Мидраш и неокантианство на фоне Русской поэзии и Филологии 12 страница

¹ Осип Мандельштам. Стихотворения, проза. С. 759.

Осип мандельштам как экзегет

Отъезду в Москву предшествовало прощание с Ахматовой, от­разившееся в стих. Tristia... (строчка Как беличья распластанная шкурка — почти дословная цитата из стихотворения Ахматовой «Высоко в небе облачко серело...», тоже о прощании). Заглавие — из Овидия («Скорбные элегии», особенно I, 3, о расставании с Ри­мом перед изгнанием; слова Наука расставания напоминают об Овидиевой же «Науке любви»). Но сюжет — из Тибулла, I, з, в вольном переводе Батюшкова: разлука с милой Делией, ее гадание о новой встрече, мысль о смерти вдали от возлюбленной... и меч­та о неожиданном возвращении, когда она, необутая, из-за прялки бросится герою навстречу. Гадание по воску напоминает о «Свет­лане» Жуковского, вигилии (четыре часа ночи) — о Брюсове, пету­ший крик, велящий влюбленным расставаться, — из «Любовных элегий» Овидия, а возвещаемая новая жизнь — из Данте; вращение веретена символизирует главную мысль о вечном повторении и уз­навании (ср. статью «Слово и культура»).

Этот разбор вызывает ряд возражений. Почему вигилии напо­минают о Брюсове? Видимо, Гаспаров имеет в виду название брюсовского сборника — Tertia Vigilia. В одном из стихотворений здесь («Ребенком я, не зная страху») упомянута третья стража:

Ребенком я, не зная страху, Хоть вечер был, и шла метель, Блуждал в лесу, и встретил пряху, И полюбил ее кудель.

Я, наконец, на третьей страже, Восток означился, горя, И обагрила нити пряжи Кровавым отблеском заря!

Можно предположить, что «пряха» и «нити пряжи» отрази­лись у Мандельштама в словах:

«И я люблю обыкновенье пряжи: /Снует челнок, веретено жужжит». Но в этом нет необходимости. Гаспаров сам заметил,

Раздел 3. век XX и после

Осип мандельштам как экзегет

что в переводе Батюшкова из Тибулла есть «мечта о неожидан­ном возвращении», когда Делил, «необутая, из-за прялки бро­сится герою навстречу». У Батюшкова мы читаем: «И, тихо вретено кружа в руке своей.... И пряслица из рук падет...» Заря, которая обагряет у Брюсова «нити пряжи», у Мандельштама - «заря какой-то новой жизни». Ни новой жизни, ни расставания, ни тоски «вигилий» у Брюсова нет, то есть нет «сущностной» связи между стихами Брюсова и стихами Мандельштама.

По поводу «петушьего восклицания» сам Осип Эмильевич дает нам отсылку в статье «Слово и культура»: «Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова и волосы, и петух, который прокричал за ок­ном, кричал уже в Овидиевых "Тристиях", глубокая радость по­вторения охватывает его...»¹ Отсылка эта — ложная. В «Тристи­ях» петушье восклицанье совершенно отсутствует. Гаспаров поправляет Мандельштама и пишет, что «петуший крик, веля­щий влюбленным расставаться, — из «Любовных элегий» Ови­дия». Действительно, в первой книге Amores (шестая элегия, строки 65-66) Овидий умоляет жестокого привратника впус­тить его к возлюбленной. Ведь уже настало утро и «птица» (ales) поднимает бедняков на работу. Здесь нет мотива расставания любовников, как нет и «петушиной ночи», «петушьего воскли­цания», которое сулит нечто очень важное, а именно — «новую жизнь».

Мне кажется разумным обратить внимание на другую аллю­зию, которую Мандельштам предлагает в своей статье. Это аллю­зия к Новому Завету. Те самые строки «Скорбных элегий» (I, 3, 1-4), которые повествуют о расставании Овидия с Римом, при­ведены на латыни в самом начале «Слова и культуры»:

Cum subit illius tristissima noctis imago, quae mihi supremum tempus in Urbe fuit, cum repeto noctem, qua tot mihi cara reliqui, labitur ex oculis nunc quoque gutta meis.

¹ «Слово и культура» // Осип Мандельштам. Стихотворения, проза С. 497-

В «скорбном образе ночи» (tristissima noctis imago) Ман­дельштам видит картину старого мира, «который уже "не от ми­ра сего", который весь ушел в чаяние и подготовку к грядущей метаморфозе»¹.

