Часть 2 3 страница

Во-первых, эта грамматика слишком «слаба»: она не описывает несогласованные определения, определения, вы­раженные придаточными, постпозицию определений и мно­гое другое. В ней не отражены некоторые грамматические яв­ления в русских ИГ, которые также хотелось бы строго опре­делить, например, согласование. Порядок расположения прилагательных в русском языке далеко не произволен: раз­ные классы прилагательных тяготеют к разным позициям, причем наряду с классом прилагательного имеет значение и коммуникативная структура [Гладкий, Мельчук 1969: 83—84].

Во-вторых, обсуждаемая формальная грамматика слишком «сильна» в том смысле, что она задает и такие це­почки слов, которые вроде бы и не противоречат правилам русской грамматики, но вряд ли будут использоваться в нор­мальной речи на русском языке в качестве ИГ, например, большая большая большая большая тетрадь, или зеленая кра­сивая зеленая игрушка, или цепочки, включающие 1000 или более прилагательных. С такими проблематичными приме­рами приходится смириться как с «платой» за формализа­цию, помня, что любые формальные объекты в лучшем слу­чае лишь частично сходны с естественным языком.

Формальные грамматики особенно интересны не тем, что они способны моделировать свойства естественного языка, а тем, что они могут выразить, какие структуры в языке невозможны. Наибольшее значение имеет не «сила», а «слабость» формальных грамматик, потому что «сила» обес­печивает описательную, а «слабость» — объяснительную аде­кватность той теории, которая использует данную граммати­ку. Иными словами, в некоторой формальной грамматике ценно прежде всего то, насколько множество выражений, которые она не может породить, совпадает с тем множест­вом выражений, которые не наблюдаются в естественном языке.

Если грамматика gj порождает все те же предложения, что и грамматика G2, а также такие предложения, которые G2 не порождает, мы будем говорить, что G\ превосходит G₂

по выразительной силе. Задача лингвиста часто заключается не в том, чтобы увеличить, а в том, чтобы уменьшить выра­зительную силу формальной грамматики, т. е. изменить ее таким образом, чтобы она по возможности не порождала предложений, которые не соответствуют никаким фактам естественного языка.

Ясно, что не всякая формальная грамматика поддается интерпретации, т. е. обнаруживает сходство с естественным языком. Например, если дополнить (36') правилом (36'н) П П П П -> М («четыре стоящих подряд прилагательных заме­няются на одно местоимение»), такое правило будет лингви­стически совершенно бессмысленным и разрушит сходство, которое наблюдается между (36') и русским языком. С есте­ственным языком целесообразно сравнивать не формальные грамматики вообще, а определенные их классы, в которых правила вроде (36'н), не имеющие аналогов в естественном языке, запрещены.

Формальная грамматика, включающая правила (36'), принадлежит к очень ценному с лингвистической точки зре­ния классу бесконтекстных, или контекстно-свободных (con­text-free) грамматик, т. е. таких, в которых разрешены лишь правила, в левых частях которых содержится один символ. Бесконтекстность грамматики позволяет простым и естест­венным образом выразить в ее правилах грамматические классификации, т. е. разбиение грамматических единиц на классы. Такими классами в (36') являются части речи - су­ществительное (С), прилагательное (П) и указательное мес­тоимение (М), а также и объемлющая их фразовая категория — ИГ. Фразовая категория не случайно оказалась в числе вспомогательных символов. Для того, чтобы формальная грамматика была синтаксически содержательной, наряду с терминальными категориями, т. е. такими вспомогательными символами, которые соответствуют частям речи, она должна включать фразовые категории — вспомогательные символы, соответствующие фразовым категориям естественного язы­ка. Разграничение фразовых и терминальных категорий яв­но обогащает теорию, так как позволяет выразить тот факт, что в предложениях регулярно повторяются цепочки, обла­дающие одинаковой внутренней структурой, например ИГ [эта большая красивая книга, которую я только что купил] совпадает по своей структуре с ИГ [твоя новая интересная статья, которую мы недавно прочитали].

