Бесчисленные невольные возвраты или единый, сознательный и добровольный возврат?

18* 547

единым с нравственной субстанцией (с объектом нрав­ственным), то есть нравственная субстанция вопло­тится (реально и активно) в живой личности или в единстве многих всех личностей, когда государство станет отечеством, то есть исполнением долга к отцам умирающим и умершим. Не иначе как при исполнении этого долга гражданское общество станет братством сынов, а семьи — союзом для дела воскрешения.

Такое дело, конечно, может быть целью (самодов­леющею), самоцелью, ибо все миры вселенной, рас­павшиеся и через это «падающие», к гибели клоня­щиеся, оно приводит в полное, гармоническое единство трудом и знанием всех воскрешенных поколений.

Наоборот, как может быть абсолютной самоцелью осуществление свободы каждого в отдельности, этого бессодержательного Ничто в мнимом единстве, вернее, в пустоте всех, остающихся подчиненными силе нера­зумной и мечтающих только об освобождении себя от существ разумных? Рабство и господство есть несо­мненное зло; но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего на­значения) не есть благо; она просто — ничто.

Какой же смысл может быть в истории, если она (как хотят нас уверить) есть лишь прогресс в созна­нии свободы ¹⁶, а не объединение для того всеобщего дела, что обнимает своей задачей и целью всю вселен­ную, и в частях ее, и в целом?

На Востоке есть лишь господство и рабство, Греция знала лишь господство немногих при рабстве многих (30000 граждан на 400 000 рабов в Афинах), Рим — господство одного племени над целым миром. Совре­менная Европа хвалится свободой будто бы всех, но и это свобода совершенно мнимая, свобода в мыслях или «de jure», а не «de facto». Конституционное госу­дарство есть взаимоограничение, обструкция, приводя­щая к бездействию или к ослаблению энергии, а не к восполнению ее. В таком государстве единство Целого (общежития) именно и не может проявиться как жи­вая, личная сила и действовать с полнотою живой лич­ности в особе государя. В государстве, как обществе юридическом и экономическом, а не родственном, не на взаимном знании и чувстве основанном, Дух объек­тивируется как действительность не сынов, а граждан, сдерживаемых внешнею силою, надзором, угрозою на­

казаний. Но не в такой действительности природа или дух человеческий, в смысле орудия (воли) Бога отцов, могут находить нравственное удовлетворение! Тогда только, когда государство станет объединением не внешним, а внутренним, на взаимопознании и взаимо­чувствовании основанном, короче, когда государство станет братством, тогда только явится оно непротивле­нием воле Бога Триединого, станет связью людей с Богом — «религией», тождественной с знанием, пра­вящим силою слепою, превращающим ее из рождаю­щей и умерщвляющей в воссозидающую и оживляю­щую, и с искусством, искусством не творения мертвых и тленных подобий, а воссозпдания умерших отцов к жизни бессмертной.

(Но этому реальному объединению людей, религии, знания и искусства в едином, всеобъемлющем, дейст­вительном и самодовлеющем деле противоположен весь ход и вся конечная цель гегелевой «Феноменоло­гии духа»): в искусстве для Гегеля истина является в вещественных (еще реальных) формах (как в чем-то весьма несовершенном), в религии, как форме уже высшей, истина проявляется уже в отвлеченных пред­ставлениях, и лишь в философии человеческий дух познает, наконец, истину не в образах, представлениях или символах, а «лицом к лицу», то есть именно без­лично, безобразно, в ее полноте, то есть пустоте.

Философ Черного Царства (новой Германии) ¹⁷

Философ борьбы, истребления всего слабого для выработки нового типа «сверхчеловека» — это фило­соф, который хочет убить христианство, но против воли убивает только буддизм. Для философа Черного Царства или для Черного Пророка Антихрист пред­ставляется идеалом. «Будущий герой трагического ми­росозерцания» есть лишь предтеча Антихриста. Анти­христ видит добро и счастье в силе и во власти, но не над слепою силою природы; он желает и войны, но войны не со слепою этою силою.

«Происхождение трагедии из духа музыки»¹⁸есть ли произведение подъема, вызванного победами Гер­мании над Франциею? Это апология шопенгауэровского пессимизма против современного выразителя будто бы сократовского, плоскооптимистического образа мыслей (то есть против Давида Штрауса, отрицателя хри­стианства, автора «Старой и новой веры») ¹⁹. Но какое значение имеют это произведение и «Несвоевременные размышления» для своего времени? Какое отношение к современным им событиям в те дни, когда quasi-· вселенский Собор объявил папу непогрешимым, а Франция, заставивши Германию объявить себе войну, сделала папу, с коим Запад смешивает христианство, пленником, ватиканским узником?²⁰

Между пасквилями на (историка) Штрауса и на других филистеров и панегириками Шопенгауэру и Вагнеру в той же серии «Несвоевременных рассужде­ний» появляется «О пользе и вреде истории для жиз-«ни» ²¹— пасквиль на историю и панегирик жизни, что, надо полагать, находится в связи с переходом Герма­нии от ученого бездействия к «делу» политическому и экономическому.

