Понятие и сущность судебного толкования права

Анализ сущности феномена толкования позволяет дать ему следующее определение. Толкование (лат. interpretatio) — познавательная процедура установления содержания понятия, разъяснение неясного или скрытого значения символа или текста посредством установления истинного соответствия между символом и репрезентируемым им фрагментом онтологической реальности.

В философии выделяется два структурных момента толкования: толкование как «работа мышления» и толкование как результат указанной процедуры^[97]. В первом случае речь идет о моменте раскрытия смыслового содержания интерпретируемого объекта до подбора соответствующих языковых средств для описания. Этот момент корректно обозначать термином «истолкование»[98]. Во втором случае — в случае достигнутого результата истолкования, можно говорить о «конкретной интерпретации»; об интерпретации, выражающейся в наличии устного, письменного или иного текста.

В теории права при рассмотрении выделенных двух моментов процедуры толкования они связываются с волевой и интеллектуальной стороной познавательной процедуры интерпретации правовых актов и называются компонентом уяснения «для себя» и компонентом разъяснения для других: «Толкование (интерпретация) — это не само познание, а деятельность по установлению содержания нормативных предписаний. Эта деятельность, как и вообще юридическое толкование, складывается из двух основных элементов:
а) уяснения содержания нормативного предписания и б) его разъяснения. Уяснение — первый и обязательный элемент толкования, выражающий его познавательную функцию. Здесь лицо раскрывает содержание нормативного предписания для себя. В полной же мере значение толкования как деятельности проявляется в разъяснении, когда лицо в той или иной форме внешне выражает свое понимание»[99].

Так, А. Ф. Черданцев выделяет в толковании права четыре аспекта: познавательный процесс, идущий от текста правовых актов
к объективному содержанию норм права и одновременно — от норм права к правовой теории; результат познавательной деятельности — совокупность значений (смыслов), придаваемых правовому тексту или его фрагментам; сравнение правового текста с совокупностью суждений о его смысле; разъяснение как коммуникативная связь между двумя субъектами, один из которых стремится донести смысл права до другого[100].

Согласно определению Н. Н. Вопленко, «толкование права есть акты интеллектуально-волевой деятельности по уяснению и разъяснению смысла норм права в целях их наиболее правильной, законной реализации»[101].

Распространенное в юридической литературе представление,
в соответствии с которым толкование права — это процесс уяснения и разъяснения правовых норм, обладает как достоинствами, так
и недостатками. К сильным сторонам такого подхода относится то, что он позволяет зафиксировать два реально существующих аспекта интерпретационной деятельности: внутренний и внешний. Действительно, нельзя не различать две стороны интерпретации как интеллектуального процесса: она протекает как в сознании человека,
в виде цепочки ассоциаций и умозаключений, так и в социально-речевой среде, как совокупность высказываний субъекта о смысле интерпретируемого текста или события. На первом этапе интерпретатор формирует свое собственное представление по существу проблемы, на втором — пытается повлиять на других, способствовать тому, чтобы они разделили его выводы и суждения.

Более того, можно выделить и третий аспект толкования —
поведенческий, так как интерпретация может выражаться не только
в словесной форме, но и конкретных действиях субъекта, обусловленных его пониманием соответствующего текста. Однако в области права практически не совершается «молчаливых» действий, которые не имели бы вербального сопровождения. Тем не менее поведенческий аспект юридического толкования имеет место
в рамках процесса применения права, когда интерпретация проявляется не только в разъяснении смысла правовой нормы, но и в индивидуально-властном решении, вынесенном на основании проделанного толкования этой нормы.

В то же время такое представление о толковании права, когда оно рассматривается как «уяснение и разъяснение», может вызвать иллюзию, будто бы речь идет о двух механически соединенных явлениях, т. е. что толкование — это своего рода собирательное понятие.

Таким образом, необходимо выделить нечто общее и существенное, что характерно и для уяснения, и для разъяснения, а значит, составляет основу процесса толкования в целом. Таким объединяющим началом, например, может считаться выявление смысла. Действительно, выявление вполне может происходить и «для себя», как внутренняя мыслительная процедура, и «для других», как процесс коммуникации, в ходе которого смысл текста (нормы) становится ясным не для одного субъекта, а для нескольких или многих.