Да, старый мир — «не от мира сего», но он жив более, чем ко­гда-либо. Культура стала церковью... У нас не еда, а трапеза... Воду в глиняных кувшинах мы пьем, как вино... Христианин, а теперь всякий культурный человек — христианин, не знает только физи­ческого голода, только духовной пищи. Для него и слово — плоть, и простой хлеб — веселие и тайна².

Овидий ничего подобного не имел в виду. Он писал о своем «последнем мгновении (дословно — «времени» — tempus) в Горо­де». Время это для него было чем угодно, но не эсхатологичес­ким «последним временем» старого мира. Что же касается «ви­гилии» (ночной стражи), то самого этого слова у Овидия нет, хотя Мандельштам мог «примыслить» его, ведь по тексту тре­тьей элегии утренняя звезда появляется на небе и прерывает прощальные речи опального римского поэта (Tristia 1, 3, 72).

Но, «примысливая» это слово, Мандельштам не мог не знать значения его в христианской литургии и христианском богословии. Католическая вигилия и православное всенощное бде­ние (собственно vigilia и означает «бдение») — не что иное, как ночная молитва, ночное молитвенное собрание. Истоки этого обычая мы находим в Новом Завете: в притчах Иисуса и в рас­сказе о ночи в Гефсимании (Мф. 26:36-46; Мк. 14:32-42; Лк. 22:40-46)- Согласно Матфею и Марку, Иисус говорит своим уче­никам: «душа Моя скорбит (tristis est) смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте (vigilate)...» (Мф. 26:37-38; Мк. 33-34). По Матфею, Иисус при этом начал «скорбеть и тосковать» (Мф. 26:37). Иисус находит учеников спящими и говорит: «Так ли не могли вы один час бодрствовать (vigilare) со Мною. Бодрствуй­те (vigilate) и молитесь...» (Мф. 26:40-41, ср.: Мк. 14: 37-38).

¹ «Слово и культура» // Осип Мандельштам. Стихотворения, проза. С. 494. ²Там же, С. 495.

Раздел 3. век XX и после

Осип мандельштам как экзегет

Неудачное бодрствование учеников в Гефсимании — прото­тип бодрствования в последние времена, когда «солнце померк­нет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются» (Мк. 13:24-25) (то есть наступит день Господа). Иисус увещевает учеников: «Смотрите, бодрствуйте... Итак бодрствуйте... Говорю всем: бодрствуйте» (Мк. 13^:33-37; ср.: Мф. 2442). Он говорит притчами — о хозяине и слугах, о же­нихе и девах (Мф. 24:42-43; 25:13 и др.). Слуги, девы, рабы, да и сам хозяин должны бодрствовать, чтобы не пропустить час.

Толкование «скорбного образа ночи» Овидия как ночи про­щания со старым миром позволяет понять, почему эта ночь — петушиная. Иисус в Гефсимании говорит ученикам притчей: «Итак, бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома, вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру» (Мк. 13:35)- Тем самым он называет «знаки» ночных страж. Ночью Петр трижды отрекся от Иисуса, прежде чем пропел петух. Связь петушиного крика с «новой жизнью» также очевидна: Данте восходит здесь к своему новозаветному источнику. «Но­вая жизнь» Данте, вероятно, воспринималась Мандельштамом через Блока. Сравним стихи. У Блока:

Лишь по ночам, склонясь к долинам, Ведя векам грядущим счет, Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет¹.

У Мандельштама:

И на заре какой-то новой жизни, Когда в сенях лениво вол жует, Зачем петух, глашатай новой жизни, На городской стене крылами бьет?

Удивительным образом «утром кричит петух» и в «Новой жизни» Бродского.

Жующие волы «в сенях» также могли появиться у Мандель­штама не случайно. Пастухи, пришедшие увидеть Иисуса, на-

¹ Интересно, что Мандельштам цитирует эти стихи в «Разговоре о Данте».

