Брянск 2011 10 страница

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

:ое восстановление

религиозным, но это тот вид религии, который, особенно среди пуритан, легко сочетался с утилитаризмом и рефор­мами, социальными и политическими. Очень может быть, что современный смысл слова public («общественный» или «публичный») возник именно в этом, а не в следую­щем веке. Как подчеркивает Джонс, «общественное благо» (the public good), как фраза и мысль, получает все большее хождение на протяжении XVII века. Человеческие нужды, возможно, впервые после классического мира античности, становятся реальной заботой умов философов, ученых и богословов. Человек в XVII веке, по крайней мере в Англии, становится социально ориентированным. И с этим пришел дух реформ, который тогда, как и в последующие века, был тесно связан с принимаемыми моделями естественного или провиденциального прогресса.

Установка на образование ничуть не уступала страсти к реформам, увязанным с прогрессом. Желание избав­ляться от старого и строить новое (в свете науки и разума) редко бывало столь сильным, как в Англии XVII века. Джон Вебстер, бывший вначале студентом в Кембридже, а затем записавшийся в парламентскую армию, в 1654 году опуб­ликовал именно с таким предложением — очистить уни­верситеты от всего устаревшего и бесполезного. В одной из глав, названной «Традиции и метод», Уэбстер негодует против потворства университетов безделью и непослуша­нию студентов в том, что касается их учебы. Он жалует­ся, что студенты «никогда не ведут тщательных исследова­ний, наблюдений и опытов, чтобы открыть тайны, скрытые в природе». Уэбстер нападает на использование латыни вместо английского, на нелепое преклонение перед Арис­тотелем и классической античностью в целом. Как пишет Ричард Джонс, «его взгляд на английский язык оправдан и свидетельствует о той роли, которую наука, а также пури­танство, сыграли в снижении значимости латыни и призна­нии важности родного языка». Уэбстер пишет, что греки и римляне имели достаточно гордости и ума, чтобы исполь­зовать свои собственные языки, «а мы, пренебрегая нашим собственным, глупо восхищаемся языками чужеземцев и продолжаем их использовать, и это столь же нелепый, сколь и вредный обычай».

В Англии было широко распространено враждебное от­ношение к университетам. (Гоббс ненавидел их и возлагал на них значительную часть вины за развязывание Граж­данской войны.) Но именно пуританская атака, сигна­лом к которой послужила книга Уэбстера, имела намного большую силу. То, чего желали пуритане — это искоре­нить в университетах всякую деятельность к насаждению религии и благочестия. В конце концов, для религиозных целей достаточно Библии. Поэтому пусть университеты ограничатся накоплением знаний о мирских предметах, в первую очередь научно-экспериментальным познани­ем. Нигде перекличка между Бэконом и пуританами не проявляется столь ярко, как в вопросе об университетской учебной программе. Этот упор на практическое и утили­тарное, который обычно мы ассоциируем с теориями про­гресса XIX века, процветал в XVII веке везде, где получали голос пуритане. Они настаивали на отказе от богословия и всех связанных с ним исследованиях; они подчиняли клас­сическую науку той, что воплощалась в непосредственном наблюдении и эксперименте; они предлагали отмену или, по крайней мере, значительное ограничение преподавания гуманитарных наук в университетах, чтобы место древних языков и литературы заняли такие области, как математика, химия, география и чисто прикладные дисциплины. Отно­шение пуритан к классическому образованию, занимавше­му такое значимое место в Средние века, в эпоху Возрож­дения и вновь в XIX веке до новой волны реформ во имя полезности, было, за редкими исключениями, неизменно враждебным — причем во имя общественного прогресса. Ученые-экспериментаторы, заявил епископ Спрат, пред­почитали «язык мастеровых, сельских жителей и купцов языку умников и гуманитариев».

