Брянск 2011 14 страница

Однако мы здесь говорим о гораздо большем, чем хрис­тианство: о религиозности (независимо от вероисповеда-

ния), о священном, о мифологическом и о том, чего нельзя обойти вниманием применительно к XIX веку, — о своего рода энтелехии, которая с сегодняшней точки зрения долж­на восприниматься как суррогат религии. Действительно, XIX век должен считаться одним из двух или трех наиболее плодовитых периодов в истории религии на Западе. Это век, богатый на теологические труды, в котором евангелизация распространялась во всех классах общества, возникло дви­жение «Социального Евангелия» [Social Gospel] (и в про­тестантстве, и в католичестве) и, что, наверное, важнее всего, как грибы после дождя вырастали новые верования: христианская наука, мормонство, адвентизм, религия по­зитивизма и другие.

Это бурное цветение не могло не затронуть идею про­гресса, тем самым ограничивая или смягчая ее секуляриза­цию. Даже Сен-Симон, которого часто считают основате­лем современного социализма, а также новой науки социо -логии, отрекся от атеизма своей юности и все больше видел свою воображаемую утопию под маркой «нового христи­анства». Конт, — вероятно, самый знаменитый и влия­тельный философ прогресса в ХГХ веке, основатель систе­матической социологии и, более того, изобретатель самого этого слова и первейший представитель данной науки, — ко времени написания в середине века своей «Позитивной по­литики», работы, посвященной весьма детальному описа­нию особенностей своей позитивистской утопии, горячо уверовал в то, что он назвал Религией Человечества. Все истинные позитивисты, настаивал он, объединяют науку и религию и будут поклоняться Grand Etre*, причем для это­го даже появятся соответствующие молитвы и ритуалы.

Но в XIX—XX веках есть и другие, столь же убедитель­ные примеры того, о чем идет речь. Достаточно вспомнить об использовании — преимущественно в Германии, а затем, через заимствование из Германии, и в других странах — та­ких понятий, как дух, Zeitgeist* *, диалектика и Первопри­чина. Марксисты, разумеется, будут оспаривать этот тезис применительно к диалектике, настаивая (как они делали

Великое Существо (франц.). — Прим. перев. Дух времени (нем.). — Прим. перев.

Часть II. Триумф идеи прогресса

Введение

с самого начала) на том, что в этой идее нет и намека на религию или метафизику, а есть лишь научное содержание. Но для тех, чьи умы не одурманены марксовым «писани­ем», надрациональный, неорелигиозный характер этого слова очевиден и в работах Гегеля, откуда Маркс его поза­имствовал, и в работах самого Маркса. Вполне возможно, что Маркс, по его утверждению, поставил диалектику с го­ловы на ноги, но квазирелигиозный характер этого понятия сохранился. Точно так же Герберт Спенсер, — несомненно, самый влиятельный социальный философ и социолог своего времени, —написал в своих «Основных началах»: «Атеис­тическая теория... абсолютно немыслима». Для Спенсера необходимой заменой совершенного Божества было то, что он называл Первопричиной. Он писал: «...у нас нет другой альтернативы, кроме как считать эту Первопричину беско­нечной и абсолютной», — атрибуты, явно принадлежащие Богу Св. Августина.

Тем не менее, признав всю эту сохраняющуюся в XIX ве­ке религиозность, мы не вправе игнорировать могущест­венное заклятие, которое накладывалось словом «наука». И само это слово, и родственное ему слово «ученый» в сов­ременном смысле суть неологизмы начала XIX века, и по ходу столетия каждое из них становилось все более и бо­лее священным символом в западной лексике как науч­ной, так и общеупотребительной. Благоговейный трепет, который до весьма недавнего времени вызывали наука и ученые, — это продукт XIX века. Во всех слоях населе­ния желание приобщиться к науке или хотя бы восхвалять ее было столь сильным, что даже религии стали приводить «научные» доказательства своей реальности. Само сло­восочетание «Христианская наука», изобретенное Мэри Бейкер Эдди, кратко выразило суть множества сект и церк­вей, основанных как в XIX, так и в XX веке. Одним словом, если мы обязаны признать факт проникновения религии в науку, особенно в общественные науки, мы точно так же вынуждены признать необычайный блеск и притягатель­ность науки самой по себе.