шли его «в яслях» (Лк. 2:12) («в сенях» — созвучно с «в яслях»). Образ волов, окружающих новорожденного Иисуса, вполне традиционен для христианской иконографии и поэзии (Пас­тернак и Бродский уже после Мандельштама нашли ему место в своих рождественских стихах). К тому же ангел Господень явил­ся пастухам, когда они «содержали ночную стражу (vigilias noctis) у стада своего» (Лк. 2:8). Современная католическая Виги­лия (Вигилия Рождества Христова) (24 декабря) — это, собственно, Навечерие Рождества, венчающее четыре недели Адвента (т. е. Рождественского поста). Заметим, что последняя ночь Овидия могла быть в декабре. Во всяком случае, декабрь — первый месяц путешествия в Томы, упомянутый самим поэтом в Tristia (I, 11, 3).

Если наша гипотеза верна, стихотворение Tristia, написан­ное в 1918 г., продолжает тему двух «библейских стихов» Ман­дельштама, разобранных выше. Поэт толкует Овидия через еван­гельский текст (или наоборот — толкует евангельский текст через Овидия). Понимание Овидия Мандельштамом в «Слове и культуре» обнаруживает прочную словарную основу. Эта основа — латинская. Латинский текст «Скорбных элегий» Овидия Ман­дельштам мог истолковать через латинский же текст Нового За­вета. Это не странно для поэта, писавшего в 1910 г.: «И слова евангельской латыни /Прозвучали, как морской прибой».

В другом стихотворении Мандельштама из того же сборни­ка («За то, что я руки твои не сумел удержать») предательство героя («за то, что я предал соленые нежные губы») совершает­ся, пока «еще не рассеялся мрак и петух не пропел». Вслед за этим «медленный день, как в соломе проснувшийся вол /На стогнах шершавых от долгого сна шевелится». В этих стихах «падают стрелы сухим деревянным дождем, /И стрелы другие растут на земле, как орешник». У Овидия в «Письмах с Понта» (I, 2, 21) «кровли дыбятся как будто крытые вонзенными стрела­ми». Глагол rigeo означает «торчать вверх», «стоять дыбом» и применяется к дереву, лишенному листьев, к волосам и т. п. Стрелы, которые «растут на земле как орешник», вполне подхо­дят под это определение. Евангельские параллели в римских и

Раздел 3. век XX и после

троянских стихах Мандельштама могут показаться фантастиче­скими, но они — не более фантастические, чем параллели с Брюсовым.

Но даже если все фантастическое не принимать в расчет, остается несомненное — новозаветное понимание «последней ночи» Овидия Мандельштамом, высказанное им самим в статье «Слово и культура». Женский плач, жующие волы, «петушье вос­клицанье» — знаки «последнего часа вигилий городских», и зна­ки эти удивительно интересны. Я хотел бы вернуться здесь к сравнению, сделанному мной несколько лет назад в коммента­рии к фрагменту из трактата Брахот Вавилонского Талмуда (2a­3a)¹. Этот фрагмент, в сущности, открывает Талмуд. Иными сло­вами, перед нами коренной текст иудаизма. Мишна обсуждает сугубо галахический вопрос — когда в вечерние часы читаем Шма? Ответы таковы:

С того часа, когда священники идут есть приношения, и до конца первой стражи. Таково мнение рабби Элиезера. Мудрецы же говорят: «До полуночи». А раббан Гамлиэль говорит: «Пока не встанет столп зари».

На этом месте Гемара выясняет, на сколько же страж (то есть вигилий) делится ночь — на четыре или на три. Оказывает­ся, рабби Элиезер делил ночь на три стражи. Он исходил из тро­екратного употребления глагола «рычать» у Иеремии (25:30)^: «Господь с высоты рычит и с жилища святости своей подает глас: рыком рычит о Храме своем». Кроме цитаты есть также «знак» — «Первая стража — кричит осел, вторая — лают псы, тре­тья стража — младенец сосет материнскую грудь, и шепчется женщина с мужем своим». Какая же связь между стражами и ры­чанием Бога? «На три стражи делится каждая ночь, и во время каждой из страж сидит и рычит, словно лев, Святой, благосло­вен Он: «Горе сынам Моим, за их грехи пришлось Мне разру­шить Храм, сжечь Святилище мое, а их самих рассеять среди на-

¹ Вавилонский Талмуд: Антология аггады. Т. 1. С. 3-9.

Осип мандельштам как экзегет

родов земли». За этим следует рассказ о молитве р. Иосе в од­ном из разрушенных домов среди развалин Иерусалима.