Классик герменевтики П. Рикер пользуется по отношению
к процессу толкования такими выражениями, как «распечатывание», «рассекречивание»: «Что подразумеваем мы здесь под рассекречиванием? Оно означает, что в каждой герменевтической дисциплине интерпретация находится на стыке лингвистического и нелинг­вистического, языка и жизненного опыта (каким бы он ни был)…»[102]. Это означает, что изначально любой текст, в том числе юридический, является «закрытым» для читателя, и только в ходе процедуры толкования происходит соотнесение данного текста как системы знаков с жизненным миром субъекта, в результате чего происходит своеобразная расшифровка текста, который становится не механическим набором букв и слов, а носителем социально значимого смысла.

Необходимость выделения судебного толкования как самостоятельного явления обусловлена в первую очередь соображениями практического порядка. Дело в том, что официальное толкование правовых норм, осуществляемое судебными органами, представляет очевидный интерес с точки зрения степени влияния на общее состояние правовой системы. Защита прав и свобод человека, интересов государства и общества во многом обеспечивается именно органами судебной власти. Более того, именно суд выступает тем институтом, который «переводит» волю законодателя в форму конкретных решений, непосредственно затрагивающих судьбу отдельных граждан и социальных групп.

В современной западной философии права значительное внимание уделяется особой роли суда и правосудия в организации человеческого сообщества. Так, в герменевтической концепции права
П. Рикера право и суд рассматриваются как особые средства, направленные на то, чтобы совладать с насилием в обществе: «Суд предстает перед нами как регламентированная форма конфликта
и тем самым — противоположность насилию. Можно сказать, что процесс — это правовая переработка насилия посредством перенесения насилия в пространство слова и речи (parole et discours), ведь
в суде борьба происходит в словесной (de parole) форме»[103].

Согласно Р. Жирару, судебная система выступает единственным способом избавления общества от жертвоприношений и кровной мести. Это возможно благодаря «суверенной самостоятельности» судебной власти, «которая обрела полномочия раз и навсегда и решения которой не может оспорить — по крайней мере, в принципе — ни одна группа, ни даже единодушная воля всего коллектива.
Не представляя ни одну частную группу, будучи лишь собой, судебная власть не связана ни с кем в частности и потому служит всем сразу, и все склоняются перед ее решениями. Лишь судебная система без колебаний всегда бьет по насилию прямой наводкой, поскольку обладает абсолютной монополией на насилие. Благодаря этой монополии, ей обычно удается погасить, а не обострять, не распространять, не умножать месть, к чему привело бы подобное поведение в первобытном обществе»[104].

Таким образом, общий лейтмотив этих и других теоретических построений, касающихся природы судебной власти, можно свести
к тому, что суд является той социальной инстанцией, которая своим существованием и деятельностью поддерживает в обществе необходимый минимум порядка и безопасности, предохраняя от вспышек насилия. При этом гарантией такого статуса судебной власти является известная привилегированность, обособленность ее положения в обществе.

«Создатели теории разделения властей, — указывает, в частности, В. М. Лебедев, — придавали суду первостепенное и совершенно самостоятельное значение в обеспечении законности, справедливости и свободы при условии, что судебная власть не будет зависеть от других властей. Поэтому самостоятельность и независимость судебной власти нужна не для того, чтобы стать неконтролируемой
и неуправляемой, не для самоутверждения судебного корпуса и его элитности, а для обеспечения реальной возможности пресечь произвол других властей и защитить права и свободы как отдельных граждан, так и их объединений и общества в целом»[105].

В отмеченной выше ситуации усложнения социальной жизни, связанной с нарастанием неопределенности и характерной для ранних ступеней развития цивилизации, именно суд становится тем институтом, который принимает на себя миссию формирования необходимой мирной и стабильной социальной среды путем решения возникающих конфликтов.