В общем введении к последующим главам необходи­мо сделать еще одно предварительное замечание. Сегодня мы обычно с полным на то основанием различаем слова

«прогресс» и «эволюция», или «развитие». Но, как под­робно показал Кеннет Е. Бок, в XVIII—XIX веках такой дифференциации не существовало. Подобно тому, как вXVIII веке слова «естественная история», «предположи­тельная история» и «гипотетическая история» сделались синонимами «прогресса», точно так же в ХГХвеке понятия «прогресс» и «эволюция» использовались как взаимозаме­няемые. Как нигде лучше этот факт иллюстрируется кни­гой Дарвина «Происхождении видов», опубликованной в 1859 году. Вновь и вновь «прогресс» используется для описания процесса или феномена, на который сегодня на­клеили бы этикетку «эволюция» или «развитие» в биоло­гии. И то, что было верно в отношении Дарвина в области биологии, было так же верно в отношении Лайелла в геоло­гии, Тайлора в антропологии и Спенсера в социологии — и вообще в отношении любого автора XIX века, так или иначе интересовавшегося фактами постепенного и процессуаль­ного изменения.

С этой особенностью терминологии XIX века тес­но связана другая: отношение «социальной эволюции» к «биологической эволюции». Даже сегодня мы встречаем ссылки на происхождение концепций социальной эволюции и социального прогресса от «революционного» провозгла­шения Дарвином в 1859 году учения о происхождении и расхождении видов. Похоже, что исследования так никогда не избавят мир от этого огромного недоразумения. Един­ственное, что есть оригинального в великой работе Дар­вина, — это его теория естественного отбора, в лучшем случае представляющая собой популяционно-статистичес­кую теорию, в которой ни прогресс, ни кумулятивное раз­витие не играют никакой существенной роли. Эта теория не имела параллелей и не имеет их и сегодня ни в одной из социальных наук. (Пусть, впрочем, читатели на этом мес­те вспомнят, что дарвиновская концепция естественного отбора была предвосхищена Лукрецием, а также, добавим, Дедом самого Дарвина, Эразмом).

Но, как прояснил Кеннет Е. Бок, «социальную эво­люцию», как теорию, не только следует четко отделять от Центральной идеи Дарвина по поводу эволюции. Что еще важнее, эта теория появилась задолго до биологических

Часть И. Триумф идеи прогресса

Введение

трудов Дарвина. Корни теорий социальной эволюции, ко­торые мы встречаем в постдарвинском мире, легко просле­дить в работах таких предшествовавших Дарвину филосо­фов XVIII — началаXIX веков, какКондорсе, Конт, Гегель и многих других. Я уже говорил, что Дарвин использовал слова «прогресс», «эволюция» и «развитие» как взаимо­заменяемые, что легко продемонстрировать. Несомненно, это словоупотребление весьма способствовало необычай­ной популярности идей социальной эволюции после Дар­вина. Но это ни в коей мере не меняет значения того, что я только что подчеркнул: теории социальной эволюции в XIX—XX веках (вплоть до современных работ Талкотта Парсонса и позднего Лесли Уайта и их последователей) ве­дут свое происхождение от того, что Конт назвал в 1830-е годы «законом прогресса», а не от работ Дарвина, Уоллеса или Менделя.

Еще один важный момент. Я решил представить идею прогресса в период 1750—1900 годов в двух главах, посвя­щенных свободе и власти соответственно. Но такая избира­тельность не должна уводить читателя в сторону от всеобщей распространенности этой идеи в ученых, научных, литера­турных и других сферах мышления и воображения в те вре­мена. Философия была буквально пропитана прогрессист-скими настроениями, причем я имею в виду центральные области философии, такие как метафизика, онтология, эти­ка и эстетка, а также о философия истории. А<^ЛЯ всех обще­ственных наук без исключения — политической экономии, социологии, антропологии, социальной психологии, куль­турной географии и другие — вера в человеческий прогресс была буквально краеугольным камнем, начиная с Тюрго и Адама Смита и заканчивая Контом, Марксом, Тайлором, Спенсером и многими другими. Если идею разворачива­ющейся цивилизации непросто разглядеть в строго эконо -мических трудах классической школы, не станем забывать об огромной роли, которую играла эта идея в «Принципах политической экономии» Джона Стюарта Милля и сов­сем уж очевидным образом в работах исторической школы (в основном немецкой) экономической науки.