Я упоминал глубокий интерес к прогрессу, понимаемо­му в терминах последовательных стадий, среди пуританс­ких ученых и богословов. Существовала весьма тесная связь между проектами и схемами реформ образования и соци -ального порядка, вроде тех, которые столь прочно ассоци­ировались с именами Гленвиля, Гука и Бойля, и тем ви­дом прогрессистской истории, которую писали такие люди, как Гленвиль и Спрат. Гленвиль в своей работе «Plus Ultra,

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

1 лава 5. Великое восстановле

или Прогресс и увеличение знаний со времен Аристоте­ля» (Joseph Glanvill, Plus Ultra, or, The Progress and Ad­vancement of Knowledge since the Days of Aristotle) видел устойчивый прогресс в науке — в истинной науке — со вре -мен древних греков и считал, что этот прогресс создал в его собственное время условия для еще большего прогресса в будущем: «Мы должны искать и собирать, наблюдать и изучать, откладывать в копилку для будущих эпох». Роберт Мертон в своем исследовании пуританства и науки цитиру­ет слова опьяненного прогрессом современника Гленвиля, некоего Джереми Шейкерли: «И, действительно, отчего мы, смертные, должны теперь впадать в отчаяние? Какие пределы удержат наш разум?» Действительно, о каких гра­ницах может идти речь, если учесть происходящий вокруг взрывной рост научных достижений, и не следует об этом забывать, грядущее тысячелетнее царство, когда наука и человеческое счастье будут прочно соединены, возможно, навсегда.

Впрочем, лучшим примером исследования прошлого и настоящего, демонстрирующего прогресс знаний, служит знаменитая работа Томаса Спрата «История Королевс­кого общества» (Thomas Sprat, History of the Royal Soci­ety), опубликованная в 1667 году. Ричард Ф. Джонс пи­шет: «Ее значимость состоит не только в том, что это самая тщательно разработанная и всесторонняя защита Общества и экспериментальной философии в этом веке, но более все­го в том, что она представляет официальное мнение по это­му вопросу». Но значение работы Спрата даже больше. Его наиглавнейшей целью было поместить это чудесное Коро­левское общество в историческую перспективу и тем самым подтвердить исторический прогресс, ссылаясь на Общество, и превознести Общество, объявив его триумфом истори­ческого прогресса. При всем при том, что Спрат по складу был бэконианцем, он уважал эволюционные исторические процессы и полагался на них (т.е. осознавал кумулятивный характер прогресса), что вовсе не присуще Бэкону.

Спрат начинает свою книгу с рассказа о зарождении науки на Древнем Востоке и ее распространении на ан­тичные Грецию и Рим. Не отрицая наличия инициативы и интеллекта в античном мире, он точно замечает разруши-

тельное воздействие неприязни античных ученых к экспе­рименту, к применению труда собственных рук при поиске истины. Спрат не отрицает проницательности и опыта умо­заключений даже у средневековых философов, но их идеи не могли получить развитие из-за схоластической сосредо­точенности на абстракциях и «понятиях». Спрат говорит нам, что у схоластов и прочих не было способа, чтобы пе­рейти от аппарата мышления к действительному изучению внешнего мира. Несмотря на то, что схоластическая мысль может по-прежнему занимать достойное место в школах для обучения юных умов, ей не место в организации, по­добной Королевскому обществу.

У нас здесь нет возможности дать описание содержания первой части книги Спрата даже в терминах его собствен -ного изложения общих исторических перспектив. Доста­точно сказать, что на всем ее протяжении, имел ли он дело с древними греками, средневековыми или современными мыслителями, готовность к наблюдениям и эксперимен­ту неизменно была для него критерием превосходства. Он проявляет подозрительность или, по крайней мере, коле­бания в своих похвалах по отношению к некоторым ве­личайшим современникам за их склонность обращаться к построению больших теорий, математических или иных. Для Спрата существует лишь одна великая форма иссле­дования — эксперимент. Прошлое оставило настоящему огромный, хотя и неравноценный вклад, но главной зада­чей настоящего, а также будущего является сбор данных и выведение из них условных, предварительных заключений. Спрат испытывал мало симпатии к картезианскому складу ума, который влекли открытия великих и всеобъемлющих законов, и много его критиковал.