Рассмотрим бесконтекстную грамматику, задающую предложения (исходный символ - S) и включающую следу­ющие правила [Sag, Wasow 1999: 30]: (37) a. S -» NP VP

б. NP -> (D) (А) (А) N (РР)

в. VP -> V (NP) (PP)

г. РР -> Р NP

д. D -* the, some

е. А -+ big, brown, old

ж. N -> birds, fleas, dog, hunter

3. V -» attack, ate, watched, sings, sing

и. Р -* ^or, beside, with

Символ NP обозначает ИГ (noun phrase), VP - глаголь­ную группу (verb phrase), РР - предложную группу (preposi­tion phrase).

D A A N РР

Правила (37) успешно моделирует фрагмент англий­
ской грамматики, выражая, например, структуру предложе­
ния (38) The big brown dog with fleas watched the birds beside the
hunter 'Большая коричневая блохастая собака наблюдала за
птицами рядом с охотником'. «Назовем развертываемые, за­
меняемые или переписываемые символы «предками», а сим­
волы, которые получаются в результате развертывания, за­
мены или переписывания - их «потомками» (потомки по­
томков тоже суть потомки). Соединим предков линиями с
их непосредственными потомками. Тогда у нас получится не
что иное, как хорошо знакомое лингвистам дерево составля­
ющих» [Гладкий, Мельчук 1969: 61]:
(39) S

V NP

РР

with N

the big brown dog P NP watched D N P NP

fleas

the birds beside D N

the hunter

Контекстно -свободная грамматика оказывается непри­менимой тогда, когда правило должно переставлять симво­лы, так как «перестановка по своему существу является мно­гоместной операцией» [Гладкий, Мельчук 1969: 90].

«Рассмотрим, например, язык, содержащий всевозможные цепочки вида ар&да^а'&'з, а₂а_]п2а₃да'₂а'_}а'-а'₃, арза&ма'р'&'р'! и т. п. (в об-шем виде такие цепочки можно записывать как xqx’) и не содержащий никаких других цепочек. Содержательно а, и a’j, a₂ и а '₂ могут понимать­ся как пары элементов, определенным образом «согласованных» между собой... Этот язык легко может быть порожден грамматикой, содержащей правила перестановки, например, следующей...:

1. I -> lAjd’t,

i,j= 1,2,3

2. a ‘jAj ->Aja’i,

3. IAj -> aj,

(д„ a’j, q - основные символы; /, A_f — вспомогательные символы; / — начальный символ).

Покажем для примера, как можно вывести в этой грамматике це­почку a^ifliajqa '& '_га '/а '₃:

I

(1)

(1)

(2; 5 раз) (У)

(3; 3 раза)

(4) а₂а,а,а₃да'₂а'_!а'₁а'₃ [Гладкий, Мельчук 1969: 91]».

Пример конструкции в естественном языке, состоящей из цепочки вида хдх', приведенный А.В. Гладким и И.А. Мельчуком: Миша, Перепе-туя, Гриша, Фекла... - двоечник, отличница, троечник, четверочница... со­ответственно. «Здесь роль х (abed...) играет цепочка собственных имен, а роль х' (a’b’c’tT...) — цепочка характеристик, которые должны быть согла­сованы с этими именами в роде...; q — это тире (точнее, связка быть в нулевом выражении)» [там же: 92].

Однако гораздо чаще приходится сталкиваться с таки­ми фактами, к которым контекстно-свободная грамматика хотя и применима, но оказывается крайне громоздким и не­естественным средством их описания. Например, граммати­ческие свойства ИГ подлежащего и ИГ прямого дополнения в русском языке явно различны, так как первое стоит обыч-

но в им. п., а второе — в вин. п. Выбор этих падежей опре­деляется синтаксическим контекстом, но в контекстно-сво­бодной грамматике информацию о контексте приходится «загонять» в новые категории, в данном случае — вводить два разных вспомогательных символа для ИГ (=NP): ИГ-ном и ИГ-акк, иначе это различие будет утеряно (и так же для других падежей). Легко увидеть, как усложняются и «размножаются» при этом правила.