Я упоминал Дарвина в различных контекстах. Зна­чимость идеи прогресса в биологической науке XIX ве-

ка поможет продемонстировать следующий фрагмент из «Происхождения видов»: «...мы можем быть уверены, что обычная последовательность поколений не была ни разу прервана и что никогда никакие катаклизмы не опустоша­ли всю землю. Отсюда мы можем с доверием рассчиты­вать на безопасное и продолжительное будущее. И так как естественный отбор действует только в силу и ради блага каждою существа, то все качества, телесные и умствен­ные, склонны развиваться в направлении совершенства» (Курсив мой. — Р.Н.).

Или этот: «Хотя у нас нет никаких надежных доказа­тельств существования у органических существ врожден -ной наклонности к прогрессивному развитию, такое раз­витие, как я пытался показать в главе IV, с необходимос­тью вытекает из продолжительного действия естественного отбора».

И, чтобы показать, что даже Дарвин мог сочетать с про-грессизмом рудименты того, что когда-то было повсемест­ной верой в христианство, процитируем заключительные слова книги: «Есть величие в этом воззрении, по которо­му жизнь с ее различными проявлениями Творец перво -начально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться со­гласно неизменным законам тяготения, из такого просто­го начала развилось и продолжает развиваться бесконеч­ное число самых прекрасных и самых изумительных форм» (курсив мой. — Р. Н.).

Чего же удивительного в том, что бессчетное число испо -ведующих христианство людей, как ученых, так и далеких от науки, нашли в историческом труде Дарвина много та­кого, с чем они могли согласиться и что смогли совместить со взглядами, к которым пришли ранее? Да, у Дарвина были свои критики. Но их число и интенсивность критики сильно преувеличены; и такая критика, по крайней мере ис­ходящая от его коллег-натуралистов, имела целью, скорее всего, не проявить непочтительность к Дарвину, а указать на логические ошибки и недочеты в доказательствах, кото -рые в позднейших изданиях признал сам Дарвин, пусть и неохотно. (Вплоть до того времени, когда в начале XX ве­ка впервые получили известность удивительные открытия

Вве

Часть II. Триумф идеи прогресса

■Дение

Менделя, дарвиновская теория эволюции не имела подлин -но научного основания).

Мышление Альфреда Уоллеса, который был современ­ником Дарвина и вместе с ним открыл принцип естествен­ного отбора, было еще более прогрессистским, чем у Дар­вина. Он не сомневался, что процесс эволюции должен однажды достичь завершения в «единой гомогенной расе, в которой ни один индивид не будет ниже выдающихся эк­земпляров существующего человечества». Зависимость от основных инстинктов и страстей сменится, заявлял Уоллес, свободным участием в мире разума и гуманности, как толь -ко члены этой расы «разовьют способности своей высшей природы, чтобы преобразовать землю, которая так долго была ареной их необузданных страстей и юдолью невооб -разимых несчастий, в такой светлый рай, какой только мог когда-либо посещать мечты провидца или поэта».

В историографии идея прогресса стала, за редчайшими исключениями, главным основанием этой области науки. По обе стороны Атлантики буквально сотни историков так или иначе вторили вере в прогресс, которая была основопо­лагающей у Маколея или у Джорджа Банкрофта. Не оста­лось незатронутым и христианское богословие. Здесь доста­точно привести лишь одну классическую работу, «Разви­тие христианской доктрины» Джона Генри Ньюмена (John Henry Newman, Development of Christian Doctrine, 1845), написанную для того, чтобы показать некоторым критикам христианства, что сложный, по сравнению с апостольским христианством, характер теологии XIX века был резуль­татом не отклонения от оригинала или его искажения, но прогресса христианского вероучения.