Вторая часть его «Истории» полностью посвящена Ко­ролевскому обществу — его зарождению, прогрессу и тем формам научной работы, которые прославили его в на­ибольшей степени. Спрат превозносит то, что он называ­ет скромностью первых членов Общества, или, скорее, их сдержанностью; создание всеобъемлющих законов, пишет он, не для них. Их цель — «собрать разнородную массу эк­спериментальных данных, не сводя их в некую совершен­ную модель...» Ричард Джонс талантливо перефразирует

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

Глава 5. Вели

кое восстановление

его: «Они [экспериментаторы Королевского общества] эк­спериментировали ради данных, а не ради теорий, пото­му что поспешность в изобретении последних казалась им "фатальной точкой, в которой столь многие величайшие Умы всех эпох терпели неудачу"». И хотя экспериментато­ры допускали абсолютную свободу для тех, кто стремится с помощью опыта найти путь к истине, они всегда наста­ивали на «критическом и многократном исследовании тех вещей, которые представляют собой простые объекты, находящиеся перед глазами».

Спрат не сомневается в том, что Королевское общество или, по крайней мере, работа, которая в нем велась, пред­ставляет собой путь в золотое будущее. Его слова, проци­тированные профессором Джонсом, чрезвычайно красно­речивы и оптимистичны: «... Низведя Философию обратно к точке зрения и практике людей, откуда она так высоко взлетела, Королевское общество поставило ее в условия, в которых она должна выстоять против вторжения Време -ни или даже самого Варварства... они [основатели Об­щества] сделали так, что оно не может исчезнуть в буду­щем в случае потери Библиотеки, исчезновении Языка или смерти нескольких Философов; но люди должны потерять свои глаза и руки и должны перестать хотеть сделать свою Жизнь удобной или приятной, прежде чем они смогут за­хотеть уничтожить его».

Самая последняя часть «Истории» посвящена еще более решительной защите экспериментального пути к знаниям, где Спрат стремится успокоить страхи тех, кто думает, что этот путь может со временем привести к разрушению хрис­тианской веры, англиканской церкви, бизнеса, торговли, титулованного и нетитулованного дворянства и всей анг­лийской нации. Оно далеко от любого зла, посещающего людей. То, что мы увидим, настаивает Спрат, будет пря­мой противоположностью любого зла, от которого страда­ют люди. «Прекрасное лоно Природы раскроется нашему взгляду... мы войдем в ее Сад, и отведаем ее Плоды и удов­летворимся ее изобилием».

Мелвин Ласки в «Утопии и революции» проницательно различил странную утопичность мысли Спрата, а также ее кажущуюся силу предвидения. Спрата влекло видение Аме -

рики, становящейся самостоятельной державой. «...Если когда-либо эта широкая Полоса Земли станет более изве­стна Европе, либо через свободную торговлю, либо через завоевание, либо путем новой Революции в ее гражданских делах, Америка окажется для нас весьма новым Явлени­ем». Как предполагает Ласки, очень рано «некая разно­видность американской революции стала частью утопи­ческой мечты».

Не то чтобы Спрат был абсолютно последователен в раз­личных своих описаниях типов мышления, которые требу­ются для продолжения прогресса науки. Он пишет в одном месте о необходимости «яростных и пламенных,... им­пульсивных людей» на том основании, что каким бы важ­ным и ценным ни был эксперимент, он не переносит тупиц и людей, не имеющих широкого кругозора. С другой сто­роны, Спрат говорит о том, что новые ученые должны быть «тверды в вечном спокойствии и умеренности при реализа­ции своих экспериментальных программ».

Есть в рассуждении Спрата, говорит нам Ласки, один момент, который устанавливает его близость с поздней­шими учеными, начиная с Вико в начале XVIII века, да­лее с Юмом и Тюрго в том же веке, Мейном и Токвилем в XIX веке, и заканчивая Теггартом и Тойнби в веке XX, которые рассматривали интеллектуальное брожение и раз -витие как функцию социального, политического, даже во­енного беспорядка. Спрат пишет: «Заключительная часть Гражданской войны и смуты, будто в компенсацию за бес­конечные несчастья, принесла с собой то преимущество, что они будоражили умы людей, пребывавших в долгом покое и ленивом отдыхе, делали их активными, энергичными и любознательными: это обычное преимущество, появляю­щееся вслед за Бурями и Грозой в Государстве — так же, как и в небе, где они очищают и просветляют возмущенный ими Воздух».