Еще одна проблема возникает в связи с согласованием: (40) a. The bird sings * Птица поет'; б. The birds sing 'Птицы по­ют'; в. *The bird sing, букв. 'Птица поют' и г. *The birds sings, букв. 'Птицы поет'. Чтобы правила грамматики (37) не вы­давали предложений типа (40вг), придется разделить прави­ло S -» NP VP надвое: S -» NP_efl УР_ед и S -» NP_MH VP_MH; со­ответственно «раздвоятся» и другие правила.

Глаголы бывают переходные и непереходные, причем прямое дополнение допустимо лишь при первых. Поэтому придется разделить и правило VP -> V NP на VP_nepex -> V NP ^и ^Рнеперех -> V с соответствующим удвоением всех других правил, содержащих VP. В результате бесконтекстная грам­матика будет содержать неправдоподобно большое число вспомогательных символов — значительно большее, чем сле­довало бы выделять в языке фразовых и терминальных кате­горий, а регулярные грамматические отношения согласова­ния и управления не будут соответствовать никаким прави­лам, что противоречит грамматической традиции. Плохо и то, что теория не запрещает одновременного наличия в бес­контекстной грамматике правил (41) a. S -» NP_ea VP_MH и б. S -> NP_MH УР_ед Очевидно при этом, что вряд ли мы обна­ружим язык с правилами (41аб).

Самый серьезный недостаток бесконтекстных грамма­тик—произвольный вид правил. В них не запре­щены, например, явно абсурдные правила вроде NP -> S VP Р Р Р («именная группа состоит из предложения, глагольной группы и трех предлогов»), и вследствие этого недостатка теория, использующая контекстно-свободные грамматики, оказывается объяснительно неадекватной. Чтобы граммати­ческая теория выиграла в объяснительной адекватности, не­обходимо уменьшить выразительную силу используемой в ней контекстно-свободной грамматики.

Теория должна предусматривать, кроме того, что фра­зовые категории всегда содержат вершины, т. е. чтобы в пра-

вой части правила, левой частью которого выступает NP, со­держалось N (существительное-вершина), в правой части правила, левой частью которого выступает РР, всегда содер­жалось Р (предлог) и т. п. Но как включить в теорию такие требования? Для этого нужно, по-видимому, иметь полный перечень всех фразовых категорий и всех типов их вершин в языках мира, а этим перечнем лингвистика пока не распо­лагает.

В последующих главах пойдет речь о том, каким обра­зом существующие теории фамматики пытаются решать эти и другие подобные им проблемы.

Рекомендуемая литература

Литература по методологическим основам теории грамматики со­вершенно необозрима, и здесь будет указано лишь несколько публикаций, наиболее тесно связанных с тематикой главы. Учебники порождающей грамматики Хомского обычно начинаются с раздела, в котором объясня­ется, чем теоретическая лингвистика отличается от описательной, каковы задачи теории, что такое уровни адекватности и т. п. Из учебников, пере­численных во Введении, особенно ценны в этом отношении [Haege-man 1994; Freidin 1992; Radford 1988; 1997аб].

Точка зрения Хомского, которую излагают авторы введений в его теорию, наиболее распространена, но не общепринята. Взгляды лингвис­тов функционального направления представлены в [Кибрик 1992; Givdn 1984—1990, 1995; Кибрик А.А., Плунгян 1997 (с представительной библио­графией)]; о некоторых трудностях функционального подхода см. [Киб­рик А.А. 1999].

Несмотря на то, что в грамматической литературе на русском язы­ке часто можно встретить слово «теория», фактически при этом нередко имеется в виду метод; одно из исключений — во многих отношениях не устаревшая книга [Звегинцев 1973 (2001)], в которых понятия теории и метода четко разграничены.

Об эмпирических универсалиях см. вып. 5 серии «Новое в лингви­стике», прежде всего статью [Гринберг 1970 (1966)], [Comrie 1989] с кри­тикой генеративного подхода к универсалиям, [Козинский 1985а]; о спо­собах их объяснения — [Hawkins (ed.) 1988].

Введение в формальные грамматики см. в [Гладкий, Мельчук 1969; Partee eta!. 1993, гл. 16-18].