Литература тоже была вместилищем религии прогресса, хотя в ней работали и некоторые выдающиеся нонконфор­мисты. Еще до начала интересующего нас периода Алек­сандр Поп писал: «Да будет все полное или неполное по­нятным, / а все, что растет, пусть растет в должной сте­пени». Эдуард Юнг в XVIII веке мог сказать: «Природа наслаждается прогрессом, в движении / от худшего к луч­шему». В XIX веке Браунинг буквально теми же словами, которые использовал бы Герберт Спенсер, заявил: «Про­гресс — это закон жизни». И Теннисон (который в свои

последние годы полностью изменит свою точку зрения) писал: «И я погрузился в будущее, насколько может ви­деть человеческий взор, / и узрел видение мира и все бу­дущие чудеса». Кольридж пришел к заключению, что если поверхностное чтение истории может склонить к цинизму, то должным образом изученная история, «как великая дра -ма раскрывающегося Провидения, оказывает совершенно иное действие. Она внушает надежду и благочестивые мыс -ли о человеке и о его предназначении». И было, вероятно, бессчетное множество тех, кто читал и чтил «Не говори, что битва напрасна» Артура Клоу. Этих нескольких примеров должно быть достаточно. Джером X. Бакли в своем «Три­умфе времени» (Jerome H. Buckley, The Triumph of Time) показал воздействие идеи прогресса на литературу викто­рианской эпохи, приведя множество подробностей.

Следует сделать еще одно общее замечание о роли идеи прогресса в конце XVIII—XIX веках. Существовало очень близкое сходство между верой в прогресс и верой в то, что сегодня мы называем экономическим ростом. Это сходство было особенно сильным в эпоху Просвещения. Вольтер ве­рил и постоянно писал, что торговля, свобода и прогресс не­раздельны. В главе 6 мы обнаружим такого же рода взгля­ды в работах Тюрго, Адама Смита и Мальтуса. Здесь стоит упомянуть, что даже такой выдающийся научный экспери­ментатор, как Джозеф Пристли, пользовавшийся большим уважением во всем западном мире за его работы о науке и христианстве, душой и сердцем был за экономический рост и богатство. В своей работе «Способность человека к со­вершенствованию» Джон Пассмор (John Passmore, The Perfectibility of Man) подчеркивал разницу между прису­щей интеллектуалам XX века антипатией к экономичес­ким темам, особенно если речь идет о том, что имеет мес­то в условиях капитализма, и отношением просветителей и философов-радикалов конца XVIII и начала XIX веков. Пассмор цитирует высказывание Пристли о торговле и о том, что «она имеет тенденцию значительно расширять сознание и излечивать нас от многих пагубных предрас­судков... Богатые и влиятельные люди, которые действуют в согласии с принципами добродетели и религии, и добро­совестно подчиняют свою силу благу своей страны, — эти

Часть II. Триумф идеи прогресса

Введение

люди составляют величайшую честь человеческой природе и представляют собой величайшее благословение для чело -веческих обществ».

Кондорсе, вдохновенный поборник равенства, фанатич­но веривший во Французскую революцию (даже когда его преследовала якобинская полиция Робеспьера), восприни­мал экономическое производство и торговлю едва ли менее восторженно. Эта деятельность пока не может полностью раскрыть свой потенциал для всеобщего блага, но то про­изойдет, как только будут уничтожены церковь и полити­ческий деспотизм, заявлял он.

В XIX веке существовали, конечно, и пессимисты в от­ношении производства и торговли, и противники последних. Даже Джон Стюарт Милль жаловался на некоторые наибо -лее бросающиеся в глаза недостатки экономической систе­мы и написал знаменитую главу в своих «Принципах по­литической экономии» о достоинствах того, что он называл «стационарным состоянием», когда страна отказывается от цели экономического развития. Еще задолго до середины века поэты, романисты и художники засвидетельствовали свое недовольство тем, что Блейк ранее назвал «сатанин­скими мельницами», порожденными промышленной ре­волюцией. Но, если изучить работы основных философов прогресса, писавших в том веке (в том числе Сен-Симона, Конта, Маркса, Спенсера), то в отношении промышлен­ности мы не найдем ничего, кроме похвал. Маркс, как мы знаем, мечтал о социализме и работал во имя его, но и он, и Энгельс твердо верили, что технологическая и даже орга­низационная инфраструктура социалистического и комму­нистического общества должна остаться в основном такой, какой ее создал капитализм. Как знает каждый читатель «Манифеста Коммунистической парти», капитализм для Маркса и Энгельса был одним из чудес мировой истории, перед которым блекнут так называемые семь чудес древ -него мира.