Замечательно целительпое средство предлагается этим лекарем, а именно неисторический элемент жиз­ни, т. е. сила и умение забывать, так что все Новое, все то, что он называет Сверхисторическим, будет лишь забытое Старое, умершее! Если бы автор не был одержим смешным самопревозношением (пережитком старого лакейского аристократизма), то под историею он должен был бы разуметь вообще знание как произ­ведение одного сословия. А между тем нужно всех делающих историю обратить в познающих, так чтобы исчезло различие между неисторическим и историче-» ским, а явилось бы сверхисторическое, выражением коего стало бы всеобщее, священное дело, в каковом слились бы силы религии, знания и искусства, словом, действительное, всеобщее воскрешение.

Назвав художников, этих будто бы «по природе отсталых людей», восторженными, то есть опьяненны­ми, глашатаями религиозных и философских заблуж«дений человечества, признавши таким образом все рс-«лпгип и все философские системы блужданиями, Ниц­ше был бы близок к истине, если бы в следующем своем сочинении «Странник и его тень»²²(= Бродяга без­родный!) он усмотрел и признал блудного сына, пре­следующего свою тень, т. е. «познающего самого себя» пли зпающего только себя, принимающего свой при­зрак за действительность, а всех других и все осталь­ное — за представления. Говоря, что лучше уж гибель человечества, чем регресс знания, он отрекается и от гуманизма, но пе приходит к сыну человеческому.

Для соблюдения симметрии во втором периоде его блужданий ему следовало бы написать панегирик Штраусу, подобно тому как он это сделал для Сократа, и пасквиль на Шопенгауэра и Вагнера, что он отно­сительно последнего, кажется, впрочем, и выполнил в Туринском письме (1888 г.). Меняя своих идолов, Ницше всегда оставался верен Дарвину, хотя пе со­знавался в этом и даже считал Дарвина посредствен­ностью.

Все сочинения первого периода авторской деятель­ности Ницше, все эти «несвоевременные рассуждения» входят в первое его произведение — «О происхождении трагедии» или, точнее, о происхождении высшей тра­гической культуры, шопенгауэро-вагнеровской, в про­тивоположность низкому филистерству Штрауса как историка и философа. И однако, «Человечное, слиш­ком уж человечное» посвящено тому самому Вольтеру, о котором сочувственно писал Штраус! «Человечное, слишком уж человечное» было, надо полагать, опытом осуждения гуманизма или виртуозности искусства во имя знания. Только пессимизм нуждается в таком искусстве, т. е. только действительное зло пуждается в благе мнимом или в чарующих видениях и радост­ных иллюзиях.

«Утренняя заря» и «Радостная (Веселая) Наука»²³ составляют переходную пору от его второго, научного периода к третьему...

Ницше — философ нового рода и пового поколения, философ объединенной «новой Германии», совершенно отличный от старых философов-мыслителей. Задача этой новой философии — устанавливать цель жизни, управлять жизнью. Но если желание власти и есть высшая добродетель, то лишь в смысле желания вла­сти над слепою силою, чего никак не понял немец (характерный представитель новой Германии), «Судья Жизни», как он сам называл себя.

То, что было до сих пор величайшею бранью, крайним осуждением — Антихрист, то теперь (у Ниц­ше) признается высшею похвалою. Провозвестие «культуры трагического миросозерцания» есть приго­товление к предстоящей «катастрофе мира», т. е. кон­чине его; и если все человечество должно будет когда-· нибудь умереть (а кто сомневается в неизбежности этой смерти?), то высшая задача его состоит в том, чтобы срастись в одно общее и единое и как нечто цель­ное идти с трагическим пониманием навстречу пред­стоящей гибели. Черному Царю недоставало лишь Черного Пророка, а между тем Черный Пророк явился прежде Черного Царя. Несмотря, впрочем, на страст­ное желание казаться страшным, в этом Черном Про­роке виден только немец-профессор, который толкует о миросозерцании и о мысленной борьбе, а не о дей­ствительном мироразрушении и еще менее о миро­спасении.

Мир, понимаемый по Шопенгауэру как воля (к бы­тию), а в действительности остающийся неволею (к смерти), а потому мир как представление (неволя к смерти) должен стать проектом возвращения к бытию.

Мир, понимаемый по Ницше как воля, стремя­щаяся к власти, но и как мир в действительности, есть неволя к смерти; а следовательно, воля, становя­щаяся властью, должна стать делом возвращения к

Дата добавления: 2015-07-02