ПОРОЖДАЮЩАЯ ГРАММАТИКА: ОТ ПРАВИЛ К ОГРАНИЧЕНИЯМ

Ключевыми для порождающей грамматики Н. Хомского являются понятия компетенции и употребления, уровней адекватности, гипотеза о врожденном компоненте языковой способности (п. 1). Ранний вариант порождающей грамматики («стандартная теория» 1960-х годов) включал два компонента — базовый и трансформационный (п. 2). Обилие и разно­образие трансформаций потребовало усилить ограничения на их форму (п. 3). Базовые правила не дают возможности выразить сходства, наблю­дающиеся у фразовых категорий разных типов (п. 4). Открытие общих контекстных ограничений на трансформации привело к повороту в иссле­довательской стратегии порождающей грамматики (п. 5).

В 1957 г. была опубликована небольшая книга амери­канского лингвиста Ноама Чомски (Noam Chomsky, p. 1928), или Хомского, как по сложившейся традиции принято передавать его фамилию по-русски, под названием «Синта­ксические структуры» [Хомский 1962 (1957)], которая поло­жила начало тому, что впоследствии назвали «хомскианской революцией». Один из лидеров американской лингвистики предшествующей эпохи Ч. Хоккетт, резко критиковавший Хомского и его направление, в то же время признавал, что эта работа может быть поставлена в один ряд только с тре­мя другими поворотными событиями в истории языкозна­ния: с докладом У. Джонса о родстве санскрита и древней­ших языков Европы, положившим начало сравнительно-ис­торическому языкознанию (1786 г.), статьей К. Вернера «Об одном исключении из первого звукового передвижения», за­ложившей фундамент компаративистики — теорию фонети­ческих изменений (1876 г.), и опубликованием лекций Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики» (1916 г.) [Hockett 1965: 185]. С тех пор вот уже свыше 40 лет порождающая (= гене­ративная) грамматика Н. Хомского (далее ПГ) остается наи­более популярной современной лингвистической теорией, а ее автор — самым известным и влиятельным лингвистом на­шего времени¹.

¹ «Хомский в настоящее время входит в десятку наиболее цитируемых авто­ров во всех гуманитарных науках (humanities), побивая Гегеля и Цицерона и уступая только Марксу, Ленину, Шекспиру, Библии, Аристотелю, Плато­ну и Фрейду, причем он является единственным ныне живущим из авторов, возглавляющих список» [Pinker 1994: 23]. При всей шокирующей нелепости этого «хит-парада» (причисление Библии к «авторам» или пропагандистской

Отступление. Отношение к порождающей грамматике в лингвистиче­ском мире. Кроме книги [Хомский 1962 (1957)], революционное воздей­ствие на лингвистику США оказали еще три работы - «Логические осно­вы лингвистической теории» Хомского [Chomsky 1975 (1955); резюме этой работы — одноименный доклад на международном конгрессе лингвистов [Хомский 1965 (1962)], его рецензия на книгу Б. Скиннера «Речевое по­ведение» [Chomsky 1959] и рецензия Р. Лиза [Lees 1957] на [Хомский 1962 (1957)]. В этих публикациях были изложены исходные положения ПГ, на­мечена ее теоретическая программа и подвергнут разгромной критике американский структурализм и его идейная база — бихейвиористская пси­хология.

Вскоре ПГ приобрела огромное влияние не только в США, где она стала господствующим лингвистическим направлением, но и в Западной Европе, а за последнее десятилетие — также во многих странах Восточной Европы и Азии. На протяжении всей бурной и драматичной истории ПГ и до сегодняшнего дня Хомский остается активно работающим теорети­ком и автором новых фундаментальных идей.

При всей своей неслыханной популярности ПГ всегда имела актив­ных оппонентов и была предметом резкой критики, причем критический огонь велся и ведется поныне с самых разных позиций.

Во-первых, ПГ обычно вызывает резкое неприятие у представите­лей «традиционных», т. е. до-структуралистских, лингвистических напра­влений, для которых остаются чуждыми методы работы с материалом и способ мышления, характерные для формальной лингвистики, и которые поэтому не видят существенного различия между структурализмом и ПГ.