Более того, «при определении критериев отличия правовых явлений от неправовых целесообразно взять за основу юстициабельность права как единство правила и процедуры, обеспечивающего институционально и процессуально организованное принятие решения на основе нормы»[106]. Иными словами, именно суд изначально выступает тем субъектом, который конституирует те или иные социальные правила поведения в качестве юридических норм.

Характерные особенности судебного толкования права можно объединить в виде нескольких групп.

1. Субъект. Судебное толкование права — это особый подвид официального толкования права, выделяемый по признаку субъекта. Суд — это самостоятельный государственный орган, т. е. организационно обособленное подразделение государственного механизма, наделенное собственными полномочиями и располагающее необходимыми средствами для их осуществления.

Суд обладает независимостью. Согласно ст. 10 Конституции РФ судебная власть является самостоятельной по отношению к двум другим ветвям власти — законодательной и исполнительной. В ч. 1 ст. 120 Конституции РФ закреплен несколько иной принцип — независимость судей. В соответствии с ч. 4 ст. 1 Федерального закона «О статусе судей» от 26 июня 1992 г. № 3132-1 (в ред. Федерального закона
от 21 июня 1995 г. № 91-ФЗ) «судьи независимы и подчиняются только

Конституции Российской Федерации и закону. В своей деятельности по осуществлению правосудия они никому не подотчетны» (в ред. Федерального закона от 21 июня 1995 г. № 91-ФЗ)[107].

Применительно к толкованию права это означает, в частности, что суд в своей интерпретационной деятельности не подчиняется никаким иным субъектам или инстанциям, однако он связан текстом самого интерпретируемого документа. Таким образом, по точному смыслу приведенного положения, суд не может в процессе толкования корректировать и видоизменять текст закона, так как
в этом случае не шла бы речь о «подчинении закону».

Решения суда, по общему правилу, являются обязательными. Следовательно, особое значение судебного толкования права состоит в том, что оно носит императивный, а не рекомендательный характер и обладает принудительной государственной силой.

2. Основания. Специфика правосудия состоит в том, что оно
начинается и протекает лишь при наличии определенных обстоятельств. Суд не обладает свойством инициативности, т. е. не может начать рассмотрение какого-либо вопроса исключительно по собственной воле. Как правило, необходимым условием начала судопроизводства выступает наличие обращения со стороны заинтересованных лиц.

По данному признаку можно выделить следующие основные случаи, когда судебный орган осуществляет толкование права:

— в рамках рассмотрения конкретного уголовного, гражданского, административного и т. п. юридического дела (суды общей юрисдикции, арбитражные суды);

— в связи с поступлением от физических или юридических лиц, государственных органов запроса или жалобы, непосредственно направленных на получение разъяснения смысла закона (органы конституционной юстиции);

— в рамках обобщения судебной практики по той или иной категории дел с целью дачи нижестоящим судебным органов рекомендаций по правильному применению закона (Верховный, Высший арбитражный суды РФ и др.).

3. Процедура. Судебное познание, равно как и научное, обладает признаком процедурности, т. е. происходит в строго определенном порядке и в соответствии с установленными правилами и требованиями.

Более того, в случае с судебным толкованием права действует принцип инстанционности, который означает, что результат толкования в каждом конкретном случае может стать предметом последующей проверки. В ходе кассационного или апелляционного рассмотрения дела вышестоящий суд заново оценивает степень корректности, обоснованности и адекватности того варианта толкования права, который был предложен судом предшествующей инстанции. Такая многоступенчатая система контроля обязывает судебные органы к тщательности при осуществлении интерпретации.

Кроме того, судебные органы вынуждены учитывать и то обстоятельство, что даваемое ими толкование непосредственно затрагивает интересы сторон судебного разбирательства, а также иных участников судопроизводства. Это означает, что суд должен стремиться сделать свое понимание смысла правовой нормы максимально доступным и убедительным для всех лиц, участвующих
в рассмотрении дела, потому что именно они, в случае несогласия
с этим толкованием, могут обратиться с соответствующей жалобой в вышестоящую судебную инстанцию.

