуспел в формулировании метафизики столь открытой и гибкой и столь гармонично сочетающейся с идеями роста, развития и эволюции, что он не мог не оказывать сильного влияния на формулирование теории прогресса не только в XVIII, но и в XIX веке. Конт, Маркс и даже Дарвин обнаруживали, что в ряде важных контекстов цитируют Лейбница.

Здесь для нас особенно важно, во-первых, настойчи­вое утверждение Лейбница об абсолютной необходимо­сти каждой вещи, которую можно встретить во Вселенной и в мире (даже крокодилов, о которых он говорит в одном из весьма пространных примеров!): не может быть ина­че, чем есть, и все есть лишь результат непреложной не­обходимости, учитывая природу Бога и Его план; во-вто­рых, доктрина Лейбница о бесконечной потенциальности; и, в-третьих, и это, возможно, важнее всего, — его теория непрерывности (континуальности).

Именно из своей доктрины необходимости Лейбниц вы­вел свое знаменитое заключение, что этот мир — наилуч­ший из возможных, заключение, которое позднее осме­ял Вольтер. Однако акцент в нем следует ставить на слово «возможный». Лейбниц ни секунды не верил, что все в ми­ре — «благо» и что зла не существует, как уверял бы нас «Кандид». Вовсе нет! Он прекрасно осознавал существова­ние зла, но его аргумент заключался лишь в том, что ког­да все «возможности» учтены (как только мог учесть все­могущий Бог), то следует заключить, что, действительно, был сотворен лучший из возможных миров, который затем развился до состояния зрелости. Но как бы ни трактовать Лейбница, нельзя усомниться в том, что его размышлениям

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Вел

восстановление

о завершенности и необходимости мирового порядка было суждено придать огромный импульс идее прогресса.

Впрочем, монада Лейбница или, скорее, концепция динамической потенциальности, запечатленной в мона­де, стала в некотором смысле куда более важной для идеи прогресса. В своей работе «О глубинном происхождении вещей» Лейбниц писал: «...К довершению красоты и об­щего совершенства божественных творений надо признать, что во всей Вселенной (Universi) совершается известный непрерывный и свободный прогресс, который все больше продвигает культуру (cultuin). Так, цивилизация (cultura) с каждым днем охватывает все большую и большую часть нашей земли... Что же касается возможного возражения, что в этом случае мир давно стал бы раем, то ответить на него легко. Хотя многие существа достигли уже совершенс­тва, но из того, что непрерывное делимо до бесконечно­сти, следует, что в бесконечной глубине вещей всегда оста­ются части как бы уснувшие, которые должны пробудиться, развиться, улучшиться и, так сказать, подняться на более высокую ступень совершенства и культуры. Нет, следо­вательно, какого-либо предела для прогресса» (курсив мой. -Р.Н.).

Во всей западной философии лишь немногие положения нашли более громкий отклик или более широко проникли в разнообразные контексты философской и научной ра­боты на протяжении двух последующих столетий, чем это утверждение Лейбница. Греческое по существу и аристоте­левское по характеру, оно тем не менее обладало уникаль­ной мощью и современностью.

Рассмотрим следующий отрывок из «Новых опытов о человеческом разумении»: «Ничто не происходит сразу и одно из моих основных и достоверных положений — это то, что природа никогда не делает скачков. Я назвал это законом непрерывности... Все в природе идет постепенно и ничего — прыжками, и это правило в отношении изме­нений — часть моего закона непрерывности».

То, что эти утверждения распространяются далеко за пределы абстрактного обобщения, вплоть до частных дета­лей природы, хорошо подтверждается следующим отрыв­ком, также из «Новых опытов»: «Письмо, 1707. Я думаю

теперь, что у меня есть хорошие основания полагать, что разные классы существ, разнообразие которых формиру­ет Вселенную, в идеях Бога, который четко знает их основ­ные градации, просто подобны множеству ординат одной и той же кривой, отношения, которые не позволяются дру­гим, встающим между любыми двумя из них, потому что это означало бы беспорядок и несовершенство. Таким спо­собом люди связаны с животными, животные — с растения­ми, а растения — с окаменелостями, которые в свою очередь связаны с теми телами с разумом и воображением, пред­ставляемые нами полностью как мертвые и неорганичес­кие... Поэтому любой порядок природных существ должен обязательно представлять собой только одну цепь, в которой разные классы, а также множество соединений так близко связаны друг с другом, что невозможно разуму или вообра­жению точно определить точку, где любой из них начинается или заканчивается; все виды, которые граничат друг с другом или занимают, так сказать, спорную территорию, обяза­тельно двойственны и наделены характеристиками, которые можно так же применить к соседствующему виду».

Непрерывность присутствия в западной мысли цент­ральных элементов «Письма» Лейбница такова, что мы легком можем представить себе Лукреция, который пони­мает его и восхищается им в свое время, так же, как Герак­лита задолго до него. Но столь же красноречивым является и тот факт, что полтора века спустя все те же центральные элементы встречаются в «Происхождении видов» Дарвина. Никто не оценил лучше, чем Дарвин, фразу Лейбница Na-tura поп facit saltum*, (которую он цитирует в соответству­ющем контексте), поскольку Дарвин отстаивал естествен­ный отбор как ключевой процесс биологической эволюции. Столь же высоко он должен был бы оценить (и, возможно, оценил) заключительные фразы «Письма», поскольку од­ной из общеизвестных целей Дарвина было освобождение биологии от неподвижного видового мышления и замена его таким пониманием природы, которое можно встретить в его теории естественного отбора, а также, в не столь опре­деленной форме, в высказывании из Лейбница.

Природа не делает скачков {лат.). — Прим. науч. ред.

Глава 5. Велико.

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

е восстановление

Еще одну линию преемственности можно увидеть в сле­дующем: «Отсюда легко вывести заключение, что сово­купность всех духов должна составлять Град Божий, т.е. самое совершенное, какое только возможно, государство под властью самого совершенного Монарха.

Дата добавления: 2015-04-30