Во-вторых, это реакция со стороны представителей эмпирических направлений — неприятие теоретического языкознания как такового, ос­нованное на убеждении, что лингвистика должна заниматься только описанием фактов. Это убеждение не всегда осознанно — лингвисты эм­пирического направления нередко не догадываются о самом существо­вании теоретической проблематики и критикуют описательные приемы ПГ, доказывая, что их методы описания более эффективны. Судьба де­скриптивной лингвистики в США и грамматического моделирования в России наглядно показала, что такая позиция является безнадежно про­игрышной.

В-третьих, многих раздражает интеллектуальный климат и система научных авторитетов, сложившаяся внутри сообщества генеративистов. Противники ПГ обычно с негодованием говорят о царящем там духе за­крытости и сектантства, о готовности многих сторонников ПГ «колебать­ся только вместе с генеральной линией», т. е. принимать все те и только те важные теоретические новации, которые исходят непосредственно от Хомского либо получили его одобрение. Такие обвинения не лишены ос-

продукции «министерств истины» — к литературе по humanities), он доволь­но верно отражает огромный авторитет создателя ПГ, простирающийся да­леко за пределы лингвистики.

нования, хотя здесь обычно не обходится без грубых преувеличений. Сре­ди сторонников ПГ, и в том числе среди ее лидеров, достаточно людей независимых и открытых для общения с последователями других лингви­стических направлений. Еще больше таких лингвистов, которые находят­ся под влиянием ПГ, но не принимают ее целиком.

Наиболее перспективным направлением критики были и остаются попытки, не отбрасывая огромных достижений ПГ, преодолеть ее на другой теоретической основе. Отрицание или пересмотр исходных положений ПГ, например, на базе какого-то из вариантов функционализма, могут со временем стать достаточно серьезной альтер­нативой хомскианской лингвистике, хотя на сегодняшний день такие на­правления уступают ПГ в «конкурентной борьбе».

В России интерес к работам Хомского, очень большой в 1960-е, почти полностью угас в 1970—1980-е годы. Одной из причин, почему у нас в этот период ПГ на серьезном уровне обсуждалась мало (назовем работы В.А. Звегинцева [1973 (2001)], Ю.С. Мартемьянова [1976] и В.З. Демьян-кова [1979], а также критический разбор генеративной фонологии в кни­ге С.В. Кодзасова и О.Ф. Кривновой [1981]), была многолетняя яростная кампания против Хомского, проводимая вождями официального совет­ского языкознания. Инициаторами и вдохновителями этой односторон­ней «дискуссии» были несколько агрессивных дилетантов, сделавших карьеру после устранения или оттеснения квалифицированных специали­стов от руководства наукой в результате погромных идеологических кам­паний 1920—1950-х годов. Любопытно, что никто из «внутренних врагов», не исключая И.А. Мельчука, Ю.Д. Апресяна и В.А. Звегинцева, не вызы­вал такого накала ненависти, как заокеанский профессор, недосягаемый для запретов и проработок парткомовских «теоретиков» и вряд ли знав­ший о самом их существовании. «Усилиями лингвистических ортодоксов Н. Хомский превратился в почти мистически зловещую фигуру, в кото­рой сосредоточивается вся буржуазная скверна» [Звегинцев 1990: 23]. Не­которая ирония заключалась в том, что Хомский был {и остается) актив­ным критиком политики США, и его высказывания на эти темы нередко с одобрением цитировала советская печать. Однако именно в связи с ка­ким-то неприемлемым для СССР политическим заявлением Хомского в начале 1980-х годов отдел науки ЦК КПСС, по-видимому, запретил пе-чатно упоминать его имя иначе как в бранном контексте, т. е. он был при­равнен к «нелицам» — эмигрантам и диссидентам.

Кроме политических обстоятельств, дискуссия была сильно ском­прометирована уровнем ее участников. Автор этих строк, например, был свидетелем в 1980 г., как некий доктор наук, выступая перед аудиторией человек в пятьдесят, с неописуемым самодовольством изрек, что никакие негативные оценки ПГ не могут быть преувеличенными, ибо она не ме­нее пагубна для лингвистики, чем... «новое учение о языке» Н.Я. Марра.