Итак, судебное толкование права — это выявление смысла правовой нормы, осуществляемое органом судебной власти в ходе процедуры судопроизводства. В этом смысле не являются примерами судебного толкования, например, комментарии к законодательству, подготовленные судьями, так как последние в данном случае выступают в качестве носителей частного мнения, а не представителей судебной власти. Аналогичным образом можно оценивать феномен «особых мнений» судей Конституционного суда Российской Федерации, которые, скорее всего, следует отнести к доктринальному типу толкования права[108].

Стратегическое значение, безусловно, имеет вопрос о цели толкования права. Является общим местом, что суд должен дать «правильное» толкование права, установить «истинный смысл» правовой нормы. Однако критерии правильности и истинности не являются сами собой разумеющимися, а напротив, носят ярко выраженный проблемный характер. По поводу того, что именно устанав­ливает суд или другой интерпретатор в процессе толкования, существуют несколько принципиальных позиций.

Первая классическая позиция сводится к тому, что задачей толкования права выступает установление воли законодателя. Наиболее отчетливо этот подход был сформулирован Н. М. Коркуновым: «Закон служит настолько источником права, насколько он выражает волю законодателя. Поэтому, если случайно выражения закона окажутся шире действительной воли законодателя, законом должно считать только то, что составляло действительную волю законодателя. Ошибка или неправильность языка не может служить источником права. Поэтому, ближайшим образом, задачу толкования законов составляет изъяснение воли законодателя, насколько оно выразилось в законодательном акте»[109]. Несмотря на последнюю оговорку (относительно выражения воли в законодательном акте), вполне очевидно, что абсолютный приоритет принадлежит воле законодателя, в том числе в случае ее конфликта с точным текстом закона.

Такое представление о задачах толкования в целом является характерным именно для дореволюционной российской юриспруденции. Например, крупнейший исследователь проблем толкования права Е. В. Васьковский указывал, что «задача толкования норм может быть определена наиболее точным образом так: толкование должно воспроизвести те представления и понятия, которые связывал с данной нормой ее создатель. Эти представления и понятия составляют смысл и содержание нормы и в то же время выражают мысль и волю автора. Поэтому задачу толкования можно еще формулировать как ″ раскрытие содержания нормы ″, или ″ развитие ее смысла ″, или ″ выяснение мысли и воли законодателя ″»[110]. Может создаться впечатление, что автор этих суждений вообще не видит разницы между смыслом нормы и волей законодателя, т. е. не допускает возможности разрыва между ними, когда намерение законодателя выражено неадекватно или вообще осталось невыясненным. Дальнейшие пояснения Е. В. Васьковского несколько проливают свет на данную проблему: «Можно даже, олицетворяя норму, говорить о ″выяснении мысли или воли самой нормы″, но не следует забывать, что это не более, как фигуральное выражение. Норма
сама по себе не имеет ни воли, ни мысли; она представляет собой совокупность слов, т. е. известных условных знаков, посредством которых ее создатель сообщает гражданам то, что он думает и чего желает»[111]. Таким образом, в итоге Е. В. Васьковский все-таки
отрицает самостоятельную предметность правовой нормы и сводит ее к высказыванию законодателя.

Аналогично и мнение Е. Н. Трубецкого: «Такое толкование, которое не идет дальше буквы закона, в высшей степени опасно и может повести к многочисленным злоупотреблениям. Выяснение духа закона, намерений и целей, имевшихся в виду законодателем, — вот истинная и основная задача всякого толкования»[112].

Второй подход к цели юридического толкования был в большей степени характерен для юридической науки советского периода.
Он связан с некоторым перенесением акцентов: центральным предметом толкования считается все-таки текст права, а не сама по себе воля законодателя. В частности, авторы фундаментального курса «Марксистско-ленинская общая теория государства и права»
по этому поводу писали: «Воля законодателя выражается в нормативном акте и при строгом режиме законности не может выступать как особый объект толкования отдельно от нормативного акта. Иная позиция ведет к отрыву этой воли от правового акта, противопоставляет содержание воли форме ее выражения. Задача толкования — выяснить смысл того, что законодатель сформулировал, а не то, что он намеревался выразить при издании нормативного акта… Советская правовая наука, отвергнув ненаучное противопоставление ″воли закона″ ″воле законодателя″, выработала правильное положение о том, что в процессе толкования установлению подлежит не всякая воля законодателя, а государственная воля, которая объективно выражена и закреплена в нормативных актах. Поэтому главным объектом толкования при строгом режиме законности должны быть нормативные акты, их текст»[113].