Спрат выступает как своего рода связующее звено меж­ду эволюционистско-униформистской ментальностью (тип мышления, стремящийся показать, как с помощью последовательного, накапливающего, постепенного раз­вития знаний люди могут достичь тысячелетнего царства без потрясений) и другим, взрывным, и тоже пуританским

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

•1 лава 5. Великое восстановление

типом мышления, который видит в милЛениуме продукт прогрессивного развития, но для полного успеха которого нужны насилие, война и даже террор. Нет лучшего вопло­щения этого последнего, катастрофического, типа пури­танского мышления, чем «люди Пятой монархии», отча­янно стремившиеся обернуть войну и революцию Кромвеля в своих апокалипсических целях. Согласно вере сторонни­ков «Пятой монархии», в мировой истории уже соверши­лись четыре великие стадии, или «монархии» (описанные, как они объясняли, в Книге пророка Даниила, если читать ее должным образом): ассиро-вавилонская, мидо-пер­сидская, греческая и римская. Все они были злом, но все они были необходимы как шаги на пути к пятой, которая, будучи инициирована пуританской революцией, должна привести к тому, что землей и человечеством будет пра­вить сам Христос, который, однако, вернется лишь после того, как мир полностью очистится от нечестивых и вновь станет добрым. Такое очищение должно стать радикальным шагом, при осуществлении которого не обойтись без огня и меча. «Люди Пятой монархии» должны были помнить, как помнили иудеи-милленарии I века н.э., сражавшиеся про­тив римлян при обороне Иерусалима, что, согласно Кни­ге пророка Даниила, триумф и исполнение придут только в результате «времени тяжкого, какого не бывало с тех пор, как существуют люди»*. Они были готовы действовать со­ответственно. Слова, которые Гюнтер Леви пишет о движе­нии «Пятой монархии», многое проясняют: «Первое кол­лективное усилие учредить Пятую монархию и появление милленариев как организованной группы или партии при­няло форму петиции от Норфолка, представленной вож­дям армии в феврале 1649 года. Авторы «Некоторых за­просов, смиренно представленных в виде петиции многими христианами, рассеянными по графству Норфолк» {Cer­tain Queries Humbly Presented in Way of Petition by many Christian People Dispersed Abroad throughout the County of Norfolk) объявили, что они ожидают «новых небес и но­вой земли» и предостерегают против реставрации «старого мирского правительства» нечестивых. Вместо этого должно

Дан 12, 1. — Прим. науч. ред.

быть возведено видимое Царство Христа и святых, хотя оно должно появиться не «человеческой силой и властью», но «по велению Бога и Христа».

Обратим внимание на упоминание в петиции «новой земли» и предостережение от починки чего бы то ни было вместо полной перестройки. В этих людях пылал револю­ционный дух прогресса. Заметим также, что, несмотря на веру в то, что эта полная перестройка на земле будет дедом Бога и Христа, а не «человеческой силы и власти», именно человеческая сила и власть во время пуританской револю­ции достигли такой высоты в лице организованного пра­вительства, какая едва ли когда-либо прежде достигалась в европейской истории.

К 1651 году, читаем мы, регулярные собрания секты «Пятой монархии» проходили в Лондоне, где она быстро росла, привлекая множество женщин и мужчин, в основ­ном из городских низших классов. Затем в ней появились неофиты из кромвелевской армии «нового образца»: и офицеры столь высокого ранга, как полковник, и офицеры низших рангов, и значительное число необразованных, но страстно преданных солдат.

Надо признать, что вопрос о степени, в которой движе­ние «Пятой монархии» было порождено действительным общественным самосознанием, т.е. было плодом осознан­ного и активного желания улучшить участь бедных и угне -тенных, является спорным. Его предметом были не види­мые страдания масс, а абсолютная, тотальная трансфор­мация Земли и всех, кто живет на ней, силой Христа и его власти. Но, тем не менее, в открытой ненависти к богатс­тву, рангам и могуществу среди власть имущих (особенно в официальных церквях, но также и в правительстве, и эко -номике, где можно было встретить сопротивление), во всем том, что широко распространяли проповедники и памфле­тисты «Пятой монархии», мы должны увидеть нечто боль­шее, чем несколько выводов чисто социального характера. Факт остается фактом: пробный камень для определения истинных приверженцев имел духовный характер и состоял в вере в существование общества истинных святых на Зем­ле, в чьи руки в конце концов должна перейти вся земная власть. И не будем забывать о том, что полтора века спустя

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

■I лава 5. Великое восстановление

деятели Французской революции — события, которое име­ло множество совершенно очевидных социальных, эконо­мических и политических последствий, — превыше всего вдохновлялись добродетелью, т.е. гражданской моралью.