Но независимо от того, основывалась ли вера в прогресс человечества в явном виде на том или ином физическом, биологическом, экономическом, технологическом, рели­гиозном или метафизическом принципе, она была прак­тически всеобщей среди самых просвещенных и передовых

людей в период, простиравшийся от 1750 года до середи­ны XX века. Как я более детально продемонстрирую ниже, существовали скептики и прямые противники этой веры, но они составляли незначительное меньшинство. Для по­давляющего большинства людей на Западе прогресс был, согласно знаменитому высказыванию Герберта Спенсера, «не случайностью, но необходимостью».

Эту веру в прогресс невозможно полностью описать в одной книге (или даже в дюжине книг). Поэтому в главах 6 и 7, посвященных теориям прогресса XVIII—XIX веков, я был вынужден проявить избирательность и ограничить -ся небольшим набором тем. Поскольку для интеллектуалов этих веков не существовало ценностей более важных, чем свобода, с одной стороны, и легитимность власти, с другой, я выбрал именно эти две ценности в качестве контекста для иллюстрации того, как проявляла себя вера в прогресс.

Часть II. Триумф идеи прогресса

ГЛАВА 6

ПРОГРЕСС КАК СВОБОДА

В XVIII—XIX веках не было недостатка в историках, уче­ных, философах — словом, в интеллектуалах — которые считали свободу и вольность священными. Таким обра­зом, для многих мыслителей сущностной целью, конечным устремлением прогресса неизбежно становился постоян­ный и все более всеохватный рост индивидуальной свобо -ды в мире. Реальность прогресса подтверждалась явными достижениями человеческих знаний и человеческой власти над миром природы, но такие достижения стали возмож­ны лишь со снятием всех мыслимых ограничений с личной свободы думать, работать и творить. Критерием прогрес­са, таким образом, была степень свободы, которой обладал народ или нация.

ТЮРГО

Никто в XVIII веке не объединял прогресс и свободу более полно, чем этот выдающийся человек. Истории известны две роли Тюрго: в первой он выступал как философ про­гресса (основатель философии прогресса, как позднее бу­дут заявлять Кондорсе и другие), а во второй — как эконо­мист, теоретик и практик, чьи произведения и достижения в правительственной администрации по финансовым делам были настолько выдающимися, что ЛюдовикXVI назначил их автора генеральным контролером Франции. Тюрго про -вел важные, давно назревшие и шумно приветствовавшиеся реформы, но этот успех привел его к раннему краху карье­ры, т.е. политическому падению, обусловленному тем, что он вызвал противодействие со стороны весьма влиятельных аристократов, которые не были настроены на какие бы то ни было реформы. То, что объединяло этих двух Тюрго — молодого философа прогресса и зрелого министра финан­сов — это приверженность индивидуальной свободе.

Тюрго было всего двадцать три года, когда в декабре 1750 года в Сорбонне он произнес публичную речь под на­званием «Философский обзор последовательного развития человеческого разума» (Anne Robert Jacques Turgot, Tableau