Эта точка зрения является достаточно распространенной и в современной российской юридической науке: «В процессе толкования установлению подлежит воля законодателя, получившая свое объективное выражение в действующем законодательстве. Не намерения и мотивы законодателя, оставшиеся за пределами созданного им нормативного акта, а государственная воля, содержащая в себе меру и объем свободы, официально выраженной и объективно закрепленной в письменной форме, — является объектом познания
и интепретации»[114].

Наконец, третья позиция относительно цели и смысла толкования права, по существу, отказывается признавать необходимым установление воли законодателя, этот фактор отодвигается на второй план или вообще устраняется из концепции толкования. Взамен предлагается учитывать более широкий социальный контекст. Такова, например, была позиция немецкого ученого-юриста И. Колера — «законы должны быть толкуемы не по мысли и воле законодателя,
но должны быть толкуемы социологически, т. е. должны быть изъясняемы, как продукты всего народа, органом которого является законодатель»; «закон есть орудие блага, средство для достижения человеком целей, для успехов культуры, для отстранения враждебных культуре сил, для развития народных сил... Соответственно тому определяется задача толкования: и орудие блага должно действовать различно, смотря по тому как складываются обстоятельства с течением времени и как изменяется культурная среда» [115].

В современной российской юридической науке также существуют аналогичные подходы. Например, А. И. Овчинников полагает: «Если ранее считалось необходимым установление того, что хотел сказать в тексте законодатель, то теперь эта задача видится не решаемой в принципе. Процесс интерпретации правовой нормы является творческим, соавторским, и, по сути, правоприменитель, выступая созаконодателем, создает новую норму, осуществляя акт подведения конкретного случая под общую норму»[116]. Иначе говоря, интерпретатор не выявляет изначальную волю автора текста,
а самостоятельно конструирует новый смысл, при этом опираясь не только на рациональные основания, но и на свои эмоции, желания, интуицию: «В юридической герменевтике положение, согласно которому судья осуществляет применение норм с помощью логического приема — дедукции (дедуктивного силлогизма), не испытывая никаких чувств (в ″оптимальном″ варианте), отвергается. Судья понимает и применяет нормы через ″желаемое право″, часто неосознаваемое, интуитивное, зависящее от ценностных предпочтений человека и возникающее под влиянием правового чувства. Это утверждение корректирует, на наш взгляд, широко распространенную ориентацию ученых-юристов, согласно которой оптимальным вариантом для функционирования правовой системы является создание ″беспробельных″, ″всеохватных″ законов с ликвидацией или минимизацией судейского правотворчества»[117].

К пересмотру некоторых традиционных представлений о цели толкования права призывает также Ю. Е. Пермяков, критически относящийся к тому, что толкование права «понимается как отгадывание воли законодателя»[118]. Он полагает, что основное назначение толкования права состоит вовсе не в том, чтобы определить чью-то волю, лежавшую в основании правотворчества, а в том, чтобы сделать возможным «правовое суждение» (т. е., по существу, принятие практического решения на основании правовой нормы): «Теоретическая модель толкования, где юрист познает выраженную в норме волю законодателя, метафизична. Помимо этого, она — уже с точки зрения самой метафизики — неверна, поскольку воли законодателя нет, есть текст закона и воля субъекта права, которая его принуждает к соблюдению правил при оформлении самой себя в правовой поступок… О том, как толковать чужую волю, знает лишь тот, кому она открылась в акте мистического озарения»[119]. Иначе говоря, субъект толкования — интерпретатор — должен быть озабочен не тем, что хотел сказать законодатель в созданной им правовой норме, сколько принятием логичного и целесообразного решения, что неосуществимо без толкования применяемой нормы.