На легкость, с которой Христос может быть заменен чисто земными правителями и реформаторами, в качестве средства для учреждения пятого, золотого, века на Земле, указывает быстро возникшая связь между представителями «Пятой монархии» и самим Оливером Кромвелем. В серд­цах большинства членов движения воцарилась великая ра­дость, когда они узнали об интересе Кромвеля, и его даже сочли Моисеем, который возглавит их в пути. Хотя сущес­твовали отдельные прото-популисты, которые считали, что правительство святых должно избираться с помощью голо -сования, было и множество других, включая влиятельного и красноречивого Джона Роджерса, проповедника церкви Св. Апостола Фомы, который ратовал за Синедрион се­мидесяти безгрешных земных святых, которых должен был выбрать Кромвель, «великий Освободитель своего народа (с Божьей помощью) из плена египетского».

Да и Кромвель с самого начала не был глух к проповедям «Пятой монархии». В 1653 году, выступая перед весьма милленаристски настроенным Малым, или Бэрбонским, парламентом, Кромвель, упомянув учение о «Пятой мо­нархии», приветствовал членов новообразованного орга­на власти как истинных Святых, провозгласив (согласно профессору Леви): «...Я признаюсь, что никогда не наде­ялся увидеть такой день, как этот... когда Иисус Христос будет так близок, каков Он есть сегодня, в этом творении... И почему мы должны бояться сказать или подумать, что именно это может стать дверью к тому, что обещано Бо­гом... Действительно, я думаю, что что-то стоит в дверях, мы находимся на пороге...»

На пороге! Именно этот дух, хотя и в несколько более секуляризованном варианте, будет вдохновлять лидеров Французской, а затем и Русской революций.

Конечно, дружба Кромвеля и милленариев «Пятой мо­нархии» не продлилась долго. Относясь с симпатией к их видениям и надеждам, он все же был одним из великих по­литических реалистов мира, особенно в критические мо-

менты. Неизбежно должен был наступить день, когда его проклянут опьяненные прогрессом милленарии, которые требовали не реформирования правительства и закона, а абсолютного разрушения всего существующего прави­тельства и закона и замены их законами, данными в Биб­лии. Роспуск Кромвелем Малого парламента окончательно отвратил их друг от друга. С тех пор конфликт между лор­дом - протектором и весьма разочарованной сектой «Пятой монархии» стал еще более острым. Кромвель осудил их, как и всех других милленариев, на сессии следующего парла­мента; он с презрением говорил об их претензиях на то, что они, а не один только Иисус Христос, могут править землей хорошо и мудро. Существует запись странной, почти фан­тастической встречи Кромвеля и Джона Роджерса, которая привела к этому парламентскому осуждению.

Но «Пятая монархия» не сдалась легко. Рассмотрим одно лишь заглавие проповеди, которую Томас Гудвин про­чел в сентябре того же года, когда Кромвель окончатель­но порвал со «святыми» и осудил их: «Проповедь о Пятой монархии, доказывающая неопровержимыми доводами, что святые будут иметь царство здесь, на Земле, которому еще суждено наступить, после того как Четвертая монар­хия будет разрушена мечом святых, последователей Агнца». Джон Роджерс был столь убежден в неотвратимости Пя­той монархии, что в памфлете, написанном в 1653 году и озаглавленном «Сагрир, приближающийся Судный день» (John Rogers, Sagrir, Doomesday drawing nigh), он пред­сказал, что Пятая монархия будет основана в Англии за­долго до 1660 года и что к этому году достигнет даже Рима, а затем к 1666 году станет «зримой по всей земле».