Глава 6. Прогресс как свобода 281

philosophique des progres successifs de I' esprit humain). Это сразу же создало ему репутацию среди философов и других парижских интеллектуалов. По общему согласию историков, речь Тюрго была первым систематическим, светским и ес­тественно-историческим изложением «современной» идеи прогресса (не считая пары риторических завитушек по по­воду Провидения). Он в ярких красках описал «общий путь развития человеческого разума», развития, определенного «цепью причин и следствий, которые объединяют сущест­вующее состояние мира со всем, что было раньше». Когда мы смотрим на сегодняшний мир, заявляет Тюрго, — мир, с которым нас познакомили европейские мореплаватели и исследователи, — мы можем видеть «каждый оттенок вар­варства и утонченности... каждый шаг, предпринятый чело -веческим разумом, схожесть каждой стадии, через которую он прошел, историю всех эпох». Мы уже можем не зави­сеть в нашем понимании прогресса ни от чего, кроме науки. «Философ природы формулирует гипотезы и наблюдает их следствия....Время, исследования и удача ведут к накопле­нию наблюдений и обнаружению скрытых связей, которые объединяют явления». И каковы же механизмы, отвечаю­щие за прогресс человечества? Так мог бы сказать и Ман-девиль: «эгоизм, амбиции, тщеславие» являются первичной движущей силой, «и посреди их разгула смягчались манеры, просвещался человеческий разум, объединялись изолиро­ванные нации, торговые и политические узы в конце концов связали все части земного шара, и вся совокупность чело­веческого рода через чередование покоя и потрясений, удач и неудач, пусть медленно, но движется вперед, к большему совершенству». Вывод Тюрго прекрасно сочетался с этно­центрическим характером рассуждений о прогрессе, кото­рые встречаются уже со времен Возрождения. «Век Людо­вика Великого, да украсит твой свет драгоценное правление его наследника! Да продлится оно вечно, да распространит­ся по всей Земле! Да продолжат люди идти по дороге ис­тины! И да станут они еще лучше и счастливее!» Но нельзя не заметить, что эти слова относятся лишь к французскому образу совершенствования и счастья.

То, что отличает речь Тюрго в Сорбонне, это идея спле­тения истин и ошибок, продвижений вперед и отступлений,

периодов роста и упадка, славы и унижений в одно объеди­ненное прогрессивное движение всего человечества. Бэри довольно точно характеризует Тюрго: «Он считает весь дей­ствительный опыт человеческой расы неотъемлемым меха­низмом прогресса и не сожалеет об ошибках и бедствиях».

Достижения Тюрго воистину замечательны. Но для полного и ясного понимания контекста мы должны отме -тить несколько моментов. Во-первых, любопытная деталь состоит в том, что Тюрго во время своей речи о прогрес­се учился в Maison de Sorbonne — колледже, входившем в состав теологического факультета университета. Во-вто­рых, когда он поступал в университет, он намечал для себя духовную карьеру — служить Католической Церкви в том или ином качестве (разумеется, его цель изменилась ко времени, когда он оставил Сорбонну). В-третьих, всего за шесть месяцев до упомянутой речи Тюрго выступил (и то­же публично) с другой речью под названием «Преимуще­ства, которые учреждение христианства дало человеческой расе» (Anne Robert Jacques Turgot, Les avantages que la religion chretienne a procures аи genre humain). Эта речь, датируемая июлем 1750 года, не только была посвящена христианству и его благим последствиям, но и по структу­ре представляла собой изложение уже знакомой нам хрис­тианской философии истории, берущей начало с Евсевия и Св. Августина. Да, прогресс восхвалялся, но в хорошо нам известной форме: Провидение как прогресс. В-четвер­тых, Тюрго, по его собственному признанию, находился под глубоким влиянием «Рассуждения о всеобщей истории» епископа Боссюэ; та работа на деле стала, пусть и в секуля­ризованной перспективе, образцом для «Плана двух рас­суждений о всеобщей истории», который Тюрго набросал в 1751 году, как раз перед его поступлением на государ­ственную службу, к которой мы скоро перейдем.

Первое заключение, которое вытекает из всего этого, очевидно: в некий момент между июлем 1750 года, когда Гюрго выступил с публичной речью о дарах христианства мировой истории и в ходе того выступления приветствовал христианское Провидение, и декабрем 1750 года, когда он выступил с более светским и рационалистским (хотя и не без упоминаний о Провидении) «Философским обзором»

Часть II. Триумф идеи прогресса

^лава 6. Прогресс как свобода

перед восприимчивой парижской аудиторией, он, по-види­мому, утерял по крайней мере часть своей веры в Бога или, если избегать столь решительных утверждений, свое жела­ние служить Богу и Католической Церкви. Действительно, как уже отмечалось, в следующем году он отказался от цер­ковных амбиций, пошел на государственную службу и начал карьеру, в ходе которой, благодаря как административным достижениям, так и теоретическим работам по экономике, он завоевал восхищение величайших умов Франции. Однако здесь меня интересует единственно тот факт, что примени­тельно к идее прогресса Тюрго, не отказываясь от структу­ры или каркаса, заданного своей первой речью в Сорбонне, секуляризовал его. Он был не первым и не последним, кто поместил рационалистическое и натуралистическое содер -жание в структуру, порожденную христианской догмой.