Здесь властвует аллюзия, основанная на экзегезе. Вечернее чтение Шма — ночные стражи — тоска. Тоскует Бог, разрушив­ший свой город, сжегший Храм и рассеявший своих сыновей. Ночь передается метонимиями — знаками (кричащий осел, лаю­щие псы, женщина, шепчущаяся с мужем). У Мандельштама — жу­ющие волы, крик петуха, женский плач. Знак на иврите — симан (от греческого семейон). Но ровно такой же «знак» (семейон) — младенец в пеленах, лежащий в яслях (Лк. 2:12). Ангел сообщает об этом «знаке» пастухам, «которые содержали ночную стражу у стада своего» (Лк. 2:8).

Л. Кацис заметил по поводу моего комментария: «Нетрудно видеть, что при том понимании стихотворения Мандельштама "Я изучил науку расставанья...", которое предлагает нам А. Ковельман, всего лишь один шаг до стихотворения "Среди свя­щенников левитом молодым..." (На страже утренней он долго ос­тавался...), где мы встретим уже не молитву на развалинах, запрещенную Талмудом, а "угрюмое созидание" разрушенного Храма».¹ По мнению Кациса, «Стража утренняя» в стихах о «мо­лодом левите» «оказывается синонимом начала новой эры»². Кацис цитирует Псалом до (8д):4~5 («Ты обращаешь человека в тлен и говоришь: возвратитесь, дети праха! Да, тысяча лет в гла­зах Твоих как день вчерашний, уже минувший, как стража ночи»). Ури Гершович подсказал мне возможный источник мотива ноч­ной стражи в Брахот. Это Плач Иеремии 2:19 («Вставай, взывай ночью, при начале каждой стражи; изливай как воду сердце твое перед лицем Господа; простирай к Нему руки твои о душе детей твоих, издыхающих от голода на углах всех улиц»).

Я вовсе не пытаюсь сказать, что Мандельштам читал Бра­хот и следовал за Вавилонским Талмудом. В основе Талмуда, как и в основе Нового Завета, лежит Библия. И Талмуд, и Новый За­вет толкуют ее в свете схожих идей и понятий, пользуясь схожи­ми приемами. А потому Мандельштам, отправляясь от Нового

¹ Л. Кацис. Цит. соч. С. 44-45.

² Там же. С. 26.

Раздел 3. век XX и после

Осип мандельштам как экзегет

Завета, мог создавать тексты, напоминающие Талмуд. Удиви­тельны здесь не частные совпадения, а схожесть метода, дости­гающего глубины профессиональной экзегезы.

Удивительный образец библейско-философской экзегезы можно найти в «бергсоновских» аллюзиях Мандельштама. Сам факт любви Мандельштама к текстам Бергсона хорошо извес­тен. По словам Георгия Иванова, «и свои стихи, и Бергсона он помнил наизусть»¹. В статье «О природе слова» Мандельштам дал краткое (и, по мнению большинства исследователей, не очень верное) изложение философии Бергсона:

Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостано­вочном потоке явлений, современная философия в лице Бергсо­на, чей глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потреб­ностью практического монотеизма, предлагает нам учение о системе явлений. Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в по­рядке их пространственной протяженности. Его интересует ис­ключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом, связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого мож­но развернуть во времени, но в то же время он поддается умопости­гаемому свертыванию.

Я не буду касаться здесь сути учения Бергсона о времени и пространстве², обойду молчанием также вопрос о «практичес­ком монотеизме» Бергсона и его (с точки зрения Мандельшта­ма) «глубоко иудаистическом» уме. Речь пойдет лишь о том, как один экзегет толковал тексты другого экзегета.

Одно из очевидно «бергсонианских» стихотворений Ман­дельштама — девятое «Восьмистишие».

¹ Г. В. Иванов. Петербургские зимы // Г. Иванов. Закат над Петербургом.

М., 20О2. С. 94.

² О философии времени и пространства Мандельштама в его отношении
к Бергсону см.: А. Г. Панова. «Мир», «пространство», «время» в поэзии
Осипа Мандельштама. М., 2003. С. 342-356 и статью О. М. Седых. Филосо­фия времени в творчестве О. Э. Мандельштама // Вопросы философии.
5 (2001). С. 103-131.

Скажи мне, чертежник пустыни, Арабских песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр? Меня не касается трепет Его иудейских забот: Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта льет.

М. Гаспаров посвящает этому «Восьмистишию» следующий комментарий:

«Скажи мне, чертежник пустыни...» — так стимул вызывает ответ, а ответ становится новым стимулом: бестелесный лепет и ваяемый опыт взаимообуславливаются и так рождают форму, ко­торую не стереть ветрам¹.