Хотя приход Пятой монархии представлялся неизбеж­ным ввиду предустановленной Богом исторической после­довательности событий во времени и, по представлениям фанатиков «Пятой Монархии», он не мог быть передвинут во времени, а тем более предотвращен, тем не менее прак­тическим аспектам этого вопроса было уделено много вни­мания. Манифест «Установленныйстандарт» (AStandard Set Up), опубликованный в 1657 году, содержал различ­ные предписания, планы и обещания. Будет установлено полное равенство перед законом, и никто не будет заключен

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

i лава 5. Великое восстанов

в тюрьму, кроме как по справедливой и признанной причи -не. Все акцизные сборы, таможенные пошлины и десяти­ны будут отменены. Прекратится несправедливое владение землей и рентные платежи любого вида. (Хотя левелле­ры больше не были действительно активной силой, будучи серьезно ослаблены Кромвелем в 1649 году, «люди Пятой монархии» усвоили множество их эгалитарных идей). На­конец, тот же манифест провозглашал, что Святые через свой Синедрион будут вносить изменения в права и сво­боды людей лишь тогда, когда «благо народа» потребует этого. Учитывая подобные обещания, нетрудно понять, почему «Пятая монархия» привлекла великое множество низших классов. Любой золотой век на земле они лучше всего воспринимали в терминах отмены налогов и ренты. Манифест «Дверь Надежды» (A Door of Hope), написан­ный в 1660 году, подчеркивал желание «снять сшей бед­ных людей всякое ярмо и угнетение как гражданской, так и духовной природы».

Здесь не место для рассмотрения упадка и краха движе­ния «Пятой монархии». Достаточно сказать, что влияние Кромвеля оказалось слишком велико. Все больше и боль­ше членов меняло свою веру, многие становились квакера­ми. К концу века остались лишь затухающие воспомина­ния о славных видениях Пятого монарха. И в самом деле: к концу века пуританский милленаризм как таковой иссяк почти полностью.

Но мы не можем не обратить внимания на силу веры в Пятую монархию в то время, ни на ее способность стать прецедентом для позднейших верований. В подтверждение значимости «Пятой монархии» для своего времени Мелвин Ласки в своей «Утопии и революции» цитирует результаты одного современного исторического исследования коллек­ции памфлетов XVII века, принадлежавшей лондонско­му книготорговцу Джорджу Томасону. В период 1640 — 1643 годов, в соответствии с этим исследованием, из сотен опубликованных работ 70% могут обоснованно считаться милленаристскими. В них мы находим веру в грядущий зо­лотой век, царство славы и справедливости, а также веру в абсолютную необходимость войны и других форм насилия для того, чтобы сделать это царство возможным.

В некотором роде самым примечательным аспектом все­го этого было убеждение, господствовавшее в умах людей, даже таких одаренных и влиятельных, как Джон Роджерс, что все, что уже имеет место в Англии, быстро достигнет успеха и затем распространится по всему миру. По мне­нию Ласки, вычисления Роджерса привели к предсказа­нию, что к 1660 году эта трансформация достигнет Рима, а к 1666 году будет «зрима по всей Земле».

Относительно исторического влияния ментальное-ти «Пятой Монархии» достаточно процитировать пора­зительную подборку высказываний, приводимую Ласки: «Гром и молния... дни потрясений... шатания и паде­ния... кровь за кровь... близящийся Судный день... царе -тво праведных... истинная реформация... Приливная волна перемен... дерзкие люди и темные пророчества... слова — это действия... умы людей... очищение нации... ниспровержение прогнивших построек... священное раз -рушение греха угнетения и несправедливости... золотой век рядом... огонь и меч». Ласки продолжает: «На протя­жении трех веков эти основные акценты с некоторыми ис­торическими вариациями оставались основными элемен­тами в мире радикального менталитета. Это неизменные звенья великой цепи человеческой надежды. Цикл револю­ции Нового времени начинается с ее святых и заканчиватся ее учеными».