Но еще более важен второй момент, который я хочу от­метить. Опыт, пережитый Тюрго в течение одного года, можно воспринимать как изображение в миниатюре всего процесса интеллектуального развития, о котором мы гово­рим: движение от Провидения как прогресса к прогрессу как Провидению. Боден, пуританские историки и пророки, Боссюэ, Лейбниц и Вико — все они, как мы видели, были глубоко привержены прогрессу человечества и в матери­альных, и в духовных аспектах. Но, хотя все они уделяли все большее внимание естественным и общественным фак­торам, Провидение являлось конечной и неизменной при­чиной прогресса, а провиденциальный порядок — главным разворачивающимся контекстом так же, как для Исаака Ньютона в его «Схолии».

Разумеется, за шесть месяцев, прошедших от его речи о христианстве в июле 1750 года до декабрьской речи, ко­торая так впечатлила его преимущественно светскую ауди -торию, Тюрго не отрекся от Провидения. И действительно, в позднейшем рассуждении есть отрывок, начинающийся со слов: «Святая религия! Мог ли я забыть совершенство морали... просвещения человечества в вопросе Божест­венного!» Недостаточно очевидно, что за эти шесть ме­сяцев, какова бы ни была мотивация или причина, внима­ние Тюрго все более и более явно обращалось к предметам светским, а не религиозным.

Его величайшая работа о прогрессе — это «Всеобщая история» (Anne Robert Jacques Turgot, Plan de deux Dis-cours sur ГHistoire Universelle), набросок к которой он, очевидно, написал в 1751 году, и которая, по его при­знанию, была навеяна чтением «Рассуждения» епископа Боссюэ. Но такое признание не должно уменьшать оценку оригинальности и полноты эскиза всеобщей истории, сде­ланного Тюрго. Он начинает с упоминания «верховного существа» и «следа руки Бога», но за этим следует схема на удивление современной трактовки социальной эволю -ции. Эпохи в развитии, выделяемые Боссюэ, как мы ви­дели, определялись религией; эпохи Тюрго представлены в терминах примитивного начала культуры человечества, восхождения к стадии охоты, пастушества, следующего за ними этапа земледелия, а затем — мореплавания и торгов­ли. Он разбирает появление первых правительств, неизмен­но деспотических и монархических, и начало человеческого освобождения от политического деспотизма. «Деспотизм поддерживает, увековечивает невежество, и последнее уп­рочивает деспотизм... Деспотизм подобен огромной массе, которая, вися на деревянных столбах, ослабляет силу их сопротивления и с каждым днем все более их погружает». Тюрго раз за разом утверждает необходимость свободы для всех видов человеческого творчества и объявляет достиже -ние свободы — для женщин, для рабов, для людей, принад­лежащих всем социальным слоям — величайшей целью че -ловеческого прогресса. Он анализирует переселения, за­воевания и даже войны в свете их влияния на разрушение культурной жесткости и инерции, возникающих вследствие географической и культурной изоляции.

В наброске ко второму рассуждению о всеобщей исто­рии его акцент на свободе становится еще большее сильным. Здесь предметом его главного интереса является развитие искусств и наук с течением времени. Он отвергает мнение Монтескье, подчеркивавшего значение климата и терри­тории для понимания деспотизма и свободы, считая куль­турные и социальные факторы достаточным объяснением. Перед нами предстает обзор естественных истоков речи и письменного языка, физических наук и практических реме -сел, и таких дисциплин, как история, математика, логика,

Часть П. Триумф идеи прогресса

1 лава 6. Прогресс как свобода

этика и политика. Одним из самых блестящих элементов в эскизе прогресса человеческих знаний у Тюрго является ряд объяснений того, почему определенным странам не удалось продвинуться вперед далее определенной точки, и описаний причин того, почему у отдельных народов высо­чайшие достижения так быстро сменялись упадком, хотя человечеству в целом присущ постоянный и непременный всеобщий прогресс. Тюрго осознает огромное воздействие, которое язык людей и способ его развития могут оказывать на способность к творчеству.

Дата добавления: 2015-04-30