Попытаемся соотнести строки Мандельштама с текстом философа. Для Бергсона «главной пружиной нашего интеллек­та, заставляющей его работать, является скрытая геометрия, присущая нашему представлению о пространстве. В этом убеж­дает исследование двух существенных функций интеллекта: де­дукции и индукции»². Фигуры, которые человек чертит в прост­ранстве, даны ему a priori, в них четко проявляются отношения определения к его следствиям, посылок к заключениям. Все прочие понятия несовершенны, и «дедукции, в которые войдут эти понятия... будут причастны к этому несовершенству. Но ко­гда я на глаз вычерчиваю на песке основание треугольника и на­чинаю строить два угла при основании, я достоверно знаю и по­нимаю, что если эти два угла равны, стороны тоже будут равны... Я знал это гораздо раньше, чем выучил геометрию»³. Почему геометрические фигуры чертят «на песке»? А потому что именно так чертил Платон и другие греческие философы,

¹ Осип Мандельштам. Стихотворения, проза. С. 785.

² А. Бергсон. Творческая эволюция. Пер. В. А. Флерова. М., 1998. С. 214
(глава 3, раздел «Геометрия и дедукция»).

³ Там же. С. 215.

Раздел 3. век XX и после

Осип мандельштам как экзегет

которым Бергсон и приписывает «пространственный» способ познания. Чертили и стирали фигуры по мере надобности. «Чертежник пустыни, /Арабских песков геометр» у Мандельш­тама — вовсе не метафора, а метонимия.

Далее Бергсон переходит к обсуждению возможности «дру­гой», не геометрической закономерности, «другого», не геомет­рического порядка. В разделе «Беспорядок и два порядка» тре­тьей главы «Творческой эволюции» мы читаем:

Когда механическая игра причин, останавливающих рулетку на определенном номере, позволяет мне выиграть и, следова­тельно, действует так, как поступал бы добрый гений, пекущийся о моих интересах; когда механическая сила ветра срывает с кры­ши черепицу и кидает ее мне на голову, то есть совершает то, что сделал бы злой гений, строящий козни против моей личности, — в обеих ситуациях я нахожу механизм там, где я мог бы искать и, казалось бы, мог обнаружить намерение: что я и выражаю, гово­ря о случае. И о мире анархическом, где явления следуют друг за другом по воле каприза, я тоже скажу, что это царство случая, подразумевая под этим, что я обнаруживаю проявления воли там, где ожидал встретить механизм. Так объясняется особое колеба­ние ума, когда он пытается определить случайное. Ни действую­щая, ни конечная причины не могут дать ему искомого определе­ния»¹.

«Дующий ветр» оказывается почти цитатой. Он срывает с крыши черепицу и кидает ее на голову человеку. Откуда, однако, взялся «трепет его иудейских забот»? Почему «геометр» чертит свои фигуры не на афинском или сиракузском песке, а на «араб­ском», на песке «пустыни»? Не потому ли, что в Книге Иова (1:19) написано: «И вот, большой ветер пришел от пустыни, и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умер­ли...» Разве это не тот самый случай, когда «механическая сила ветра срывает с крыши черепицу и кидает ее мне на голову, то есть совершает то, что сделал бы злой гений, строящий козни

¹ А. Бергсон. Цит. соч. С. 233-234.

против моей личности»? И мы знаем, как звался этот злой ге­ний в рассказе об Иове — Сатана.

И в книге Ионы мы встречаемся с ветром, посылаемым на сей раз самим Богом: «Но Господь воздвиг на море крепкий ве­тер, и сделалась буря, и корабль был готов разбиться» (1:14); «Когда же взошло солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы...» (4^;8). Библейская книга Ионы читается на Йом-Киппур, завершающий собой «дни тре­пета». Тогда же произносят знаменитый «пиют» Воздадим силу святости, сочиненный, по преданию, р. Амноном из Майнца в XIII в.: «Трепеща поведаем о святости сего дня.... В Рош ха-Шана будет записано и в день поста Йом-Киппур скреплено печа­тью: Кому жить, а кому умереть, кому в преклонных летах, а ко­му безвременно, кому при пожаре, а кому утонуть, кому от меча, кому от дикого зверя...» Мандельштам мог не читать Талмуда, не ходить в синагогу, но не мог не знать, что такое «дни трепета» и какая идея в них заложена.