Есть историки Европы Нового времени, которые склонны проводить жесткую разделительную черту меж­ду взрывными, катастрофическими, апокалипсическими пророчествами, а также манифестами пуритан (и других групп, отвечающих этому описанию, например, утопис­тов XIX века), и ментальностью, представленной иде­ей прогресса. Утверждается, что прогресс всегда означает медленные, постепенные, накапливающиеся изменения во времени. Милленарииже и утописты интересуются лишь внезапным, резким, властным восхождением к совершен­ному обществу, когда под рукой всегда имеются такие инст -рументы, как принуждение, пытки и террор.

Но это слишком ограниченное и искусственное пони­мание идеи прогресса. Эта идея, как мы видели, означает прежде всего то, что человечество последовательно, непре-

:тановление

Часть I. Происхождение и развитие идеи прогресса

i лава 5. Великое восс¹

223

клонно и неминуемо движется вперед в направлении неко -ей цели. Эта идея имеет такую же ценность для хилиасти-ческого мышления (и в действительности неотъемлема от него), склоняющегося к внезапной трансформации с ис­пользованием любых средств, как и для Тюрго, Милля или Спенсера. Те, кто рискует собственными жизнями и не поз­воляет себе уклоняться от самого необузданного насилия и террора против других, должны во что-то верить, если они не являются просто мазохистами или садистами. Начиная с постсредневековых последователей Иоахима, готовых ус­корить огнем и мечом наступление и завершение ужасного времени, которое должно предшествовать приходу мил-лениума, а впоследствии — фанатиков пуританской рево­люции, якобинцев Французской революции, и заканчивая Лениными, Сталиными, гитлерами и мао XX века, самые страшные преследования, пытки, убийства и долгие перио­ды террора оправдывались чувством исторического разви­тия, необходимого развития, столь же возбуждающим, как и для любого крестоносца — чувством того, что Бог требует мести неверным.

L'ENVOI*

Генри Томас Бокль (Henry Thomas Buckle) в конце сво­ей знаменитой главы «О влиянии религии, литературы и правительства» на прогресс интеллекта рассказывает, что в конце XVI века в Силезии родился ребенок с одним зо­лотым зубом. После этого всю Европу, повествует Бокль, охватило огромное воодушевление. Некий доктор Хорст выступил с объяснением этого феномена, которое приоб­рело известность и вызвало самое широкое доверие. Золо­той зуб, объяснял доктор Хорст, проведя астрологические и другие загадочные исследования, «был предвестником золотого века, когда Император выдворит турок из хрис­тианских стран и заложит основы империи, которая просу­ществует тысячи лет». И это, добавил доктор Хорст в духе последующих десятилетий, ясно предсказано в Книге про­рока Даниила, вторая глава которой повествует об истукане с золотой головой.

Посылка {франц.). — Прим. науч. ред.

Разумеется, Бокль, следуя тематике своей великой «Ис­тории цивилизации в Англии» (History of Civilization in England), приводит этот случай как еще одно доказатель­ство интеллектуальной отсталости и предрассудков Евро­пы XVI—XVII веков. Но этот случай можно истолковать иначе, как еще один небольшой элемент растущей, ширя­щейся и углубляющейся в Западной Европе веры в прибли -жающееся тысячелетнее царство — самый золотой из всех веков, когда либо имевших место в мире со времени Адама до грехопадения.

ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ БОССЮЭ

От страсти пуританского милленаризма до спокойной эру­диции французского епископа Боссюэ, советника Людови­ка XIV, наставника дофина, одного из мудрейших и наибо­лее здравомыслящих церковных сановников XVII века — дистанция огромного размера. Даже если бы он никогда не писал свое «Рассуждение о всеобщей истории» (Bossuet, Discours sur I'histoire universelle), вышедшее в 1681 году, он занял бы важное место в интеллектуальной истории из-за впечатляющих достоинств других работ, например, глубоко аналитической и провидческой «Истории измене­ний протестантских церквей» (Bossuet, Histoire des varia­tions des Eglises protestantes). Никто так ясно и детально, как Боссюэ, не предсказал курс на растущую фрагмента­цию, на который вскоре встанет протестантизм и которому он будет следовать вплоть до нашего времени. Во Фран­ции Боссюэ был самым знаменитым проповедником свое­го времени, и его речи стоят в ряду лучших литературных работ в эту эпоху непревзойденного стиля.

Дата добавления: 2015-04-30