В подобной обстановке серьезные специалисты, дорожившие своей репутацией, не могли, разумеется, публично критиковать ПГ, поэтому от-

ношение к ее последним вариантам (причем неизменно отрицательное!) в 1970—1980-х годах высказывалось российскими лингвистами в основном в частных беседах. К сожалению, содержательного критического обсужде­ния ПГ в у нас не было и в 1990-е годы. И поныне для большинства рос­сийских лингвистов последние версии ПГ остаются неприемлемыми и еще чаще — неизвестными. Интерес к теории Хомского постепенно воз­рождается в России только в последние годы.

В этой главе мы обрисуем некоторые важнейшие ис­ходные положения ПГ, а также ее развитие, так как истори­ческое рассмотрение позволяет лучше понять логику ее ис­следовательской программы.

1. Исходные предположения

1.1. Задачи грамматической теории. Компетенция и употребление

ПГ — научное направление, сменившее структурализм. Под названием «структурализм» объединяют несколько линг­вистических направлений XX в., восходящих в конечном сче­те к идеям Ф. де Соссюра и И.А. Бодуэна де Куртенэ; наибо­лее известные из них — пражская школа, «глоссематика» Л. Ельмслева и американская дескриптивная лингвистика.

Структурализм представляет язык в виде единиц и свя­зывающих их отношений, причем эти единицы и отноше­ния, сводимые в конечном счете к небольшому множеству неразложимых элементов, образуют организованную струк­туру, похожую на кристалл, атом или систему планет.

После выдающегося успеха структурной методологии — появления фонологической теории Н.С. Трубецкого — среди лингвистов распространи­лось убеждение в том, что не только фонология, но и грамматика и лекси­ка могут быть представлены в виде структур оппозиций и корреляций, по­строенных на основе минимального числа элементарных признаков. Несмо­тря на то что объяснительные возможности структурного подхода за преде­лами сегментной фонетики оказались очень скромными, использование раз­личительных признаков и дистрибутивного анализа означало серьезный шаг вперед в совершенствовании грамматических описаний. К концу 1950-х годов структурная лингвистика как в Европе, так и в США достигла боль­ших успехов в разработке строгих аналитических процедур. В СССР в это же время началась работа по формальному моделированию грамматических категорий; пройдет еще около 10 лет, и будут созданы первые точные и эф­фективные методы описания лексики и семантики.

Структурализм способствовал тому, что лингвисты по образцу математики и естественных наук разработали точ­ные и эксплицитные методы анализа материала. Однако, как и в доструктуралистский период, их усилия направлялись главным образом на создание лингвистических описа­ний. При этом упускалось из виду, что основная цель раз­работки формальных моделей в естественных науках, если уж эти науки принимаются в качестве образца для лингвис­тики, - объяснение наблюдаемых фактов. ПГ явилась «одной из первых серьезных попыток со стороны лингвистов создать в рамках традиции научного теоретизирования содер­жательную теорию языка в том же обычном смысле этого слова, в каком специалисты в соответствующих областях го­ворят о теориях в химии или в биологии» [Lees 1957: 377].

Хомский предложил перейти от практики строгих и точных описаний материала в виде списков единиц и связы­вающих их отношений к решению объяснительных задач — обнаружению законов, лежащих в основе устройства любого естественного языка. Он рассматривает тот факт, что в нор­мальной ситуации всякий человек в совершенстве овладева­ет своим родным языком, как естественно-научную пробле­му — подобно тому, как проблемой физики является, напри­мер, независимость скорости света от принятой системы от­счета или проблемой химии — возможность процесса горе­ния. Так же, как бесконечное, на первый взгляд, многообра­зие природных явлений сводится к небольшому числу фун­даментальных физических законов, столь же мнимо беско­нечное разнообразие языков подчиняется неким общим за­кономерностям, лежащим в их основе, — лингвистическим универсалиям.

Как безоговорочные сторонники, так и безоговорочные противни­ки ПГ нередко преувеличивают различия между учением Хомского и предшествующей лингвистикой. Разрыв с американской традицией был действительно глубоким, однако можно заметить, что многие основные положения ПГ или близкие к ним тезисы можно найти у классиков евро­пейского языкознания XIX—XX вв. — В. фон Гумбольдта, младограммати­ков, Н.В. Крушевского, Ф. де Соссюра, О. Есперсена, Л. В. Щербы и др. Успех ПГ объясняется тем, что ее автор предложил увлекательную иссле­довательскую программу, обещавшую дать ответ на вопросы, многие из которых в мировой лингвистике уже были поставлены.