Остается понять, «вчитал» ли Мандельштам в текст Бергсо­на «трепет... иудейских забот», или увидел то, чего не видели другие — скрытую экзегезу, составленную самим французским философом, потомком знаменитого еврейско-польского рода.

Толкование толкователя повторилось в последующих поко­лениях. Другой русский поэт, Иосиф Бродский, писал в 1989 ^г- ^в стихотворении «Облака»: «Ах, кроме ветра /нет геометра /в мире для вас! /...это от вас /я научился /верить не в числа — /в чистый отказ /от правоты /веса и меры /в пользу химеры /и лепоты!» Мандельштамовские «Восьмистишия» просвечивают сквозь эти строки почти неприкрытыми цитатами, как и бергсоновская основа «Восьмистиший». Сохранена даже рифма («геометр» — «ветр»). Отвержение чисел, правоты «веса и ме­ры» — пафос Бергсона и Мандельштама («И я выхожу из прост­ранства /В запущенный сад величин /И мнимое рву постоянст­во /И самосознанье причин»). Видел ли Бродский только Мандельштама или и Бергсона за Мандельштамом? На этот во­прос отвечает маленькая поэма Бродского «Вертумн», написан­ная в 1990 г.

Раздел 3. век XX и после

Vertumnus — «древнеиталийский бог изменений и превраще­ний, в том числе смены времен года, товарообмена и непостоян­ства чувств» (так в Латинско-русском словаре Н. X. Дворецкого. М., 1976). Бродский вспоминает о Вертумне, чтобы сказать о своем отношении к времени и вечности:

Лопатками, как сквозняк, /я чувствую, что и за моей спиною /теперь тоже тянется улица, заросшая колоннадой, /что в даль­нем ее конце тоже синеют волны /Адриатики. Сумма их, безуслов­но, /твой подарок, Вертумн. Если угодно — сдача, /мелочь, кото­рой щедрая бесконечность /порой осыпает временное. Отчасти — из суеверья, отчасти, наверное, — поскольку оно одно / — времен­ное — и способно на ощущение счастья.

Ровно об этом — один из знаменитейших образов Бергсона (мыслителя, который, подобно Бродскому, был награжден Но­белевской премией по номинации «литература»). Вот как Берг­сон пишет о философии Платона.

«Она устанавливает между вечностью и временем то же отно­шение, что существовало бы между золотой монетой и размени­вающей ее мелкой монетой — настолько мелкой, что в то время как золотая монета разом покрывает долг, выплата этой мелкой монетой может продолжаться бесконечно, и все же долг останет­ся не покрытым. Это и выражает Платон на своем величествен­но-прекрасном языке, когда говорит, что Бог, не имея возможно­сти сделать мир вечным, дал ему Время — подвижный образ вечности».

Вертумн (призванный отвечать за смену сезонов) совер­шенно перепутал валюту.

Ты тоже, увы, навострился пренебрегать /своими прямыми обязанностями. Четыре времени года /все больше смахивают друг

¹ А. Бергсон. Творческая эволюция. С. 304 (гл. 4, раздел «Механицизм и кон­цептуализм. Платон и Аристотель»).

Осип мандельштам как экзегет

на друга, /смешиваясь, точно в выцветшем портмоне /заядлого путешественника франки, лиры, /марки, кроны, фунты, рубли.

Бродский мог увидеть тот же образ у Мандельштама, в сти­хах «Золотой» и «Нет, не луна...» (1912). Их «бергсоновская» природа давно известна и описана в самых различных коммен­тариях¹. Я и на этот раз полностью приведу комментарий М. Гаспарова:

Золотой разворачивает метафору из философии Бергсона: вечность не противостоит времени (как противостоит она у симво­листов), вечность относится к времени как золотая монета к раз­менной мелочи. У поэта звезды золотые в кошельке, и он хочет разме­нять их, потому что здесь, на земле, для жизни нужна именно мелочь; но это ему не удается. Точно так же связываются звезды и вечность в шестистишии «Нет, не луна, а светлый циферблат...»².

Звезды — в обоих стихах Мандельштама («звезды /золотые в темном кошельке»; «слабых звезд я осязаю млечность»). И у Бродского в «Вертумне»: «Накал нормальной звезды таков, / что, охлаждаясь, горазд породить алфавит, / растительность, форму времени...»