Такая эволюция взглядов, наблюдаемая в отечественной теории права на протяжении более чем ста лет, представляется в целом вполне объяснимой. Отождествление толкования права с установлением воли законодателя выглядит очень уязвимым по целому ряду причин. Прежде всего, достаточно очевидна прагматическая
и технологическая невыполнимость этой задачи. Дело в том, что само понятие «законодатель» является откровенной условностью, фикцией, собирательным выражением. Требовать выяснения воли законодателя — означает по меньшей мере предполагать, что законодатель представляет собой какого-то реального субъекта, обладающего единой волей и сознанием. Но кто же именно понимается под законодателем? Эту проблему пытался разрешить Е. В. Васьковский, говоря
о законе: «Автором его считается тот, кому в указанный момент принадлежит законодательная власть… Отсюда следует, что для определения смысла закона важно знать, что думал и желал выразить
в момент утверждения закона сам законодатель, т. е. в неограниченной монархии — государь, а в республиках и конституционных монархиях — те лица, которым в совокупности принадлежит законодательная власть»[120]. Но именно здесь, очевидно, и кроется принципиальное затруднение. Когда фигура законодателя представлена одним лицом – монархом, то выявление его воли представляет собой задачу если и непростую, то во всяком случае выполнимую.
Но когда речь идет о законодательном корпусе, то наличие у него какой-то единой воли представляется далеко не очевидным. Возможно, именно в этом заключается причина того, что учение о толковании права как установлении воли законодателя было наиболее распространенным именно в России при абсолютной монархии.

В современных государствах законодательная власть, как правило, принадлежит представительному органу и осуществляется им при участии органов исполнительной власти. Таким образом,
«законодатель» — это коллективный субъект. По мнению французского ученого М. Тропера, закон, принятый коллегиальным органом, — наиболее впечатляющий пример того, что попытки свести смысл закона к замыслу законодателя несостоятельны: «Автор текста — весь коллегиальный орган, а не только проголосовавшие за него действующие члены; но коллегиальный уполномоченный орган не может иметь замысла, ибо он не является психическим субъектом. Замысел отдельно взятых членов тоже не подлежит установлению. Например, в парламенте не все проголосовавшие за принятие текста выразили свое мнение в ходе дебатов, а те, кто высказался, могли скрыть свой истинный замысел. Даже если они высказывались
искренно, их намерения могли быть неоднозначными и даже противоречивыми»[121]. Наконец, в ряде случаев воля законодателя может не поддаваться установлению просто потому, что правовая норма применяется к такому случаю, который вообще не мог быть предусмотрен при создании закона.

Собственно, сама апелляция к воле законодателя при интерпретации нормативного текста представляется недостаточно обоснованной. Предполагается, что воля законодателя существует отдельно от самого закона и к тому же обладает по отношению к нему приоритетом, однако остается неясным, что придает ей такую высокую ценность. Современная западная правовая традиция основывается на идее верховенства закона, но не воли законодателя.

С другой стороны, преувеличенными представляются радикальные взгляды противоположного толка – о полной невозможности установить волю законодателя и о правоприменителе (судье) как подлинном и единственном авторе права, который создает его интуитивно, в каждом случае заново. Противоречие наблюдается
в уже цитированных словах А. И. Овчинникова о том, что судья-интерпретатор выступает соавтором, созаконодателем. Ведь соавторство возможно лишь при том условии, что участники творческого процесса понимают друг друга, хотя бы частично и на расстоянии. Модель соавторства означает, что судья и законодатель выполняют в правовом регулировании одинаково важные функции, хотя и различные по своему содержанию.

Таким образом, при толковании права судья не занимается реконструированием воли (намерения, замысла, желания) законодателя, а выявляет смысл уже существующего текста, получившего властную санкцию — закона, международного договора или иного источника права. При этом судья соотносит имеющийся юридический текст с социальными условиями и задачами правосудия, при необходимости делая выбор между возникающими альтернативными вариантами толкования.

Это позволяет также выделить следующие функции феномена судебного толкования права:

1. Познавательная функция. Это основная функция, которая вытекает из самого содержания толкования как способа рационального освоения действительности и соответствует ориентационной функции понимания (ее мы анализировали выше).