Одним из очевидных умений, свойственных носителю любого языка, является умение отличать правильные предло-

жения, слова или сочетания слов от неправильных. Наши ре­акции на правильность или неправильность этих объектов не­посредственны и интуитивны: мы не нуждаемся в рассужде­ниях, чтобы установить правильность или неправильность — по крайней мере в очевидных случаях. Способность носите­ля языка отличать правильные предложения от неправиль­ных, а также понимать значения предложений, Хомский на­зывает компетенцией носителя языка. Способность людей порождать и понимать предложения, которые они никогда раньше не слышали и не читали, Хомский рассматривает как одно из проявлений творческого аспекта язы­ковой способности.

ПГ характеризует компетенцию носителя языка на ме­таязыке формальной грамматики. Правилами формальной грамматики порождаются все те и только те грамматические структуры, которые лежат в основе грамматически правиль­ных предложений естественного языка. В результате модели­руется способность говорящего судить о правильности, мно­гозначности и синонимии предложений. Поскольку эти спо­собности можно применить к неизвестным ранее выражени­ям, то они могут быть представлены в виде некоего вычис­лительного механизма, а не просто конечного списка. Одна­ко истинная цель ПГ - не создать машину для грамматиче­ского описания, а эксплицировать само понятие граммати­ки естественного языка.

На ранних этапах ПГ для характеристики грамматиче­ски правильных предложений использовался механизм поро­ждения, когда с помощью некоторых правил, применяемых к начальному нетерминальному символу S (предложение), выводились все те и только те цепочки (и их структурные описания), которые являются правильными предложениями естественного языка. В теперешних вариантах ПГ порожде­ние выглядит как процесс «сборки» правильных предложе­ний из единиц словаря. Такие описания не следует рассмат­ривать как модели реального порождения предложений гово­рящим, т. е. производства речи. Это всего лишь заимствован­ные из математики способы задания множества элементов, и их сходство с реальными механизмами «порождения» выска­зываний — чисто метафорическое («генеративная метафора»).

Простейшим примером порождающего описания может быть опи­сание структуры слога в некотором языке. Есть языки, в которых слогов немного, и их типы нетрудно перечислить в терминах фонологических ка-

тегорий («гласный», «шумный», «сонорный»...), не прибегая к более слож­ным описательным механизмам. Например, во многих языках австроне-зийской семьи слоги бывают только двух типов: V (слог, состоящий из од­ного гласного) и CV (слог из согласного и следующего за ним гласного); в ахвахском языке (восточнокавказская семья, Дагестан) все без исключе­ния слоги имеют вид CV и т. п.

В других языках структура слога сложнее, и ее можно попытаться смоделировать с помощью рекурсивных правил, включающих нетерми­нальный символ X. Можно, например, предложить три условия:

(1)

а. V - слог языка L;

б. если X — слог, то СХ — слог языка L;

в. если X — слог, то ХС — слог языка L.

Условия (1) можно представить в виде правил (Г):

О¹)

a. X-»V б. X -» СХ в. X -> ХС

Единственное строгое ограничение на структуру слога в языке L, предусмотренное формальной грамматикой (I’) заключается в том, что он состоит из одного гласного и произвольного числа согласных, которые могут либо предшествовать гласному, либо следовать за ним. Эта грамма­тика достаточно сильна для того, чтобы породить неограниченное множе­ство слогов и в их числе — например, все слоги русского языка.

Важное отличие L от русского языка состоит в том, что множество слогов в русском языке ограниченно, и носитель русского языка не при-знйет русскими слогами большую часть того, что порождается с помощью грамматики (Г): такие слоги, как (2) *тттта, *мцкгнудпрсх и подобные им не только не встречаются, но и не могут встречаться ни в одном рус­ском слове. Ответ на вопрос, почему слогов типа (2) в реальном языке не бывает, достаточно очевиден: они не могут быть произнесены и воспри­няты, так как выходят за пределы возможностей произносительных и пер­цептивных механизмов.

Дата добавления: 2015-07-02