И все же Бродский не мог взять бергсоновский образ у Ман­дельштама, не читая самого Бергсона. Мандельштам говорит только о размене «золотого», и если не знать, что «золотой» у Бергсона — вечность, а мелочь — время, то образ не будет поня­тен. Иными словами, Бродский толкует Мандельштама через Бергсона, или Бергсона через Мандельштама. Он всерьез рас­шифровывает один текст с помощью другого, как поступил бы современный литературовед или экзегет эпохи поздней антич­ности.

«Экзегетическое родство» Бергсона, Мандельштама и Брод­ского — очевидный факт. К этой же «экзегетической группе» можно отнести Пауля Целана. О его библейских и мандельшта-

¹ A. Faivere Dupaigre. Genese d'un Poete: Ossip Mandelstam au seuil du XXe
siecle. Valenciennes, 1995. P. 87-88; Л. Г. Панова. Цит. соч. С. 355.

² Осип Мандельштам. Стихотворения, проза. С. 735.

i8o

Раздел 3. век XX и после

мовских аллюзиях много писали¹. О его бергсоновских аллюзи­ях еще надо писать. Перед нами удивительная форма преемст­венности, в которой именно библейская экзегеза играет огром­ную роль, в то время как толкование текстов предшественника строится на библейской экзегезе и на ее приемах. Я оставляю за собой право не касаться причин этой преемственности, как и причин и сути экзегетичности названных авторов. Я пытался лишь описать характер этой экзегетичности и степень ее глубины.

МИДРАШ И НЕОКАНТИАНСТВО

НА ФОНЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ И ФИЛОЛОГИИ

Плитняк раскалялся, и улицы лоб Был смугл, и на небо глядел исподлобья Булыжник, и ветер, как лодочник, греб По липам. И все это были подобья.

Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм. Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. И все это помнит и тянется к ним. Все живо. И все это тоже - подобья.

Борис Пастернак. Марбург. 1916, 1938

¹ См., например, Пауль Целан: Материалы, исследования, воспоминания. Составитель и редактор Л. Найдич. Том 1. Диалоги и переклички. Моск­ва—Иерусалим, 2004.

Повинуясь логике школьных сочинений, легко зачесть эти строки по ведомству «олицетворения» неживой природы. Но это не поможет растерянному беспокойству читателя. Вместо лиц — сплошные олицетворения. «Что значит его маскирующе­еся, мимикрирующее — как у гусеницы, притворившейся суч­ком, — растворение в природе?» - спрашивает о Пастернаке Дмитрий Быков¹. И отвечает: «Он страшно боится, что его узна­ют... Можно сказать, что это та самая доисторическая, дочело-

¹ Д. Быков. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 100.

i8₃

Раздел 3. век XX и после

веческая природность, о которой говорила Цветаева, — но, на наш взгляд, точнее будет здесь отметить особую стыдливость, сверхцеломудрие авторского "я"»¹. И как следствие этой стыдли­вости, «он не пересказывает историю и не описывает предмет, но метафорически мыслит... Все держится на одной метафоре — бабочка-буря, девочка-ветка, сад-свидетель, скирда-факел, дождь-исполин...»²

Эта работа — не о Борисе Пастернаке, не о поэзии и даже не об Ольге Фрейденберг, кузине поэта и его близком друге. Я пы­таюсь писать о рождении «интеллектуальной истории», прежде всего — в пространстве академической иудаики. В пространство можно входить с разных сторон, один из входов именно таков — через «Марбург». «Марбург» Пастернака не просто состоит из подобий, но подобия узнаны и названы как подобия. Они слиш­ком серьезны и вездесущи, чтобы быть метафорами; они слиш­ком отменяют историю и предмет. Здесь доисторическая мета­форичность.

В книге «Введение в теорию античного фольклора» (весна 1Q4¹ ~ октябрь 1943 ^г-) Ольга Фрейденберг писала: «Для перво­бытного сознания один предмет и есть другой; поэтому здесь нет места ни для какой переносности значения с одного предме­та на другой... Поэтическая метафора возникает из мифичес­кой»³. Еще ближе к пастернаковским «подобиям» рассуждения из «Записок» Фрейденберг: «Мифологическое мышление не знает сравнения, потому что сравнение требует чисто понятий­ных процессов отвлечения. Это мышление прибегает только к уподоблению, пружиной которого служит образ борьбы»⁴. По-

Дата добавления: 2015-05-09