2. Селекционная функция. При толковании отбираются те варианты осмысления действительности, которые способны сделать когерентными, т. е. взаимно согласованными, осмысление фактов действительности и порядки разных уровней социальной реальности (ритуальный порядок, политический строй, правопорядок).
В случае судебного толкования речь идет об отборе из всего многообразия путей интерпретации такого варианта понимания юридического текста, который в наибольшей степени способствует сохранению и укреплению правового порядка.

3. Канонизирующая функция. Отобранный вариант толкования через наделение его атрибутом авторитетности или сакральности превращается в канон, т. е. в некоторое непререкаемое установление. Каноническое толкование становится критерием истинности для других толкований, обеспечивая единство интерпретаций.
Канон является частью системы принципов мироустройства. Пример проявления этой функции — это, в частности, канонические религиозные тексты. Акты официального, в т. ч. судебного, толкования права также выступают в качестве своеобразного канона, т. е. становятся образцом для иных субъектов, сталкивающихся с проблемой интерпретации тех же самых или аналогичных законодательных положений.

4. Практическая функция. Результат судебного толкования права становится основанием для вынесения конкретного юридически обязательного решения по делу, носящего властно-принудительный характер.

Что касается видов судебного толкования права, то можно выделять нормативное судебное толкование и казуальное судебное толкование. В первом случае предлагаемое судом разъяснение смысла правовой нормы само излагается в абстрактном виде, как общее правило; во втором случае толкование ориентировано на конкретный случай. Это не исключает того, что казуальное толкование впоследствии может быть распространено на аналогичные ситуации (так называемый «прецедент толкования»).

Можно также с некоторой долей условности различать толкование «встроенное» и «выделенное». «Встроенное» толкование имеет место в том случае, когда разъяснение смысла правовой нормы приводится в тексте правоприменительного акта — например,
судебного решения или приговора. «Выделенное» толкование означает, что судом по вопросам толкования права издается самостоятельный документ, в котором не содержится решения по конкретному индивидуальному делу (примером могут служить постановления Конституционного суда РФ, пленумов Высшего арбитражного и Верховного судов РФ по вопросам судебной практики).

Как правило, встроенное толкование сочетается с казуальным,
а выделенное — с нормативным. Примером первого варианта может служить, в частности, постановление Президиума Верховного суда Российской Федерации от 5 марта 2008 г. № 43-П08 об удовлетворении надзорной жалобы; путем толкования ряда статей Конституции РФ и Уголовно-процессуального кодекса РФ Верховный суд пришел к выводу, что рассмотрение дела в кассационной инстанции было проведено без участия защитника, несмотря на ходатайства подсудимого, что явилось нарушением его права на защиту, в силу

чего определение суда кассационной инстанции, а также все последующие судебные решения, принятые по данному делу в порядке исполнения приговора, подлежат отмене[122].«Встроенное» судебное толкование имеет место, с нашей точки зрения, и в случае с решениями Конституционного суда Российской Федерации, выносимыми по вопросам признания законов и других нормативно-правовых актов соответствующими либо не соответствующими Конституции Российской Федерации. В постановлениях по таким делам толкование соответствующих норм права соединяется с решением в рамках «судебного нормоконтроля», в результате которого оспариваемый акт продолжает действовать или утрачивает силу.

К актам нормативного выделенного толкования относится, например, постановление Пленума Верховного суда Российской Федерации от 24 февраля 2005 г. № 3 «О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц», где содержатся нормативные разъяснения относительно субъектов права на защиту чести и деловой репутации, порядка осуществления данного права, отличия чести
и репутации от других нематериальных благ, особенностей выносимых по данным делам судебных решений и т. п.[123]

«Выделенное» толкование осуществляет также Конституционный суд РФ в рамках своего полномочия – давать официальное толкование Конституции Российской Федерации, так как в рамках
соответствующих постановлений не решаются никакие иные вопросы, помимо разъяснения спорных конституционных положений.

Дата добавления: 2015-05-07